– Я так и подумал, – удовлетворенно хмыкнул он, выходя из машины. Вернулся он быстро, протянул Полине большой стакан с ярко-красной витиеватой надписью: – Профессиональный напиток. Хотя принято считать, что у оперов это водка. А хотите, нагрянем к Пострельцеву? – неожиданно предложил он, отхлебнув из стакана. – Эффект внезапности. Вдруг что интересное расскажет, когда меня увидит? – А поехали! – решительно сказала Полина, рассудив, что предложение не так уж дурно. Может, в присутствии Чумаченко Пострельцев станет чуть более разговорчив. Фельдшер Ей казалось, что все происходящее просто страшный сон, и стоит открыть глаза, как все исчезнет, станет нормальным – таким, как было с утра. Но ничего подобного не происходило, и, сколько Вика ни моргала, грязно-зеленая стена, маленькое зарешеченное окно под потолком и неприятный запах из угла никуда не исчезали. Она куталась в спецовку, словно это могло помочь согреться, но на самом деле трясло ее вовсе не от холода, а от нервного напряжения. С нее сняли кроссовки, выдав взамен какие-то разбитые насмерть резиновые шлепанцы, и от мыслей о том, сколько ног они видели, Вику трясло еще сильнее. Повезло только в одном – по распоряжению следователя ее поместили в одиночную камеру, и за это Вика была ей даже благодарна. Только сейчас у нее появилось время и возможность обдумать все, что произошло. Максим мертв, и в этом обвиняют ее. Но хуже другое… ее обвиняют еще и в серии убийств, о которых в городе не говорит только глухонемой. Она даже не знала этих людей, никогда не видела, не слышала фамилию… И вот тут память снова подсунула картинку – Вика сидит в шикарно обставленной квартире и заполняет сопроводительный лист на Пострельцеву Дину Александровну. И лицо мужчины со шрамом между бровей, которое она определенно видела когда-то раньше. Она даже вспомнила, как тот сказал, что накануне погибла их дочь… и фамилию вспомнила, это была та самая фамилия, которую ей назвала следователь. – Черт возьми… – простонала Вика, откинувшись на стену. – Но ведь девушка была уже мертва, когда я приезжала на вызов к ее матери! Уже мертва – потому у той и случился сердечный приступ! Мне обязательно нужно сказать об этом следователю, обязательно! Я не могла девушку убить, она уже была мертва! Эта мысль как будто придала ей сил, вселила надежду на то, что все еще можно исправить. Все, кроме одного – Максим мертв. И чертов скальпель у нее в сумке. И упаковка, как назло, вскрыта – Вика умудрилась всадить в палец занозу и вытащить ее смогла, только чуть надрезав верхний слой кожи. «Почему я не вспомнила об этом там, в кабинете у следователя? – рассматривая оставшуюся ссадину на коже большого пальца, угрюмо думала Вика. – Ведь на самом деле так и было, но я не вспомнила!» Но даже это казалось ей не самым страшным. Хуже было другое. Одинаковая с Митиным группа крови. – Но ведь есть же эксперты, – рассуждала Вика вслух, и эти мысли казались ей разумными и здравыми. – Ведь проводят разные анализы, соскобы берут… Да, и анализ почвы на подошвах тоже делают. Но я сегодня была не в тех кроссовках, те дома стоят, под вешалкой, мне их даже вымыть некогда было… Если их найдут – а их, конечно же, непременно найдут, что там искать, их никто не прятал… если найдут, станет ясно, что я была в Новинках. Но я же этого не отрицала! Я там была, мы с Максимом там встретились, он шел от постоянного клиента, которому капельницы делает… он мне сам позвонил, спросил, где я, сказал, что надо поговорить… черт, а я не помню, что было потом… – она обхватила руками голову и застонала. – Я не помню… даже не помню, о чем мы говорили… но занозу я вынимала точно до того, как Максим пришел, потому что он опоздал, а я его ждала, вымокла еще вся… черт… что же теперь будет? Сон сморил ее к утру, Вика так и