Полина ушла в спальню, но, переодевшись, поняла, что лежать не сможет – раздирало любопытство. Вернувшись на кухню, она под предлогом невыученных уроков выставила оттуда Инку, надувшуюся, как снегирь на ветке, и, закурив, спросила у Чумаченко, обхватившего двумя руками кружку с чаем: – О чем вы хотели поговорить? – Я тут схемку набросал, – он полез в карман брюк, вынул лист бумаги, сложенный гармошкой, расправил его на столе и повернул Полине так, что ее взгляду открылся состоящий из стрелочек, крестиков, вопросительных и восклицательных знаков рисунок. – Объясните? – Конечно. Вот смотрите. Это – директор водочного завода Ноздреватый Иван Петрович, – ткнув в самый верхний прямоугольник, сказал Чумаченко. Его палец переместился влево. – Это его супруга Наталья Викторовна, главный бухгалтер этого же завода. Они были убиты в девяносто пятом году в своей квартире. Причина – отказ платить деньги «крыше», авторитету Репе, некому Репину Валентину Михайловичу, трижды судимому и вот это все. Путем этой силовой операции Репа получил контроль над заводом и внедрил туда своего человека, Митина Глеба Васильевича, выпускника экономического факультета строительного института. Митин подтянул в дело своих друзей детства – Ивана Пострельцева и Павла Никулина. Через год Репа погиб при весьма забористых обстоятельствах. Не слышали? – Полина поморщилась, вспомнив рассказ Чумаченко об этих событиях, а Лев отрицательно кивнул. – О, это было интересно. Простите, Полина Дмитриевна, но я перескажу. Репа купил новенький «Кадиллак», прямо из Америки привезли. И на этом прекрасном автомобиле в воскресный день отправился в церковь. Вы ведь знаете, что людоеды обычно очень сентиментальны, любят благостных старушек на паперти и всякого рода служителей культа деньгами одаривать в престольные праздники? Ну, вот как раз на Пасху это и случилось. Репа ушел в церковь, а в его машину киллер от конкурента, бывшего «афганца» Котельникова, при помощи одного из охранников положил полный «дипломат» тротила. Рвануть хотели, когда Репа от церкви отъедет – ну, тоже ведь те еще верующие, не хотели гневить… ну, неважно. В общем, так, может, все и было бы, да вдруг Репе показалось, что он тачку модную на сигнализацию не поставил. Короче, вышел Репа на крыльцо, щелкнул кнопочкой, а сигнал наложился на сигнал телефона, при помощи которого киллер должен был взрывное активировать. И – бабах! Репу натурально с деревьев соскребали, руки-ноги по одной стаскивали, а голову нашли аж через дорогу. Вот такая ситуация вышла. Полина поежилась, представляя, как выглядело место происшествия. Лев, спокойно слушавший это, вдруг спросил: – А с чего решили, что это киллер был от Котельникова? – Во-от! – подняв вверх палец, протянул Чумаченко. – И я тоже так говорил, потому что хорошо Котла знал – он бы иначе все обставил, и точно бы так не обделался. Не было никакого киллера. Свои Репу приговорили, и я даже докопался, кто именно. Но прямых доказательств на тот момент не было, только косвенные улики. Но не суть. В общем, Репу похоронили, а завод перешел в полное владение к этой веселой троице – Митину, Никулину и Пострельцеву. Через год вдруг Митина находят повесившимся в собственной квартире. Жена его в тот момент в Греции отдыхала, у его родителей, вернулась – а он уже почти на пол стек, долго провисел, да и лето, жара… В крови ничего не обнаружили, а вот внешний осмотр, понятное дело, уже невозможно было как следует провести. Таким образом… – он многозначительно посмотрел на Полину, и та произнесла: – Как у Агаты Кристи… осталось двое. – Верно. Но двое их было совсем недолго. Через три месяца Никулина и его жену находят в их квартире с многочисленными огнестрельными ранениями. Понятное дело, первый подозреваемый – Пострельцев, его арестовывают, а потом начинается свистопляска. Всплывают свидетели, которых быть не могло, пропадают результаты экспертиз, прокурора и следователя переводят с повышением в Москву, а меня – коленом под зад. А Пострельцев сваливает из страны. Но завод работает, прибыль приносит, и Пострельцев явно эту прибыль в карман складывает – вернее, на «левые» счета перегоняет. А когда, по его мнению, все в стране утряслось, он решил вернуться сюда и уже в открытую пользоваться деньгами. – Но кому-то это не понравилось, и почти всю его семью вырезали, – протянула Полина, глядя на листок. – Что мы имеем? Это не со стороны Митина – его вдову убили сегодня. Значит, все-таки Негрич? Но она физически не могла убить Митину. – Погодите, – перебил Чумаченко, – не так быстро. Негрич – дочь Никулина, ее удочерила тетка, сестра Никулина, так? Я уже задавался вопросом, не