– Что?! Да от моей полусотни добро коль три десятка осталось. Ими собрался ставку брать?! – Да, – бесхитростно пожал плечами Денис. – Если тебе подобный маневр видится полной неожиданностью, то и для них – наверняка тоже. – Что делать? – после долгой паузы холодно осведомился сотник. – Дождемся, когда начнется дело, обойдем заваруху по кромке леса – и рванем в тыл. Не останавливаясь и не отвлекаясь. Не надо думать, будто бросаешь своих в этой резне. Чем быстрее мы доберемся до ставки и чем больше нас к этому моменту останется, тем больше сохраним православных жизней на поле боя. Это ясно? Все. По коням. Глава 14 Русская конница рванула с места быстро, не стараясь уже выстроиться в геометрически точные порядки. От скорости ее маневра теперь зависело все. Но конные ряды посполитого рушения тоже не намеревались ждать, когда московиты наберут разбег и врубятся в них тяжелой лавиной ощетиненных копий. Литовцам тоже нужен был простор для маневра, и потому они устремились навстречу накатывающей волне противника. И сразу стало ясно: ударить решили по левому крылу московской кавалерии – почти все их силы, перегруппировываясь на ходу, устремились именно в ту сторону, прижимаясь к кромке рощи с левой от русских стороны. Русские воеводы отреагировали мгновенно. Если враг, совершая маневр, неосторожно растягивает свои силы, открывая их для массированного флангового удара, – надо бить. Правое крыло конной дружины ускорило бег, стараясь охватить силы Сигизмундова воинства полумесяцем, в то время как центр и левый фланг, напротив, замедлили ход, выдвигая во фронт лучников. Которые тут же взялись за дело – замедлить ход маневрирующего врага, осыпая его стрелами. Литовцы не жили три сотни лет под ордой и не впитывали в себя их систему боя. Потому такого числа конных лучников у них не нашлось. И они начали нести первые потери. Которые должны были возрасти в разы: тяжелая кавалерия почти завершила маневр, заходя им во фланг. Она, конечно, открыла собственный тыл, но за спиной оставался лишь лес, и не похоже было, что через очень густой кустарник и заросли подлеска сможет продраться какой-нибудь засадный полк. – Пора, – скупо обронил Денис. Полусотник тоже понял, что настало самое лучшее время для рывка – участок поля между сходящимися войсками и лесом остался свободен. И лишь ширился по мере того, как русские сжимали клещи окружения. Дмитрий привстал в стременах, чтобы его видели все его дружинники, без лишнего шума и крика просто махнул рукой – «вперед». С места сорвались стремительно, почти единым махом. И понеслись вдоль правой опушки леса, старательно пытаясь взять как можно больший крюк от закипавшей второй волны сечи. Где-то там, скрытое рощей, гремело, ухало и стонало сражение. Большой полк Челядина навалился на укрытую за щитами батарею поляков. Обороняли которую главные их пешие силы. О том, что там дело завершится так же быстро, как на их левом фланге сражения, речи, конечно, не шло. Конюшему нужно было держаться. Изо всех сил. Даже если тяжелая кавалерия ляхов отбросила, а то и разбила новгородцев с псковичами и выкатилась на оперативный простор. В конце концов, на такой случай был и сторожевой полк. Немногочисленный, но все же… Они скакали сквозь свой узкий коридор меж битвой и лесом молча, лишь настегивая лошадей. Каждый выглядел несущейся над травой стрелой, устремленной к тому самому просвету, где мелькали воды Днепра. Лес наверняка там заканчивался, и, если круто забрать вправо, продолжая лететь вдоль его кромки, такой путь в конечном итоге должен был привести их в глубокий тыл союзного войска. В гости к Острожскому. Где наверняка обретался и Торунский. Со своей августейшей пленницей. Сначала Денис не понял, что происходит. Подлесок с их, правой, стороны вдруг пришел в движение. Густые заросли зашевелились и начали опадать и расступаться. Этот слитный шелест поначалу навеял мысли о «Властелине колец». Там разгром под Минас-Тиритом тоже завершили ожившие деревья. Но спустя несколько секунд, в течение которых