– Ты, Михал свет Иваныч, сперва хоть спросил бы его о чем, – бесцветно проворчал воевода Щеня. – Прежде чем огнем-то жечь да жилы тянуть. С этим доводом Денис был согласен целиком и полностью. – Да кому он надобен, псина безродная. – Краснолицый здоровяк кидал максимально рубленные фразы. Как будто и самому ему не сильно приятно было слушать свой шершавый, сиплый, с каким-то надрывом голос. – Я о Ваське говорю. Ведут нехристя. Вон, из леса выехали. Думал, собака, с ляхами сторгуется и никто того не узнает. – Ты мне, покуда его волокут, скажи-ка еще раз, чего натворил Глинский. Князь все же. Мне пред государем по нему еще ответ держать придется. – Ну, это еще когда будет… В Смоленск-то завтра входим? – Утром мне дана честь первым из московской рати въехать в ворота. На всех вежах и пряслах мы уже сменили королевскую рать на свою. Теперь настал черед в граде укрепиться да присягу верности с панов смолян взять. А уж только апосля в город сам великий князь въедет. – Значит, будем давить бунт, буде такой случится? – Да какой там бунт, – небрежно отмахнулся Щеня. – Мы за эти три года так погуляли под смоленскими стенами, что теперь больше думать надо, как заново тут все отстраивать, а не как еще больше в пепел втаптывать. То любо, что мы во время сей бурлящей заварухи не просто город взяли, а православный народ вернули под свою руку. Я пушкарям строго наказывал: по храмам палить не вздумайте. А то смоленский владыко Варсонофий, – усмехнулся Щеня, пристукнув по полу саблей, – что за нас народ мутил, шибко расстроился бы. А так и епископ доволен, что добро его огненным боем не поцарапали, и людишкам явно дали понять: единоверцев забижать не собираемся. Будя с них. И голодухи трех осад хватит. Да и панов государь неволить не стал. Служилым всем сулил по рублю, кто захочет в Литву вернуться. А кто останется – так по два. Но с Сологубом все ж многие решили уйти. Уперся наместник. Князь наш к нему и так и этак – оставайся только… – С Острожским Константином так же ведь было. Столько почестей пленному – аж гетманом поставили. А он все с важным видом принял, но при первой же возможности обратно в Литву сдернул. – Сейчас так не будет. Юрка, поди ж ты, честный сверх меры. А гордый – так еще больше. Уперся: возвращаюсь в Вильно – и весь тут сказ. И самых верных вояк своих уводит. Без города, зато с поднятым знаменем. – Ох, а стоило ли так ласково? Едва уйдет отсюда наше войско, так перешедшие под государевы знамена литовские вои первыми же и поднимут против Москвы сабли. – Это уж как пить дать, – степенно огладив бороду, согласился старый воевода. – Вот потому-то мы отсюда уходить и не станем. На Варсонофия да бояр смоленских надежды нет. Они как к нам на брюхе приползли, так и обратно к Сигизмунду очень легко переползут. Хоть государь Василий Иванович и обещал им и земли все оставить, и права, и вольницу. Так вот. Чтобы сиделось им тут ровно да ни у кого не закралось мысли, будто мы сюда не навсегда пришли, государь велел готовиться к выступлению на Мстиславль, Дубровну и Кричев. И в Смоленске гарнизон оставить. – А наместником кого? Мишка ж Глинский метил, ирод. – Метил… Эт те не кобелюке забор пометить. Наместником самой дюжей крепости Литвы стать – тут не только переговорами с панами боярами тутошними отметиться надо. А тут еще и это твое дело всплыло… Коль правдой окажется, ох и не сносить же Глинским головы. – Старшего-то мы повязали. А младший? Герцог Михель. Так его, кажись, паны кличут? – Наместником Смоленска высочайшим повелением назначен Василий Шуйский. А зарвавшегося Мишку Глинского, который набрался наглости заявить о личных притязаниях на город, государь отсылает на Оршу. Гарнизон