Я был несправедлив к Маргарите: так мне самому теперь бывает невтерпеж сесть и опустить пальцы на клавиши пишущей машинки, особенно когда обстоятельства этому мешают. А разве обстоятельства не мешали Маргарите? В ее семье все взрослые весьма прохладно относились к ее кинематографическим амбициям, а ведь она, несомненно, чувствовала свои силы — и, естественно, искала возможности себя показать. — Вот именно, Александре Матвеевне, — безжалостно игнорируя Маргариту, продолжал Коновалов. — Позвонить — и прямо спросить, оставила она что-нибудь в этих ящиках или нет. А не ехать на очную ставку… да еще с милицейским свистком. — Я нечаянно, — проговорил Максим. Он, оказывается, не пропустил ни одного слова и «алиби» наверняка тоже запомнил. Теперь придется ему объяснять, а это, можете мне поверить, не так-то уж просто. «Алиби — это когда…» — Если там лежало что-нибудь ценное, — холодно взглянув на Максимку, продолжал Коновалов, — что-нибудь, чем Александра Матвеевна дорожила, вряд ли она оставила бы это в пустой квартире на целое лето. Впрочем, все это — лишь мои предположения. Ну, так как же? Будем звонить? Я посмотрел на Маргариту. Она с упреком глядела на Коновалова, такая тихая, скромная, в сером костюмчике, который я заставил ее надеть. И Коновалов сжалился над нею. — Иди сюда, Рита, радость моя, — сказал он, вставая и подходя к письменному столу. — И сделай то, что давным-давно должна была сделать. Маргарита медленно поднялась. Она сейчас играла — играла послушную и в то же время лукавую девочку. — А что я буду говорить? — спросила она. — Да что хочешь. Авось найдешься. Соединили не сразу. Маргарита долго стояла с трубкой в руках — мне показалось, что ей хочется опустить трубку на рычаг и с облегчением сказать: «Никто не подходит». Коновалов вернулся к журнальному столику, сел в ее кресло и закурил ее сигарету. А мы с Тоней и Максимкой ждали, что произойдет у нас за спиной. Но молчание было такое долгое, что я не выдержал и повернулся. — Женька? Бабушку позови, — быстро проговорила Маргарита. — Ай, отстань, не твое дело. Я сказала — бабушку. Снова молчание. Маргарита села на стол, положила трубку на колени, вздохнула. Мы ждали. — В саду, с георгинами возится, — с извиняющейся улыбкой сказала Маргарита — и тут же, подхватив трубку, заговорила громким капризно-веселым голосом: — Бабуля? Это я. Да, да. Ну, что ты хочешь сказать? Нужно было — и уехала. Нет, на двухчасовую не успею. Да, из дома, — она быстро взглянула на нас. — Хорошо, забегу в кафетерий. У меня к тебе вопрос. Я случайно зашла в твою комнату… просто посмотреть, не открыта ли форточка. У вас тоже дождик идет? Да, да, ливень ужасный. А зачем же ты под дождем? Поломало? Ужас какой… Да, так что я у тебя хотела спросить? Уже позабыла… Коновалов пустил струйку дыма в потолок и тонко улыбнулся. — Ах, да, — небрежно сказала Маргарита. — У тебя тут в секретерах верхние ящики приоткрыты, так надо? Да нет, я ничего не имею в виду, я просто спрашиваю. Ну, что значит — «как приоткрыты»? Просто чуть-чуть, и пустые. Ой, бабушка, какая ты, ей-богу!.. Она страдальчески и демонстративно вздохнула («Господи, сколько же нужно терпения!»), переложила трубку из руки в руку. — Я повторяю: я-ни-че-го-не-и-щу. Просто зашла посмотреть. А бумаги твои где? Молчание. — Ах, вот как… — Маргарита посмотрела на меня и погрозила кулаком. — Ну, и молодец, ну и правильно, мало ли что… А я ничего и не думала. Проявила бдительность, да. Ротозей — находка для