он, прижавшись щекой к гриве коня, наблюдал за неожиданным движением зеленых насаждений, все снова вернулось в мир хоть и средневековой, но все же реальности. Но открытие это заставило похолодеть. В роще, которая осталась за спиной русской конницы, был не засадный полк, как на Куликовом поле. Это была укрытая до поры до времени за нарубленными охапками веток и мелких деревьев, создававшими впечатление густого подлеска, замаскированная батарея. Сколько в ней орудий, сосчитать на всем скаку было непросто. Много. Больше, наверное, чем там, в большом полку. Из леса донеслись короткие команды. Отчетливо зашипели фитили – на столь близком расстоянии, на котором полусотня Дмитрия-не-Ивановича оказалась от изготовившегося к бою пушечного наряда, их было слышно прекрасно, даже несмотря на дробь перестука копыт. Бах! Бах! Ба-ба-ба-бах! Слитным этот громовой раскат в вихре огня не был, но оглушил так, что зазвенело в ушах. Вокруг стало тесно от рвущего слух и воздух стона и воя ядер. Они пронзительно свистели всюду: спереди, сзади и даже выше голов. Их отряд оказался в самом эпицентре обстрела, но не полег сразу и навсегда исключительно потому, что был не особенно многочисленным и успел растянуться в своем беге. Несшегося впереди и чуть левее Дениса всадника снесло, как муху метлой. Вместе с конем. Серому в яблоках скакуну, что мчал сразу за Яриной, начисто снесло круп. Его наездник только тонко вскрикнул прежде, чем половина туши копытного, кувыркнувшись, раздавила его под собой. Еще один конь, огласив округу громким ржанием, встал на дыбы, сбрасывая седока. Кузьма еле-еле успел поворотить свою конягу в сторону, чтобы не столкнуться с ополоумевшим животным. И тут же из леса раздался мушкетный залп. Воздух завыл от засвистевшего вихря пуль. По несущимся вдоль строя мишеням попасть было, конечно, сложнее, чем по плотным рядам развернувшегося во фронт войска. Но вот бедолага, которого сбросила лошадь, как и сам его копытный соратник, мишенью стал удобной. И тут же был скошен, свалившись в истоптанную траву. Пока они неслись вдоль края леса, превращенного в хитро замаскированную ловушку для московского войска, успели попасть и под следующий пушечный залп. Потеряв при этом еще троих людей. Из тех, что неслись впереди Дениса. На тех, что скакали сзади, он не оглядывался и не знал, сколько народу полегло там. Спасало их лишь то, что выцеливали пушкари все-таки не их – они били в спину московской коннице. Лишь достигнув края рощи, прежде, чем забрать резко вправо, Денис бросил взгляд на оставленное сзади поле битвы. Оно было усеяно телами. Кричащими, копошащимися в траве и стенающими изо всех последних сил уходящих жизней. Изломанными и перемолотыми. Битва, которая начала складываться в пользу рати великого князя Василия, похоже, теперь была проиграна. Именно здесь и сейчас. Прибитая пушечным огнем конница смешалась и оказалась не просто словно прорежена частым гребнем, но еще и раздроблена. Не говоря уже о том, что очутилась меж двух огней. Кое-какие сотни еще продолжали сечу, попытка выйти из нее обернулась бы для них куда большими потерями. Легкая конница, фронтом принявшая удар литовской кавалерии и не успевшая полностью войти в сражение, разворачивалась и отступала. И отступление это, которое сопровождала пушечная канонада, с каждым новым выстрелом гремящих из леса орудий все больше напоминало бегство. – Это что же – поражение?! – подъехавшего к нему вплотную Дмитрия слышно было плохо – рев пушек, вой ядер и лязг вступившей в переломный момент битвы наполнили воздух густым грохотом. – Они же сейчас пойдут в преследование и на плечах нашей же конницы вырвутся в тыл большому полку! И окружат! – Вот и радуйся, что мы придумали ударить по их ставке! Что ты сейчас еще сможешь сделать? – Тебя, гадина, порешить. Как боярином Челядином велено было. Только сейчас Денис заметил саблю, стиснутую дрожащими пальцами Дмитрия. Которую тот покуда держал в опущенной руке. – Ты же весь полк левой руки в засаду привел! – А до этого прорвал оборону, если