там немецкий и сдаваться не станет. В отличие от других литовских замков. – Как в Оршу? Так… Сбежит ведь, гнида! Да еще и корпус наш под удар подставит. – Не сбежит. Ты тут неслучайно. Вы ж вместе с ним верховодите новгородскими да псковскими полками? Вот и перехватишь. А вину сначала доказать надо. Вот мы Ваську Темного и расспросим о делишках его. Темных. Скрипнула низкая дверь. На столе и в красном углу чуть дрогнули огоньки лампадок. В маленьком доме вмиг стало не продохнуть от набившегося народа. Сначала, сопя и поругиваясь сквозь зубы, ввалились двое вояк в толстых байданах. Причем здесь, как успел выяснить Денис, так назывались вовсе не платочки на голове. Плетенные из крупных колец кольчуги позванивали емко и солидно. Под руки они тащили человека, весь вид которого говорил о том, что без боя он не сдался. Правый рукав болтался оторванный. Богатый кафтан был посечен, измят и здорово вывалян в пыли. Как, впрочем, и сам его обладатель. Но, с какой-то странной ревностью отметил про себя Денис, этого принуждать бухаться на колени не стали. Конвоиры отступили от него в стороны едва на полшага, дав ему волю торчать посреди горницы на своих двоих. Причем вряд ли не стали отходить от него из соображений безопасности: тут все, кроме пленников, были при холодном оружии. Строго говоря, если бы не данное обстоятельство, Денис бы устроил тут всем этим средневековым следователям показательный спарринг. Подозреваемый щурился так, что непонятно было – то ли его хорошенько отделали по мордам так, что глаза заплыли в две щелочки, то ли ему давно уж пора было обратиться к окулисту. – Воевода? – первым нарушил молчание именно вновь прибывший, а не представители «следственного комитета». Потом прищурился на красномордого. – Голица? Какого черта тут творится? «Надо сказать, на словах он держится гораздо крепче и увереннее, чем на ногах», – невесело хмыкнул про себя Денис. Понять, что делает здесь он сам, никак не получалось. Всех этих людей он знать не знал, по большому счету видел в первый раз в жизни и, какого черта тут творится, не понимал тоже. – У великого князя московского Василия Ивановича забот сейчас и без тебя хватает, – хмуро бросил Щеня. – А тебя сюда не местническими грамотами меряться приволокли. А на суд. Который я, как воевода русской рати, вести могу и право на то имею. У меня к тебе, Василий свет Львович, вот какой вопрос: о чем вы с братом вели переговоры с панами боярами смоленскими? Вид у побитого князя был такой, будто он ждет какого-то подвоха, но пока не может догадаться, откуда тот прилетит. Подслеповато зыркнул на конвоиров, кольнул неприязненным взором красномордого. – То тебе прекрасно известно, Даниил Васильевич. Переговоры мы вели о сдаче города. – Хм. Верно, что думал я именно так. И потому не давал приказа идти на приступ. Мыслил, с вашей допомогой обойдемся без кровищи. Но тут вдруг выяснилось, что вы попросту время тянули. Свои вопросы решали. И потому теперь непонятно мне, Василий Львович: на чьей вы все ж таки стороне? – Что за навет… Тяжелый взгляд Щени заставил Глинского умолкнуть на полуслове. – Ты меня, никак, пустобрехом решил поименовать, Темный?! Что ж, поглядим, насколь ты у нас честный доброход. Завтра я вхожу в город, и никакая измена мне там не надобна. Потому разберемся во всем здесь и сейчас. Этого знаешь? Щеня кивнул на стоящего до сих пор на коленях Дениса. Хотя тот и хотел надеяться, что о нем не вспомнят как можно дольше, нехитрое желание это сбываться не стало. Взгляды всех людей в душной избенке тут же обратились в его сторону. Глинский, которого Щеня обозвал Темным вряд ли по той же причине, что эльфы – Саурона, прищурился на