злодея. А ты скажи мне спасибо… Пожалуйста, бабуленька. Нет, писем нет. Денег у меня навалом. Ну, ладно, целую. Целую тебя в обе щечки. Маргарита бросила трубку. — Фу! — сказала она. — Камень с плеч. А ты, проклятый Гришка… Она кинулась ко мне, хотела схватить меня за ухо, я увернулся, тогда она стукнула меня кулаком по спине. — Из-за тебя всю ночь не спала! Выдумщик несчастный! Я покосился на Коновалова — он сидел с непроницаемым любезно-внимательным лицом, держа сигарету на отлете, чтобы дым не слезил глаза. Столбик пепла упал ему на колено, но он этого не видел. — И все равно мы его поймаем! — промолвил Максим, неодобрительно глядя на Маргариту. А Тоня ничего не сказала, но по ее лицу видно было, что она очень за меня переживает. Действительно, положение у меня было дурацкое, но, как всякий человек, попавший в дурацкое положение, я злился на Тоню именно за то, что она мне сочувствует. Что оставалось мне делать? Вскочить и, рванув рубаху на груди, завопить: «Да был же он, был Кривоносый! И обещал мне дать пинка!» Но я не стал шуметь и объясняться. Я молча встал, пошел в тамбур к выходу и снял с вешалки свою куртку. Ладно, сказал я себе, не верят — не надо, я им всем еще докажу. Всем выгодно, чтобы я остался дурак дураком: посмотри́те, как успокоились Маргарита и Коновалов! Ну, а мне это вовсе не выгодно. И не успокоюсь я, пока не докажу, что я прав. — Так я не понял, — проговорил после паузы Коновалов. — С бумагами что, все в порядке? — В полнейшем! — ликуя, ответила Маргарита. — Она их сдала на хранение в музей. — Предусмотрительная женщина, — заметил Коновалов и обратился ко мне. — Ну как, Григорий, вопросы есть? Я покачал головой. — Ну, вот и ладушки, — Коновалов положил сигарету на край пепельницы и, потянувшись, нажал кнопку звонка в стене. — А сейчас мы выпьем лимонаду — за успешное завершение следствия. — Нет, нам домой пора, — коротко ответил я. 24 Мы вышли из гостиницы без четверти два. Любезный хозяин проводил нас на улицу. Фосфорическая женщина в голубом сделала вид, что нас нету, — она сидела за своим столиком и с преувеличенным вниманием рассматривала какой-то журнал. Дождь уже стих, я нес куртку, Тонин зонт и Максимкин плащ в руках. Коновалов остановил такси и, прежде чем Маргарита успела возразить, дал водителю двадцатипятирублевку и сказал что-то вроде: «Не обижай ребят». — Созвонимся? — спросила Коновалова Маргарита. — Да тут уж как, — добродушно ответил он. — Уезжаю я, моя милая. А в Ленинграде у меня телефона нет. Он сунул руки в карманы плаща и, узкоплечий, долговязый, зашагал к вестибюлю. Мы с Максимкой и Тоней уже сидели в машине. Маргарита постояла, потом гневно фыркнула и, сев рядом с водителем, с силой захлопнула дверь. — Ну, ну, красавица, полегче, — сказал шофер. — Вам уплачено, — бросила ему Маргарита. — А я вот высажу вас всех, — пообещал шофер, — и деньги отдам. И тут Максимка тихо заплакал. Он нервничал, должно быть, все это время, вдобавок проголодался, и угроза шофера оказалась последней каплей, переполнившей чашу горечи: муравьиная душонка его страдала от того, что он даже не представлял себе, в какой стороне находится его дом. — Держись, Максим! — сказал я сурово. Маргарита даже не обернулась, она сидела, яростно нахохлившись, и, как леди Винтер, кусала свои красные губы. А Тоня ласково обхватила Макса за плечи и стала тихо говорить ему разные глупости: — Ну, как же так? Вот мы вернемся домой, а папа уже приехал, и спросит он: «Почему наш