ты не забыл. А после сам поскакал прямо под огонь пушек. Любая из которых могла меня превратить в кольчужный голубец, нафаршированный потрохами. Я об этой засаде знал не больше твоего! Во время короткой перепалки к ним подъехал Кузьма. Краем глаза Денис успел заметить, что он тоже сжимает в кулаке готовую пуститься в ход саблю. – Слышь, Дмитрий-не-Иваныч. – Уловив нить их разговора, одноглазый тут же решил в него встрять. – Как думаешь, где мой распрекрасный шелом? Я ж в эту погоню в нем метнулся, коль внимание обратил. Что? Не знаешь? Пуля сшибла. Прям в голову попала, зараза. Дзинь – и волосы свободно по ветру разметались. Ну, ладно хоть не мозги. Дмитрий еще раз бросил полный мучительной тоски взгляд назад, туда, где теснили русское воинство. Пушечным огнем, залпами пищалей и мушкетов да клинками наседающей на пятки конницы посполитого рушения. На маленький отряд, успевший прорваться сквозь эту мясорубку, никто не обращал внимания. Пока. Что, конечно, долго продолжаться не могло. – Может, еще не все потеряно. – Денис впился немигающим взглядом в глаза головы полусотни. Таким взглядом, чтобы тот понял: именно сейчас им обоим совершенно нечего терять. А дорога назад – заказана. – Может, Голица сумел переломить дело на своем фланге и сейчас тоже движется в обход. Ничего не изменилось! Делаем все, как условились! Не стой! Глядя на тебя, и твои люди в ступор впадут. Марш вперед, воин! Ротмистр Торунский глядел на гетмана Острожского с очень поверхностно замаскированным пренебрежением. Что побудило короля Сигизмунда поставить командующим союзным войском этого схизматика, в толк взять не мог не только он. Многие шляхтичи, прибывшие добровольцами в литовское войско, не были довольны таким назначением. А они, к слову сказать, составляли большинство рати, без которого Великое княжество Литовское попросту выбросило перед московитами белый флаг. Десятилетиями вся его надежда перед растущим могуществом Москвы основывалась на неприступности главной пограничной крепости – Смоленска. А когда он пал, оказалось, что рассчитывать больше не на что. Посполито рушение, созванное биться с единоверцами, на зов Сигизмунда по сути не явилось, а города-крепости помельче Смоленска сдавались русским, едва только на окоеме показывались их стяги. Не сделала этого лишь Орша. Крепкая твердыня, основной гарнизон которой составляли немецкие наемники. Они продержались до подхода основных сил объединенной польско-литовской армии и последующего спешного отступления от крепости московита. Неудивительно, что именно германцев Константин Острожский определил во фронт большого полка. Они должны были сдержать натиск схизмы во что бы то ни стало – иначе вся затея с опрокидыванием флангов врага засадными огненными нарядами и последующим окружением их большого полка не стоила росы под сапогами. Не доволен был Торунский и тем, как галичанин Острожский вдруг изменил первоначальный план битвы. По которому орудийные засады должны были прикрывать оба фланга армии – и левый полк, куда определили польскую шляхту, и правый, где дрожали коленки у литовского посполитого рушения. В последний момент гетман приказал расположить все пушечные наряды в роще напротив литовцев. Поляков, которые благородно вызвались на защиту вотчины Сигизмунда, оставили совершенно без прикрытия. Держитесь, мол, как хотите, нам главное своих уберечь. И это не говоря о том, что четыре тысячи этих самых «своих» Сигизмунд вообще отказался вводить в битву, оставив при себе в Борисове. Пусть, дескать, польское мясо идет на убой. Однако больше всего Торунский был недоволен тем, как обошлись с ним. Поставили руководить личной охраной Константина Острожского. Иными словами, отгородили от возможности набить карманы по итогам выигранной битвы. Его, человека, который выманил именно на это заранее подготовленное поле слабо готовую к битве рать Москвы. И наказал при этом перебежчиков Глинских. Чтобы все бояре и магнаты Литвы, посматривающие в стороны восточного соседа, знали – руки Сигизмунда