Дениса. Тот лишь подивился, как отцу Елены удалось не промахнуться и привести свою дружину под стены именно Смоленска, а не Парижа, например. Впрочем, напряженная тишина грузно висела под низкой закопченной притолокой не больше минуты. А следом выяснилось, что какое-никакое зрение у репрессированного все-таки имеется. – Татарин, что ли? – неуверенно прошептал князь. – Глаза больно узкие. Хотя чуб светлый. Да и зенки голубые… – Я не любоваться им просил. – Ну а как же мне его признать, коль взглянуть нельзя? – Взглянул? Отвечай теперь. Знаешь его? – В первый раз вижу. «Синьор-помидор» недобро хмыкнул, хмуро сцепив руки на груди. Щеня же снова опустил бороду на крестовину сабли. Устало выдохнул: – Что ж, добро. Добро… Давайте сюда голову лазутчиков. Один из провожатых Глинского, тяжело звякнув кольцами байданы, на удивление юрко для его комплекции просочился в сени. Что-то там гаркнул и через пару минут вернулся обратно. Человеку, который шагнул через порог вслед за ним, практически не пришлось пригибаться в низеньком дверном проеме. Невысокий рост позволил не стукнуться седой башкой о притолоку. Зато не позволил свободно войти размах квадратных плечей. Рот под дугой седых усов при этом виновато сложился куриной гузкой. Глаза так и норовили потупиться в пол. На боку болтались пустые ножны от сабли. Словом, вид он имел гораздо менее решительный и своенравный, чем при их встрече в городе. – Этого тоже в первый раз видишь? – холодно глянул на Глинского старый воевода. – Отчего ж? Полусотник моих лазутчиков. В городе склады жег, панику сеял. – Славно. А ты, – перевел на седого диверсанта бесцветный взор Щеня, – знаешь сего человека? И коротко кивнул в сторону Дениса. – Как не знать? – было видно – понять, что тут происходит, седой не может, а спросить у своего патрона, как следует отвечать правильно, возможности не было. Потому бухнул как есть. – Из дворни малолетней княгини Елены человек. Вроде как… Они как-то сумели убежать со двора смоленского наместника, умыкнув при том княжну. С ним баба еще была, жердина такая, с сабелькой и ногой уязвленной. И тать какой-то страхолюдный еще. Выход из острога искали. – Ясно. Ступай. Ну, так что ж, княже, холопов своих признавать не хочешь, – досадливо причмокнул Щеня. – Они, смотри-ка, живота не жалели, дочь твою спасали из полона. А ты – «в первый раз вижу». Нехорошо. – Я сего оборванца знать не знаю, – не сдавался Глинский. – Может, конечно, и был он в моей дворне. Так что ж мне теперь, каждую собаку привечать? – И то верно. Что ж… Может, сих людей вспомнишь? Привести сюда остальных! Недосуг мне тут сопли тянуть, по одному всех рассусоливать… Приволокли только одного. Кузьма ярился, ругался сквозь закрывшую рот тряпку, сопротивлялся и вырывался. До тех пор, пока не понял, кто перед ним. Тогда успокоился сразу. На то, как в горницу входят две дамы – маленькая и большая, – смотрел уже относительно спокойно. Его даже не возмутил тот факт, что Ярина в отличие от них вовсе не напоминала пленницу. Даже изящную ее сабельку никто при входе не стал отнимать. После того как, судя по всему, вернули обратно. И предоставили новый наряд. Снятый с чужого плеча, если судить по мешковатости. Но в целом она снова стала напоминать гордую валькирию, а не узницу каземата. Строго стянутые в тугую косу волосы, гордый взгляд, упрямо вздернутый подбородок. Который, правда, ей пришлось порывисто воткнуть в ложбинку между ключицами, когда склонила голову перед князем. Елена же была сама кротость. Она не стала радостно визжать и бросаться на шею своему родителю. Не обругала очередных пленителей, посулив встречу с палачом. Даже не стала привычно топать ножкой. Лишь