могла ли она знать, кто на самом деле убил ее брата и невестку и присвоил себе все их активы. И мне кажется, что не могла. Она такая… не от мира сего, что ли… пианистка, подавала большие надежды, в консерваторию поступать собиралась, но денег не хватило, родители у них на водочном работали оба, отец спился, а мать одна не вывозила. Ну, Никулин сестру оберегал, как умел, денег подбрасывал, замуж выдал за хорошего человека, пусть и постарше Светланы. Детей не было у них, так что она племянницу без проблем удочерила. Но жили они совсем скромно – по меркам сестры владельца водочного завода. Нет, она ничего не знала, не посвящал ее Никулин в свои дела, это точно, тут Пострельцев не соврал. – Да… – пробормотала Полина, закуривая новую сигарету. – Вот и мне так показалось. И сама Виктория только от меня узнала, как погибли ее родители, и что отец ее к заводу отношение имел – такое удивление не разыграешь, да еще в ситуации, когда сама в СИЗО не первые сутки. Значит, Негрич точно не при делах. Но – кто тогда?! Я уже мозги вывихнула… Лев ободряюще потрепал ее по руке и встал: – Предлагаю перерыв сделать. Давайте поедим, а потом еще подумаем. – Кстати, Лев, а ты откуда знаешь про то, что киллера никакого от Котла к Репе не было? – вдруг вспомнил увлекшийся рассказом Чумаченко. – Отец мой был близким другом Котельникова, хоть и не одобрял его вид деятельности. Но времена такие были – собственный бизнес приходилось оберегать от всех, и Котельников отцу здорово помог. Так вот отец мой говорил, что никогда бы Котельников… ну, и дальше все так, как ты и сказал. А отцу своему я верю. – Понятно. Отец жив сейчас? – Нет, умер год назад – инфаркт. – Извини, – чуть нахмурился Чумаченко. Лев не ответил, быстро накрыл на стол и позвал дочь, та прискакала на одной ноге, косо глянула на мать: – Уроки проверишь? – Да, сразу после ужина. Садись. Ели молча. Полина старалась отогнать неприятные воспоминания о сегодняшнем трупе и о тех, что описывал Чумаченко, но картинки так и стояли перед глазами. После ужина она просмотрела тетрадки дочери, выслушала стихотворения на английском и на русском и расписалась в дневнике. – Ну вот, – удовлетворенно произнесла Инка, пряча дневник в ранец, – теперь учительница перестанет говорить, что моей маме не до меня. Полина почувствовала, как вспыхнули щеки, но тут в комнату вошел Лев: – Твоей учительнице надо бы поменьше рассуждать о том, чего она не знает. Твоя мама занята серьезным делом, от нее зависит, сможет ли твоя учительница по вечерам спокойно домой идти или будет оглядываться, не подкарауливает ли ее какой-нибудь хулиган с ножом в руке. А в дневнике и я могу расписаться. Все, в душ – и спать, маме надо еще поработать. Полина посмотрела на мужа с благодарностью и, когда Инна скрылась в ванной, проговорила: – Лёва… спасибо тебе… – За что? – удивился он. – За то, что понимаешь. – Глупости. Иди, человек ждет, неудобно же. Задержавшись в дверях, чтобы поцеловать мужа, Полина поспешила к гостю. Чумаченко курил, открыв форточку, и смотрел во двор, где уже зажглись фонари. – Странное время было, – произнес он, почувствовав, что Полина вошла в кухню, – еще вчера я шел на работу и знал, что к чему, а завтра уже не разобрать было. А самое страшное, что среди своих стало непонятно, кто по-прежнему свой, а кто уже такой чужой, что дальше некуда. Вам повезло, что позже работать начали. Не приходилось каждый день выбор делать. – А вам приходилось? – Конечно. Можно было плюнуть на все и пойти «на службу» к тому же Репе – предупреждать о рейдах, помогать его братков отмазывать, еще что-то… А я не мог. И денег не было, и средства у нас были куда хуже, чем у них, и даже возможности – а я не мог. Меня учили защищать тех, кто слабее. Я вот все думаю… – он прикрыл форточку и вернулся за стол, – ведь Никулин этот, он же башковитый был, в технике разбирался. Ну, мог ведь работу найти на том же заводе. А нет – денег легких захотелось. Конечно, в те годы много кто так рассуждал – мол, кто сильнее, тот и власть. А неправильно это. Справедливость должна быть! Во всем справедливость! – он слегка хлопнул ладонью по столу. – И я вам честно признаюсь, вот как на духу, можете осуждать, но мне не жаль никого из тех, кого сейчас убивает этот неведомый мститель. – Вы не правы. Только что о справедливости говорили, между прочим. Разве справедливо, когда погибает молоденькая девочка, которая никому зла не сделала? Или парень, о котором тоже никто слова дурного не сказал? – тихо спросила Полина, которую неприятно поразили слова бывшего опера. – В чем же тут справедливость? В том, что их отец был бандитом? Они могли на него