Кто-нибудь осознаёт, насколько я потеряна? Нора Гилберт ушла и ее забыли. Есть вещи, которые я хочу забыть, но не могу. Но почему я не могу вспомнить вещи, в которых нуждаюсь? Я прогуливаюсь по комнате, пробегаю кончиками пальцев по дереву, и запах снова ударяет мне в нос. В это же время, я знаю, что не могу это себе представить. Я наклоняюсь ближе и провожу носом по расколотому дереву, принюхиваюсь. Вдыхаю. Старый дым. От неожиданности я шарахаюсь. Я пробегаю пальцами по обугленному дереву. Оно почти чёрное внизу, и чернота поднимается вверх вдоль перекладины. Здесь был пожар. Со значительным, на первый взгляд, ущербом. Как я не заметила этого раньше? В моей, казалось бы, тщательно обследованной камере, как возможно, что я сначала не заметила обгоревшее дерево? Я прикусываю щёку изнутри и отрываю кожу зубами. Огонь. Пожар. Дым везде. Поиск выхода. Ничего не нахожу. Пойманная в ловушку. Пожар. Дым и хаос. Выхода нет. Выхода нет. Выхода нет! Я моргаю и тру глаза. Я не здесь. Я где-то ещё. — Тебя поэтому никогда нет дома? — спрашиваю я и медленно захожу в комнату. Я смущаюсь, когда папа отвозит меня на старую ферму Сэндлера. Он паркует свой пикап позади сарая и велит мне следовать за ним. Папа приходит домой всё позднее и позднее. Я скучаю по нему. Он более приятный, чем мама. Когда он дома. Он иногда избегает ссор. Даже если просто меняет тему или фокусируется на чём-то ещё. Мать не такая ужасная, когда папа дома. Но сейчас он много времени отсутствует, часто уходит до того, как я просыпаюсь, и возвращается, когда я уже сплю. Я спрашиваю мать, где он бывает всё время, но она игнорирует меня. Что лучше, чем её вопли. Или находиться запертой в своей комнате. Папа улыбается, и это выглядит грустно. — Я должен работать, Нора. Это моя работа, — объясняет он, подходя к верстаку посреди комнаты. Я не знаю, как папа зарабатывает деньги. Но сейчас могу посмотреть. Я провожу руками по гладкой коже на столе. — Это действительно мило, — говорю я спокойно, но шепеляво и невнятно. Я ненавижу, как звучит мой голос из-за щели в нёбе. Меня дразнят за это в школе и дома. Мать говорит мне не разговаривать, если я не могу делать это правильно. Лучше молчать, в любом случае. Но папа слушает. Иногда. Поэтому я чувствую себя нормально, разговаривая с ним. — Я закончил его только вчера для мужчины из графства Сенандо. У него там конюшня, и он сделал заказ на седло для своей дочери. Я слышу гордость в голосе папы. И я счастлива, что он делится этим со мной. Седло действительно замечательное. Лучшая вещь, которую я когда-либо видела. Я думаю, каково сидеть в нём. Как и большинство маленьких девочек, я мечтаю о собственной лошади. Думаю, что никогда не смогу сказать об этом вслух. Мои мечты лучше держать внутри, где они не могут быть разрушены грубыми словами матери. Но её здесь нет. Поэтому, может быть, безопасно раскрыть секрет, запертый внутри моего сердца. — Может быть, я смогу пользоваться одним из твоих сёдел иногда. Может быть, я смогу ездить на лошади, — мягко говорю я. Папа ничего не отвечает. Он раскладывает инструменты на скамейке, выравнивая их просто так. Я жду его ответа, но он так и не отвечает. — Мы должны забрать Рози с балета. Нам нужно идти. Всё всегда было из-за Рози. В необычном для себя приступе ярости я поднимаю цеховой нож и бросаю его на пол. Папа хмурится. — Почему ты сделала это, Нора? — интересуется он, и я знаю, что папа злится. Я хочу сказать ему, что мне больно из-за нашей семьи, вращающейся вокруг девочки, которая даже не связана с нами. Я хочу объяснить, что она значит для меня. Какой подлой и лживой она может быть. Но не говорю ничего. Что из этого имеет значение? — Мне жаль, — бормочу я, закрывая лицо. Папа больше ничего не говорит. Он кладёт инструмент обратно на скамейку и выводит меня из своей мастерской. Мне хочется обнять его. Мне хочется, чтобы он обхватил меня своей рукой и относился ко мне, как к дочери. Как к личности. Желания это то, что я умею лучше всего. Воспоминаний об отце мало, и они смутные. Прошло немало лет с того времени, как он умер, и та небольшая взаимосвязь, которая возникла между нами однажды, начала забываться с течением времени. Просто ещё одна вещь, которую я потеряла. Его смерть выглядела, как запоздалая мысль. Однажды после школы, мать сообщила мне, что папа умер и больше никогда не придёт домой. Я пыталась задавать ей вопросы, но она не отвечала. — Мы планируем его похороны? Где он будет похоронен? — спрашиваю я со слезами, текущими по лицу. Лицо матери каменеет. — Его кремируют, и я развею его прах далеко, очень далеко. Но похорон не будет. Мы не можем себе это позволить. Теперь, когда он ушёл, у нас нет денег на глупые вещи. Глупые вещи? Прощание с отцом глупость? — Ты ужасная! — кричу я. Это единственный раз, когда я повышаю голос на мать. И станет последним, как хорошо… Ее лицо багровеет перед тем, как она ударяет меня по лицу. Даже учитывая, что это очень больно, я получаю удовольствие от прикосновения. Это один из немногих моментов, когда она заставляет себя прикоснуться ко мне. — Нам будет лучше без него! — кричит она. Лучше? Как она может так говорить? Я не спрашиваю. У меня нет времени горевать. Она запирает меня. Я проведу остаток своей жизни в заключении. — Заключённая, — выдыхаю я, обращаясь в пустоту. Тот, кто держит меня здесь, не слышит ничего из того, что я говорю. Я провожу пальцами по волосам. Засохшие кровь, песок и грязь покрывают мои руки. — Я никогда не выйду отсюда, — громко произношу я. Это ужасная правда, но всё же, правда. Спираль сжимается, и я еле замечаю стук с другой стороны стены. Я опускаю руки по бокам и стою совершенно неподвижно. Не шевелюсь. Не дышу. Только слушаю. Тук. Громче, чем выстрел в продолжительной тишине. — Это реально? — шепчу я. Я больше ничему не могу доверять. В частности своим чувствам. И, конечно, не собственному восприятию. Реальность — скользкая дорожка, ведущая в иллюзии. Является ли стук иллюзией? Тук, тук.