скромно присела в каком-то книксене. Чисто умытая, гладко причесанная, богато наряженная, она вообще не напоминала ту писклявую замарашку, которую они вытаскивали из плена. Причем в прямом смысле. Когда их на стене схватил Гловач, Денис не обратил на этот факт внимания. Не до того было. К тому же она все время плакала, пряча зареванную, грязную мордашку в ладошках или за лохмами растрепанных волос. Теперь, когда девчонку привели в божеский вид, не заметить слишком чудесного преображения было попросту нельзя. И, судя по вытянутой физиономии Кузьмы, он тоже пребывал от этой метаморфозы в легком недоумении. Стоявшая сейчас перед ними девчушка вовсе не была княжной Еленой. Денис упер вопросительный взгляд в Ярину. Но та, словно ожидая такой реакции, вообще не смотрела в их с Кузьмой сторону. Тогда он глянул на ее родителя. И понял, что ему так здорово совладать с эмоциями, как няньке, не получилось. – Вы кого мне привели? Где моя дочь? Щеня нахмурил кусты бровей и раздраженно засопел. – Не понимаю я вас, господ перебежчиков. Что ты человека своего признавать не хочешь – то ладно. В том Господь тебе судья, коль его по твоей милости на дыбу отправят аль к палачу, – последняя новость Дениса вдохновила не особенно. – Но что ж ты за выродок такой, который уже и от дщери своей отречься решил? – От дочери своей не отрекаюсь. Мою дочь выкрали, и я послал за ней отряд, чтобы ночью проник на Сологубово подворье и отбил. – А кто сия девица при оружии, знаешь? – Знаю. Телохранительница и… нянька княжны Елены. – Чудно. Ну-ка, скажи нам, телохранительница и нянька, что за малолетний ребенок находится сейчас в этой горнице? Даниил Васильевич хмуро глянул на Ярину. Та, словно только и ждала молчаливой команды, тут же выпалила: – Я неотлучно находилась при княжне Елене все это время. И в плену, и при побеге. – И? Ты подтверждаешь, что перед нами – дочь Василия Львовича? – Подтверждаю. Теперь Денис уставился на Ярину так, словно только что понял, что она бегемот в балетной пачке. И в этот момент никто бы не назвал разрез его вытаращенных глаз узким. С какой стати ей было так откровенно врать? Припугнули? Заставили? Но короткого с ней знакомства вполне хватало для того, чтобы понять: Ярина не из тех людей, кому можно выкрутить руки. Тогда что тут к бесу творилось?! Похоже, этим же вопросом задался и Кузьма. Но в его привычки раздумья и анализ полученной информации не входили. Он вдруг подорвался с колен и, мыча и пуча зенки, кинулся на недавнюю коллегу по бегству. Но притащившие его сюда рынды князя Щени тоже не зря жевали свою кашу. Один цепко хватанул одноглазого за шиворот и дернул назад, едва таковым маневром не сотворив с тем казнь через повешение, а другой обрушил на висок взбунтовавшегося татя предплечье, усиленное железным наручем. Да так умело, что Кузьма больше ничего выкинуть не сумел. Разве что ноги – вверх, когда грохнулся макушкой об угол печи. – Как вам удалось уйти с подворья смоленского наместника? – тусклым голосом человека, которому все уже до чертиков надоело, проговорил Щеня. – Был сговор, – тут же, как заученный урок, отрапортовала Ярина. – Между воеводой Сологубом и князьями Глинскими. О том, что кто-то из них – Глинских – должен после сдачи города стать наместником. Переговоры, которые Михаил Львович вел от лица великого московского князя о переходе Смоленска под московскую руку, лишь должны были отвлечь внимание. Княжна Елена стала заложницей, которую ее отец и дядя отдали смолянам добровольно – показать, что их намерения серьезны и отступать они не намерены. Никакого похищения не было. – Что ж пошло не так, раз вы решили бежать от столь гостеприимного к Глинским Сологуба?