– Виктория Павловна звучит лучше, чем Виктория Никитична, – криво усмехнулась Вика. – Мама Света так считала, потому и оставила мне это отчество. Ну, и в память о брате, наверное. Она его очень любила. – И вы никогда не интересовались, кем были ваши родители и что с ними случилось? Раз из вашего удочерения тетка не сделала тайны? Вика поморщилась. Да, из факта удочерения тайны никто не делал, ей стало известно об этом лет в восемь, мама Света сама ей все рассказала, не хотела, чтобы кто-то случайно преподнес эту информацию девочке. Вика не помнила, что испытала в тот момент, но ей до сих пор казалось, что это не был страх, обида или что-то еще. Ее любили, в меру баловали, она не чувствовала себя чужой до этого разговора, как не чувствовала и после. Для нее ничего не изменилось. И ей никогда особенно не хотелось знать, кем были ее настоящие родители. Они погибли – так сказала мама Света, и Вика считала, что произошла автомобильная авария – ну, а иначе как объяснить слово «погибли»? – Кажется, они разбились на машине, – неохотно выдала укоренившуюся в голове «детскую» версию Вика. – Нет, Виктория Павловна, все было иначе. Ваш отец, Павел Александрович Никулин, и мать, Любовь Викторовна, не погибли в аварии. Они были убиты выстрелами в упор в собственной квартире, – произнесла следователь, глядя ей в глаза. – Убиты в ходе передела собственности на водочном заводе, частью акций которого владел ваш отец. Вика потрясенно молчала, у нее даже немного приоткрылся рот, а глаза сделались огромными, как два наполненных водой блюдца, и влага вот-вот грозила вылиться на щеки. – Этого не может быть… – прошептала она. – Мне жаль. Но, к сожалению, такова реальность. Ваш отец владел акциями завода на паях с двумя своими друзьями, ему принадлежало тридцать пять процентов акций. Это и было причиной убийства. – Погодите… я ничего вообще не понимаю… – жалобно проговорила Вика, сжав виски пальцами. – Никогда не слышала ничего подобного… мама Света ведь этого не знала, правда? – она с надеждой посмотрела на следователя, ожидая подтверждения, но та покачала головой: – Увы, Виктория Павловна, Светлана Александровна прекрасно знала, чем занимался ее брат. Возможно, отчество она оставила вам не из-за благозвучия, а совсем по иной причине. А фамилию сменила, чтобы уберечь от возможных неприятностей. – Каких?! – Вас тоже могли убить. Вика уронила голову на стол и заплакала. – Можно мне назад, в камеру? – жалким голосом попросила она. – Конечно. Следователь нажала кнопку, вызывая конвой, и Вика вновь оказалась в камере, где легла на нары и прорыдала до самого утра. Журналист Ему снился дом. Не своя квартира, которую он приобрел несколько лет назад, а родительская, которую до сих пор считал домом. Прекрасное расположение, исторический центр Москвы, Ордынский тупик – за возможность жить там люди до сих пор были готовы отдавать огромные деньги, баснословные, граничащие с безумием. Отцу квартира досталась от родителей, чудом уцелевших во времена репрессий. Дед – крупный ученый, медик, прошел войну, много сделал для развития медицинской науки. В доме была огромная медицинская библиотека, сотни редких книг в старинных изданиях, некоторые еще с «ятями», с прекрасными иллюстрациями и непонятными латинскими терминами. Маленький Борис очень любил рассматривать их, бережно перелистывая пожелтевшие страницы. Деда Борис не знал – тот умер еще до его рождения, но его портрет всегда висел в кабинете отца, и Борису казалось, что пожилой мужчина с острой старомодной бородкой и смешным пенсне пристально наблюдает за тем, как он, семилетний, забирается в отцовское кресло с очередным томом медицинской энциклопедии. Отец, вопреки желанию деда, врачом не стал, зато был хорошим экономистом, на волне перестройки сделавшим неплохую карьеру в банковской сфере, а затем попав и в правительственные круги. Увлечение Бориса журналистикой поначалу не встретило в семье понимания, однако первые успехи и первые статьи изменили это. Во время каких-то празднеств мать с гордостью демонстрировала переплетенные в альбом вырезки из газет и журналов за подписью Бориса Нифонтова своим друзьям-артистам и в шутку советовала «не попадаться мальчику на язычок». Дом, такой уютный стараниями домработницы Нины Витальевны, всегда казался Борису крепостью, за стенами которой с ним не могло произойти ничего дурного. Совсем иначе обстояли дела за его пределами. Окружающая действительность казалась Борису