Максимочка плакал?» Что мы ему ответим? И Грише попадет. Я вспомнил, что попадет-то сейчас именно ей, и у меня заныло сердце. — А ты не знаешь, почему я плачу! — всхлипывая, проговорил Максим. — Я яблоко забыл на столе, это мое было яблоко. — А ты ко мне зайдешь, — утешила его Тоня, — я тебе грибка дам попить, грибок тоже кисленький, полезный… Еще чего не хватало! Я хотел вмешаться в эту болтовню, но в это время шофер спросил: — Так мы едем или не едем? Тоня поспешно назвала адрес, и мы поехали. Это было мрачное путешествие. Максим тихо всхлипывал, успокаиваясь по мере приближения к дому, я горько размышлял о том, что люди верят другим лишь тогда, когда им хочется либо выгодно верить. И эти размышления помогали мне забыть о том, что Тоню — а значит, и меня — ждет сейчас расплата за совершенное мною предательство. Тоня, пытаясь развлечь моего братишку, щекотала ему кончиком косы щеку: она не знала, глупая, что смех от щекотки не унимает слез, наоборот, рыдания становятся еще более бурными. А в это время машина, наполненная нашим молчанием, летела под светло-пасмурным небом по мокрому, блестящему, как зеркало, асфальту, весело подрагивая на каждой попадавшей под колеса луже, и было ей, наверное, хорошо. Мы подкатили к дому Ивашкевичей, с облегчением вышли. Похоже, Маргарита уже успокоилась: она стояла, сунув руки в карманы своей блестящей мантии, и, чуть склонив голову к плечу, разглядывала меня с сосредоточенным любопытством. Я знал, что просто так она не уйдет, за нею должно было остаться последнее слово, и ждал этого слова и не хотел, чтобы она уходила. — Гришка дурак! — сказала вдруг Маргарита и мало что высунула язык, еще и произнесла при этом нечто вроде: «Ме-э!» Потом, с сознанием исполненного долга, гордо, как королевская дочь, прошествовала в свой подъезд. Я молча смотрел ей вслед: что бы там ни было, вместе с нею ушел праздник. Есть люди будничные и есть праздничные, это совсем не значит, что первые озабочены только собою, а вторые доставляют радость другим. Как раз Маргарита была только собой озабочена, но я все время видел ее, как в кино, крупным планом, и вот она унесла крупный план с собою, унесла свое гневное, заплаканное и торжествующе смеющееся лицо, унесла свои огромные, во весь экран распахнутые глаза, и все вокруг сделалось не таким, когда за ней бухнула тяжелая дверь. Тоня стояла рядом со мной и Максимкой, обхватив руками свои голые руки, ее крыжовниковые глаза мерцали, как зеленые дождинки на мокром стекле, ее фигурка, крепкая и в то же время обманчиво слабая, выражала готовность идти за нами, куда я скажу. Должно быть, она решила, что Маргаритина выходка меня обозлила, потому что, выждав какое-то время, она неуверенно произнесла: — Гриша, а может, ты его и в самом деле не видел? Она как будто нарочно подстраивала для меня возможность вспылить, и я, мелко, подленько обрадовавшись, взвился. — А! И ты туда же! — заорал я, так что прохожие стали замедлять шаги и оглядываться. — Вы все меня шизиком считаете! Ну, и катитесь, без вас обойдусь! — Не кричи на меня, пожалуйста, — тихо сказала Тоня, когда я умолк. — На Риту ты не кричал. — Все вы одинаковые, — сказал я, сбавив тон, и вдруг она повернулась и пошла к дому. Это было несколько неожиданно, хотя, в сущности, именно этого я и добивался. «Вот и славно, — сказал я себе, — теперь, по крайней мере, никто не будет путаться под ногами». Должно быть, я долго стоял на краю тротуара, потому что Максим подергал меня за рукав.