уснула сидя, поджав под себя ноги и прислонившись спиной к стене. Снилась мама Света, сидевшая за пианино, Вика очень ясно видела ее руки с тонкими длинными пальцами, словно порхавшие над клавишами и извлекавшие из них поистине волшебные звуки. Но вскоре идеальное звучание пианино прервал резкий, неприятный звук, похожий на скрежет заржавевшего замка, и мужской голос: – Завтрак! Никакого завтрака Вика не хотела, одна только мысль о том, что придется прикасаться к металлической тарелке и алюминиевой ложке, вызвала у нее тошноту. Окошко захлопнулось, но мир Викиного сна уже был разрушен окончательно. Она встала, с отвращением сунула ноги в шлепанцы и прошлась по камере от окна к двери, разминая затекшее от неудобной позы тело. «И что теперь? – думала Вика, расхаживая туда-сюда по крошечному помещению. – Что будет дальше? Меня снова будут допрашивать, повезут куда-то? Как вообще все это происходит? И что будет с мамой Светой, когда она узнает? Очередной приступ, которого она не перенесет? А если и перенесет, то все соседи станут тыкать в нее пальцем и говорить, что она вырастила убийцу? Мол, что взять с детдомовской сироты? А я и детдом-то не помню… да что я вообще помню, если разобраться? Только медицину свою? Кому это теперь нужно? Буду на зоне в больнице работать, если разрешат? Господи, зачем это все, к чему, за что? Понять бы…» От обеда она тоже отказалась, как и от прогулки, сославшись на отсутствие обуви. – Ну, родня принесет, – сказал в окошко контролер, но Вика покачала головой: – Нет у меня родни, а тетка в больнице, в тяжелом состоянии. – Тогда беда, – вроде как даже посочувствовал он. – Ты с следователем поговори, может, придумаете что-то. – Она мне подруга, что ли, выходы придумывать? – зло огрызнулась Вика и тут же смутилась: – Извините… я просто… я никогда раньше в такой ситуации не оказывалась, не знаю, как себя вести… – Ничего, обвыкнешься, – успокоил контролер, закрывая окно. – А от еды не отказывайся, голодовок у нас не любят, враз в лазарет оттартают и через зонд кормить будут. «Да, похоже, это совет дельный, – подумала она, снова забираясь на нары с ногами. – Зонд в этих условиях вещь совершенно лишняя, придется себя как-то пересилить». День заканчивался, а Вику никуда не вызывали, казалось, до нее вообще никому нет дела. «Не торопятся задержанную маньячку допрашивать, – грустно веселилась Вика, продолжая измерять шагами камеру. – Или это тактика такая – сперва довести человека до психоза, а потом он и сам подпишет все, что угодно?» Еще из головы не выходила мысль о тетке, и это сводило с ума куда сильнее, чем даже тревога за собственную судьбу. «Мне ведь даже позвонить не дадут, – мучилась Вика, в который уже раз мотаясь от окна к двери, как трамвай по рельсам. – А вдруг ей стало хуже? Или – лучше, и тогда она непременно захочет позвонить мне сама, а телефон у меня забрали. И она снова разволнуется, состояние опять ухудшится, что тогда? Даже не представляю, что в моей ситуации лучше: чтобы она по-прежнему лежала в реанимации или чтобы ее в отделение перевели». Следователь приехала ближе к вечеру, когда Вика уже перестала надеяться. Но ее вывели из камеры и проводили в комнату для допросов, где она увидела ту самую шатенку в сером брючном костюме. У женщины было усталое лицо, казалось, что она, как и сама Вика, провела накануне бессонную ночь. «Да у нее-то с чего бессонница? – раздраженно подумала Вика, усаживаясь на стул. – Небось, рада-радешенька, что поймала маньячку». – Добрый вечер, Виктория Павловна, – произнесла следователь, подняв голову от бумаг. – Извините, что так поздно. – Вы не очень нарушили мои планы, – огрызнулась Вика. – Состояние вашей тети не изменилось, она по-прежнему в реанимации, я попросила, чтобы вашему адвокату сообщали о всех изменениях. Он