повлиять? Дарьи, к слову сказать, в то время даже в проекте не было, а Валентину от силы года три-четыре. При чем здесь они? – Мы с вами не поймем друг друга, Полина Дмитриевна, но, может, оно нам и не надо, а? Вы хотите найти убийцу – и я хочу. Вы по долгу службы, а мне любопытно, кто ж это столько лет копил обиду. – Столько лет, столько лет… – повторила Полина, в голове которой вдруг начали шевелиться какие-то мысли. – Послушайте, а первый директор завода, Ноздреватый… у него не осталось родни никакой? – Кажется, нет, – наморщив лоб, произнес Чумаченко. – Но можно попробовать поискать. – Кстати, а почему дело засекречено? Чумаченко смерил ее взглядом и рассмеялся: – Я же сказал – прокурор на повышение в Москву уехал. Обрубил концы под шумок. – Странно как-то… – Да ничего странного. Заносили ему с доходов завода, вот и все. На сто процентов не поручусь, но на девяносто восемь – запросто. Но вот что странно… прокурор бывший с Ноздреватым вроде как в приятельских отношениях были, а дело о его убийстве он фактически слил, – вдруг сказал Чумаченко после паузы. – И мне почему-то только сейчас это в голову пришло, а не тогда, во время расследования. – «Вроде как»? – переспросила Полина. – А точнее нельзя ни у кого узнать? Остались ведь люди, которые знали обоих, времени-то ведь не так уж много прошло. – Секретарша Ноздреватого одно время была у прокурора любовницей, но я, наверное, даже не вспомню, как ее звали. – Так можно запрос сделать в отдел кадров завода. – Мне кто позволит это сделать? Я автослесарь, если помните. А вам тоже вроде как без надобности эта информация – к делу пока никак не пришьешь. – Но попробовать-то можно. Если эта женщина до сих пор живет в Хмелевске, то может рассказать что-то полезное. Секретарши всегда знают о своих начальниках чуть больше, чем те бы хотели. Я завтра же постараюсь что-то сделать, а вы, если не трудно, поговорите с ней в частном порядке? Я не хочу Двигунова еще и сюда подключать, он и так сутками работает. Чумаченко пожал плечами и кивнул. Вернулся Лев, щелкнул кнопкой чайника: – Ну что? Появились новые идеи? – Пока только одна, – Полина открыла большой холодильник, в котором, помимо обычного набора продуктов, хранились еще и банки с разной консервацией, щедро присылаемой сестрой, вынула вишневое варенье и открыла крышку. Варенье изумительно пахло, а выглядело еще лучше – ягодка к ягодке, прозрачный темно-красный сироп. Виталина научилась варить такое варенье у бабушки, когда летом девочек отправляли в деревню. Полина же игнорировала такие вещи, как сбор урожая и заготовки, и бабушка всегда сокрушенно качала головой: – Кто ж тебя, безрученьку, замуж возьмет? Так и сидишь за книжками своими, смотри – просидишь весь век. – А я к Витке за продуктами буду ходить, – бурчала Полина, недовольная тем, что ее оторвали от очередной книги. – И приходи, мне не жалко! – подхватывала сестра, помешивая большой деревянной ложкой варившееся в тазу на газовой плитке варенье. Бабушка махала рукой и от Полины отставала, сосредоточившись на Виталине. Они выросли, но сестра свое слово сдержала и каждую осень привозила Полине полный багажник запасов на зиму. Справедливости ради, Полина со Львом по возможности всегда ездили к сестре на дачу и помогали там, чем могли. Налив варенье в вазочку, Полина спросила: – Алексей Максимович, как вы думаете, стоит покопаться все-таки в каких-то семейных связях фигурантов того старого дела? Мне все это напоминает какую-то месть, словно человек долго вынашивал план, годами, все продумывал, каждую мелочь – мы столько времени на одном месте топчемся, но до сих пор даже подозреваемого у нас нет. И вырезает он четко по плану – сперва Пострельцевых, теперь Митиных. И, как мне кажется, Негрич и ее тетка тоже есть в этом списке. – Так обеспечьте охрану, – вмешался Лев, разливая по кружкам свежий чай. – Ты ведь говорила, что тетка в больнице, в реанимации, ей пока вряд ли что-то угрожает, а вот девушку, конечно, надо взять под наблюдение. – Прокурору расскажи, – буркнула Полина, помешивая чай, – я и так не представляю, что он со мной завтра сделает, когда будет подписывать бумаги об освобождении. Мне ему больше предложить нечего, никакой альтернативы, а трупов уже пять. – Слушайте, а вот кубики эти, – вдруг сказал Чумаченко и отодвинул от себя чашку, – вы в эту сторону не подумали? Может, в буквах какой-то смысл? – Никакого, – Полина вздохнула и потянулась за салфеткой, стала складывать ее гармошкой, – я и так, и сяк крутила – нет, просто буквы, рандомные. Мне кажется, что смысл в самих кубиках, они будто символ, штрих – знаете, как крик. И это может идти из детства.