достаточно длинны, чтобы дотянуться до предателей даже при дворе Василия. Но вместо должной награды за труды свои он получил «почетную» должность телохранителя. Причем едва ли не личного. Гетман Острожский уже был бит при Ведроше старым Щеней, взят в плен, но обласкан московским двором и пожалован гетманским званием. Что не помешало ему при первой же возможности сбежать обратно в Вильно. А потому Константин Иванович понимал: если потерпит поражение и сегодня и снова окажется в числе вязней – не сносить ему головы. Василий III припомнит ему все с особым удовольствием. Именно поэтому, едва пришла весть о том, что смутьян Булгаков, несмотря ни на что, смог-таки смять левый фланг, гетман запаниковал. Да, он немедленно велел выдвинуть в бой хуф тяжелой конницы надворного гетмана польского Яна Сверчовского, как и было запланировано изначально. Но мерой этой остался явно не доволен. Походив нервно взад-вперед, он велел сторожевому полку, охранявшему ставку и обоз, сниматься с места и занимать позиции, оставленные тяжелой кавалерией. А когда прискакал вестовой с сообщением о том, что отброшен и полк правой руки, отправил ему в помощь две сотни личной охороны. Вот и вышло так, что стражу у шатра гетмана несло десятка полтора-два караульных во главе с Торунским. С правой стороны раздался слитный грохот орудий, который перекрыл гул конной сечи. Раскаты сражения то затихали, то вспыхивали с новой силой. Причем со всех сторон. Гонец с левого крыла привез известие, что тяжелая конница действительно внесла перелом в ход сражения и разметала московитов на левом крыле. Но – не разбила. Они отступили и теперь перестраиваются для нового удара. Центр держался. Германцы не позволяли вклиниться в свои ряды и разорвать обороняющийся строй. Все сейчас решалось на правом фланге. Орудийная засада была тем новшеством, неожиданное использование которого могло как разбить схизматиков, так и дать им неожиданную фору. А что, если залп в суматохе сечи придется по своим полкам? Или пушки выстрелят слишком рано, обнаружив себя? В таком случае Ян Целядин мог выдвинуть в лес какой-нибудь пеший хуф, захватить орудия – и расстрелять из них же большой полк Сигизмундова войска. Или еще: попавшая под обстрел конница русских могла не отступить, а, напротив, понестись, спасаясь от огня, во вражеский тыл. То есть прямо сюда, где посошная рать, сначала организовавшая переправу орудийного наряда, затем нарыла невысокий курган, на котором и был установлен гетманский шатер. Возвышение получилось, конечно, так себе, но на равнине и оно давало хоть какое-то преимущество в обзоре. К тому же, когда его обнесли рвом и хоть и редким, но частоколом, оно еще стало походить хоть на какое-то подобие оборонительного сооружения. Единственное, что защищать его теперь было, по сути, некому. Острожский расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину и всякий раз бросая взгляд в ту сторону, откуда наиболее отчетливо доносились, то вспыхивая, то затухая, рокот боя и уханье орудийных залпов. А раскаты эти слышались то справа, то слева, укрытые от глаз гетмана лесным пологом, то по центру, где лениво плыла над сечей пелена серого дыма. Ощущение неизвестности и тяжелой настороженности угнетало и ощутимо давило на плечи. – Что там? – нетерпеливо уставился гетман в ту сторону, куда совсем недавно отправил две сотни личной дружины. Перекаты канонады начали постепенно затухать, сначала разбившись на разрозненное уханье орудий, а затем и на одинокие выбухи. – Где вестовой? Куда он провалился? Пан Торунский! Отправить гонца! Мне нужно знать диспозицию. – Думаю, мы и без вестовых скоро все узнаем, – проворчал Торунский, но спорить с самим паном гетманом не стал. Он спустился с насыпи и отправился к коновязи. Именно в этот момент и подтвердились его слова. В самом отрицательном смысле. Сначала послышался дробный перестук, который может издавать только несущийся во весь опор конный отряд. Он приближался, нарастал, добавляя к топоту копыт звон сбруи и бряцанье оружия. А затем