придет к вам завтра. – Мне все равно. – Напрасно. Это хороший защитник. – Не бывает хороших защитников без денег. – Он работает за зарплату. – Вот я об этом и говорю. Какой у него интерес защищать человека, который не сможет заплатить ему достойный гонорар? Так – отпишет бумажки, какие положено, и все. – Вы так уверенно об этом говорите, словно уже сталкивались с подобным. – Нет, я просто хорошо знаю цену деньгам. Следователь ничего не ответила, переложила какие-то бумаги с одного края стола на другой и вдруг спросила: – Вы совсем не помните своих родителей? Вика опешила, не ожидала такого вопроса, готовилась давать отпор и отвергать обвинения. – Какое это имеет значение? – Хочу понять, что вы за человек. – Ой, я вас прошу… – поморщилась Вика. – Думаете, я не понимаю, зачем вы об этом спросили? Хотите, чтобы я размякла и попалась на эту удочку? Разыгрываете доброго следователя? Хотите понять, какой я человек? Да вам наплевать, какой я человек! Вам главное – на меня все трупы повесить, чтобы дело закрыть! А какой я человек, вам совершенно наплевать! Следователь слушала ее, откинувшись на спинку стула, и смотрела поверх Викиной головы. – Вы смотрите плохие фильмы, Виктория Павловна, потому шаблонно мыслите. Если следователь спрашивает о детстве, значит, непременно хочет надавить на какие-то кнопки и заставить потерять бдительность? Я задаю этот вопрос с конкретной целью, и от вашего ответа будет зависеть, в каком русле развернется наша беседа. Я почти уверена, что по крайней мере к трем убийствам вы непричастны. – Да?! Только к трем? А Митина, по-вашему, я все-таки убила? – у Вики от негодования затряслись руки, она пыталась скрыть это от следователя. – Я этого не утверждаю, но согласитесь, мотив у вас был. И вы были на месте преступления, в чем, кстати, сознались добровольно. Более того, на кроссовках, найденных в вашей квартире, земля как раз из парка Новинки, так что согласитесь, у меня есть основания подозревать вас в убийстве Митина. – А хотите, я вам расскажу, что у вас еще припрятано, какой туз в рукаве? – подавшись вперед, сказала Вика. – Кровь на скальпеле, который нашли в моей сумке, совпала с группой крови Митина, так? – Следователь кивнула, но удивления не выразила. – И вот это ничего не доказывает, так как у нас с Максимом одна группа крови – третья отрицательная. Вика сама не понимала, откуда у нее вдруг появилось столько агрессии, дерзости и упорства. По характеру она вовсе не была злой или наглой, скорее – спокойной и рассудительной, но ужас задержания и несправедливых обвинений всколыхнул в ней что-то, прежде совершенно невозможное. Ей хотелось кричать, а не забиться в угол от страха, хотелось всеми способами отбиваться, а не сложить руки и покориться судьбе. Она не может себе этого позволить, пока жива мама Света. Она должна выйти отсюда как можно скорее, чтобы не причинить единственному родному человеку такого горя, которое та просто не переживет. Следователь внимательно смотрела на Вику, но на ее усталом лице не возникало никаких эмоций, похоже, что она сталкивалась с куда более сложными экземплярами, а потому просто слушала. – Есть другие экспертизы, – спокойно сказала она, сделав какую-то пометку в блокноте. – Так все-таки ответьте на мой вопрос. – Нет, я не помню своих родителей. Сколько помню себя – моей мамой всегда была мама Света. – И детский дом не помните? – Я пробыла там всего несколько месяцев, пока шел процесс удочерения. – Ваша фамилия Никулина? – Нет. Моя фамилия Негрич. Я ношу фамилию человека, который заменил мне отца. – Но по рождению у вас была именно эта фамилия – Никулина? – Ну, да, да, Никулина! Это что-то меняет? – Это меняет довольно многое, Виктория Павловна. Кстати, отчество-то вы носите отцовское, то есть вашего родного отца. Почему?