угрожающей, таящей в себе неприятности и беды, которые периодически настигали его. Он часто падал, разбивая колени и локти, его пару раз кусали собаки, он терял ключи и деньги – словом, то и дело происходили неприятности разного масштаба. – И в кого ты, Боренька, такой растяпа? – сокрушалась Нина Витальевна, обрабатывая зеленкой очередную ссадину. Это казалось Нифонтову унизительным – подобный тон и жалость в глазах домработницы, словно он какой-то неполноценный. В такие минуты он предпочитал скрываться не в своей комнате, а в кабинете отца, где вытягивал с полки очередной фолиант и погружался в удивительный и немного пугающий мир устройства человеческого тела. – Похоже, он выбрал не тот путь, – говорила иногда Валерия Федоровна мужу. – Мне кажется, Бореньке прямая дорога в медицину, а не в журналистику. – Оставь его, – всякий раз отмахивался тот. – Он сам разберется, что ему ближе. – Но ведь он может ошибиться и потом всю жизнь будет вынужден делать не то, к чему у него на самом деле лежит душа! – патетически восклицала супруга, театральным жестом воздев руки к потолку. Муж морщился – терпеть не мог «театральных спецэффектов», как называл это про себя с оттенком легкой брезгливости. Он не выносил, когда супруга путала дом с подмостками. В медицинский Борис под давлением Валерии Федоровны все-таки поступил, учился отлично, входил в число самых способных студентов и пропадал сперва на кафедре анатомии, потом – на кафедре оперативной хирургии допоздна, оттачивая навыки, которые могут пригодиться в будущей профессии. Но, видимо, такие нагрузки оказались для его здоровья чрезмерными – усилились головные боли, мигрень иногда длилась по трое суток, не давая Борису возможности ездить на занятия. И вот тогда мать забила тревогу с новой силой, привлекла всех знакомых, нашла даже какого-то профессора, специализировавшегося именно в неврологии, и вердикт оказался неутешительным – Борису категорически велели прекратить занятия и уйти в академический отпуск. Кроме того, после возвращения ему предлагали выбрать профессию, не требующую такого напряжения, как хирургия. Борис впал в депрессию, даже оформлять академический за него поехала Валерия Федоровна. Целый год он провел в Сочи, в съемной квартире, где от скуки снова начал писать – практически совсем забросил это в институте, не хватало времени. Его вспомнили в одном из молодежных журналов, опубликовали несколько очерков. И ровно через год Борис Нифонтов отчислился из медицинского института и поступил на факультет журналистики МГУ. На курсе он оказался даже не самым старшим, но зато имел самое большое количество публикаций, что, несомненно, делало его в глазах однокурсников человеком талантливым и даже выдающимся. О медицине Нифонтов больше не вспоминал, словно бы и не было в его биографии этого факта. Даже сотрудники редакции, в которой он теперь работал, ничего об этом не знали. В сегодняшнем сне родители опять спорили о его будущем, и Борис, неоднократно подслушивавший подобные разговоры, только усмехнулся, просыпаясь – он-то знал, что никто из них в этом споре не выиграет. Болело плечо – похоже, он все-таки повредил его, и теперь рука ныла и отвлекала от мыслей. Растирая ее под теплой водой в душе, Борис снова думал о родителях. Его детство было максимально счастливым благодаря отцовским связям и материнской пробивной силе, она умела использовать свои возможности во благо сына, и каждое лето он проводил за границей в какой-нибудь престижной языковой школе. В совершенстве выучил английский, чуть хуже – немецкий и испанский, а вот к французскому душа не лежала совершенно, раздражало грассирующее произношение. Но однажды Борис поймал себя на том, что понимает практически все в разговоре двух женщин за соседним столиком в кафе, куда зашел перекусить и сделать пару необходимых пометок в материал. Дамы обсуждали прошедшую поездку в Нижний Новгород и красоты тамошнего Кремля, а Нифонтов, который совершенно не собирался прислушиваться к болтовне иностранных туристок, почему-то даже обрадовался, что понимает то, о чем они болтают. «Точно мать говорила – не бывает полученных напрасно знаний, обязательно когда-то пригодится, – подумал он, вспомнив, как мучился во французском языковом лагере недалеко от Парижа. – Вот сейчас, например, просто удовлетворение испытываю – понимаю, могу даже ответить, если нужно, а это ведь настоящие француженки, а не свои девчонки в том же лагере». Сделав