из-за поворота, образованного выдающимся из лесного массива рукавом рощи, выметнулся отряд. Гнал он во весь опор, и было совершенно очевидно, что это вовсе не спешащие с докладом к гетману гонцы. И вообще не воины посполитого рушения. – Москва идет! – выкрикнул кто-то из гетманского окружения. И ставка сразу взорвалась нестройным ором. – Прорвались! – Сабли вон! – Отходим, отходим! – Коня! – МОЛЧАТЬ! – Густой голос Острожского громыхнул не хуже мортиры под стеной Смоленска. Лицо его вмиг сделалось серым, осунувшимся и постаревшим. Но по всему было видно, что гетман вознамерился умереть героем. – Заряжай орудия! Второе выкатывай на этот рубеж! Готовим огненный бой! Ротмистр Константина Ивановича понимал. Хоть тот и был схизматиком. Потерпеть второе подряд поражение в битве с московитом и при этом бежать, бросив войско? Сигизмунд бы такого больше не простил. Вон, сдавшего Смоленск Сологуба, который, между прочим, покинул крепость с гордо поднятыми хоругвями и со всеми пожелавшими уйти с ним частями, король соизволил казнить. Не поглядев на то, что тот ушел из города не просто так, а оставив там Варсонофия с боярской верхушкой, готовящих бунт против завоевателей. Перспектива же попасть вдругорядь в полон к Василию обещала гетману еще большие неприятности. Поэтому ничего удивительного, что гетман приготовился к почетной смерти в битве. Но Торунскому-то умирать было совсем не с руки. А значит, их пути с Константином Ивановичем Острожским здесь расходились. Он оглядел остатки своего отряда. Жалкая горстка. Ни богатого Новака, ни верного Стася, ни хитрого Гловача. Вообще с начала этой военной кампании он лишился очень многих добрых воинов. А навоевал при этом не сказать что довольно прибытку. Единственным его ценным приобретением осталась княжна Глинская. Но и ее Варсонофий со Стефаном велели припрятать. Стало быть, сиюминутного дохода она не принесет. Ну, хоть так. Остаться сейчас при Острожском – лишиться и этого. Да, скорее всего, еще и вместе с жизнью. – Вы двое, – кивнул он паре воинов из своего отряда, – за мной. Остальные – занять оборону. Торунский невольно поморщился, когда с холма громыхнуло орудие. Ядро унеслось навстречу приближающейся коннице. Но нападающие уже успели растянуться в широкую редкую цепь, и теперь попасть в них оказалось непросто. Ядро врубилось в землю меж скачущими воинами, выстрелив фонтаном ошметков земли и никому не причинив вреда. Треск мушкетных выстрелов тоже не произвел на атакующих впечатления. С гиканьем, свистом и криками они приблизились на расстояние выстрела из короткого лука. Вжикнули первые выпущенные ими стрелы. Когда ротмистр взлетел на своего коня, с пригорка ухнула вторая пушка. На сей раз – успешно. Приблизившийся к ставке отряд поневоле сомкнул ряды, что стоило ему двух опрокинутых ядром всадников. Странно, но за этой парой-тройкой десятков конников, которых все дружно приняли за авангард прорвавшей оборону московской рати, больше не было видно никаких вражеских сил. Но стоять на месте, пытаясь разрешить эту задачу, не стал. – К обозу, – коротко бросил он отобранным в сопровождение воям – и их троица под гневные крики людей, оставшихся верными гетману и приготовившихся быть с ним до самого последнего мига, сорвалась в галоп. Объезжая холм со стороны, противоположной той, которую атаковали московиты. И только отъехав на более-менее приличное расстояние, Торунский оглянулся. И похолодел. Весь отряд московитов, миновав командную ставку Острожского, устремился за ним. А хуже всего было то, что он узнал троих всадников, гнавших впереди. Вернее, двоих. Бабу, которую до сих пор полагал своей союзницей, и белобрысого типа, с которым столкнулся в том памятном хуторке. Третьего не знал. Но доспехи, в непробиваемости которых он мог убедиться лично и которые оказались напялены на двоих из троицы преследователей, перепутать было нельзя ни с какими другими. Дополнительную неприятность осознанию этого факта придавало понимание: ни Гловача, ни Стася он, видимо, больше не увидит никогда.