несколько осторожных вращений плечом, Борис убедился, что боль никуда не ушла, придется пойти в аптеку и купить какую-то мазь. Имелся у него на сегодня еще один адрес, по которому непременно нужно поехать и добиться разговора – пусть не под запись, но поговорить. Да, сложно, но все можно решить. Следователь Возвращаясь домой поздно ночью, Полина не чувствовала усталости, скорее – азарт и желание поторопить время, чтобы наступило завтра. Она успела столько, что удивилась, как такое вообще возможно. Но главное – Чумаченко. Ей удалось привлечь его на свою сторону, убедить в том, что ее версия не так уж безнадежна, и Чумаченко, все взвесив, признал наличие в Полининых рассуждениях рационального зерна. И поездка к Пострельцеву… Когда, предъявив удостоверение, Полина снова оказалась в квартире безутешного отца двух погибших детей, она уже по-иному смотрела и на него, и на все, что его окружало. «Интересно, к нему во сне приходят те, кого он убил? – думала она, глядя, как суетливо расставляет на столе чашки для чая Пострельцев, деморализованный появлением на его пороге бывшего оперативника Чумаченко. – Ну, ведь не может же быть, чтобы человек с такой нечистой совестью спокойно спал по ночам». – Не думал, что придется еще раз увидеться, – сказал Пострельцев, садясь за стол. – Ну, еще бы, – фыркнул Чумаченко, – ты ж себя умнее других считал, думал – свалишь на теплый остров, отсидишься там, пока меня из органов попрут. Ну, тут прав, поперли. Не смогу доказать, что из-за тебя, конечно, но факт. Зачем ты вернулся, Пострельцев? Деньги закончились? Тот молчал, глядя в темную жидкость, налитую до краев чашки. – Иван Михайлович, – вмешалась Полина, – ну, теперь-то вы ничего мне не хотите сказать? Ведь я знаю, что произошло тогда. И вам по-прежнему не кажется, что во всем виновато ваше прошлое? Ваши акции завода, которые вы здесь перевели на чье-то имя, а теперь захотели вернуть? – Это тут ни при чем. Свои дивиденды я получал и получаю, и моя доля так моей и осталась. – Значит, дело в долях ваших друзей, которые вы получили после их смерти? Пострельцев бросил в ее сторону короткий взгляд и снова уставился в чашку: – Это ваши домыслы, не более. – Тогда зачем ты убрал сперва Митина, а потом и Никулина? – Чумаченко откинулся на спинку стула и закурил. – Не затем разве, чтобы их доли присвоить, справедливость восстановить? Ведь они тебя даже там обошли, при дележке. Меньше всех у тебя было, даже меньше, чем у Никулина. Первенство Митина ты признавал – вроде как он у вас вместо мозга был, правая рука Репы, как-никак. Но Никулин-то… ты ведь считал его если не ниже себя, то уж равным – точно. А у него акций больше оказалось. Не это разве тебя заело, Ваня? Пострельцев медленно поднял голову и посмотрел Чумаченко прямо в глаза: – Я в тот год потерял столько друзей и денег, что страшно вспомнить. Но знаешь, о чем из этого я по-настоящему жалею? О деньгах, – и в голосе его было столько горечи, что Полине стало абсолютно ясно – этот человек мог убить ради денег кого угодно, в том числе и своих ближайших друзей. – О них все жалеют, – хмыкнул Чумаченко, – просто суммы для жалости у всех разные. Скажи, ну, неужели у тебя никогда не закрадывалась мысль о том, что у Никулина, например, дочь осталась? Ведь всего три года было девчонке, ты же ее крестным был, неужели не думал никогда, что с ней стало? – Светка ее удочерила, я знал. – И ты не думал, что Светка ей могла рассказать что-то? – Что? Она ничего не знала. Пашка ей денег давал, помогал, чем мог – но и все на этом, она даже не была в курсе, что у него акции эти были. – Ты считаешь людей глупее, чем они есть, Ваня, и на этом прокалываешься всегда, – вздохнул Чумаченко, пальцам придавливая окурок в пепельнице. – А не думал, что дочь Никулина, когда выросла, сама поинтересовалась тем, что произошло с ее родителями? И, когда выяснила, решила отомстить? Пострельцев ошеломленно приоткрыл рот и стал вдруг совершенно простецким мужиком, привыкшим всю жизнь работать кулаками, а не головой. «Ему бы рубашку-«гавайку» и белые шорты до колен, и будет типичный «новый русский» где-то на Мальдивах», – подумала Полина, внимательно слушавшая их диалог и старавшаяся не пропустить ни одного слова. – То есть… ты, Чумак, хочешь сказать… – с трудом вывернул Пострельцев, потирая ладонью левую половину груди, – хочешь сказать… что Пашкина дочь… да я ее, наверное, даже не узнаю, а она меня наверняка и не помнит… не может быть…