— Мне жаль. Боже, мне так жаль, — признался он, его зелёные глаза стали грустными. Я сделала шаг назад, и он отпустил мои руки. Кожа пульсировала там, где только что были его пальцы, и я знала, что позже там появятся синяки. — Знаю, — я подарила ему улыбку, которую он всегда хотел видеть. Ту, которую я никогда не соглашалась отдать. Но сейчас я попыталась. Для Брэдли это означало всё. Моё сердце, разбитое и покрытое трещинами, дико стучало и любило моего друга, моего Брэдли, уничтожившего боль. Была какая-то извращенная красота в том, кем мы были друг для друга. Он поднял руку и почти незаметно коснулся моей губы. — Я просто ненавижу то, что она пытается изменить тебя. Я хочу, чтобы ты не позволяла ей этого. — Она знает, что лучше, она всегда знает, — утверждала я. И лгала. Но говорить подобное всегда проще. Он обожал моё обезображенное, испорченное лицо. Но раньше он обожал его сильнее. Когда я рассказала ему, что мама организовала мне встречу с пластическим хирургом, чтобы обсудить реконструктивную хирургию для коррекции моей заячьей губы, он потребовал, чтобы я сопротивлялась ей. Хотел, чтобы я сказала ей, что не пойду. — Тебе не нужно что-либо исправлять, Нора! — решительно заявил Брэдли. Как будто это было очевидно. Я не сказала ему, что сделала бы что угодно, если бы это означало, что я почувствую себя нормальной. И продала бы свою душу, чтобы смотреться в зеркало и видеть что-то красивое. Я думала, что, возможно, после операции у меня появится шанс. Я должна была знать, что надежда очень переменчивая вещь. Однажды реальность с легкостью разорвет в клочья распустившийся бутон надежды. Брэдли бы никогда не понял отчаянное желание любить своё отражение. Он был прекрасным во всех возможных смыслах. Прекрасен снаружи. Хотя гноился и сильно вонял изнутри. Мы были симметричны. Я носила свои ужасы на коже. Брэдли — в непостижимых местах, которые труднее найти. Я не помнила, как началась наша дружба. Но я помнила момент, когда она стала полностью необходимой. Ночь, когда началась моя непоколебимая неблагоразумная привязанность к мальчику, живущему на по улице по соседству. Прекрасное лицо, прижатое к стеклу. Зелёные глаза, сверкающие в темноте. Мой неизменный. Мой компаньон. Гнев и печаль выстроили мост между нами. Он жил через три дома от моего в течение года. Его родители честные члены высшего общества. Они были образцовыми. Ну, почти. Его мать — учительница, а отец владелец ландшафтного бизнеса. У него три старшие сестры, которые любят и обожают его. Они были семьёй, которая, казалось бы, должна иметь всё, но, в действительности, не имела ничего. У Брэдли были слои. Сложные противоречивые слои, которые никто не замечал. И определённо, не его невнимательные родители. И, конечно, не его заботящиеся о себе сёстры. Это были слои, которые только мне посчастливилось разглядеть. Слои, которые он прятал от всех, но не от девочки, которая бы никогда не стала делиться его секретами. Девочки, которая редко говорила, даже когда с ней разговаривали. Меня. Уродливой, ужасной Норы Гилберт. Он был в моей жизни так долго, что не было никаких вопросов. Некоторые вопросы и не требуют ответов. Я не хотела их в любом случае. Я не хотела гадать о причинах нашей неразумной дружбы. Уродливая Нора и прекрасный Брэдли. Прекрасный злой Брэдли. Он провёл большим пальцем по шраму и убрал руку. Потрясённый и встревоженный. Его отвращение расстроило меня. Я не привыкла к этому. — Твоя мать — противная ненавистная сучка, — выплюнул он, сверкнув глазами. Я поджала губы, возненавидев приступ боли, который почувствовала кожей и в мышцах. — Не говори так, — ругала я его, хотя в глубине души была с ним согласна. Уголки рта Брэдли опустились. Я знала, он ненавидел мои упрёки. Это докучало ему. Брэдли вздохнул. — Не знаю, почему ты защищаешь её. После всего… — Я не защищаю. Я понимаю ее, — объяснила я, прервав его. Щёки Брэдли горели, он тяжело дышал. Он чувствовал всё так глубоко. Так сильно. Он сломал меня. — Я должна идти в класс, — сказала я мягко, опустила голову вниз, и спрятала лицо от моего самого старого и единственного друга. Брэдли не сказал больше ни слова, когда наклонился, чтобы поднять сумку. Он не схватил меня и не коснулся ещё раз. Он не посмотрел на меня. Не заговорил со мной. На мгновение я была в безопасности от его непроницаемого взгляда. Это был единственный раз, когда я была благодарна за то, что я — невидимка. ГЛАВА 3 День 2 Настоящее Проклятие настигает меня. Я начинаю считать. Постоянно. Один. Два. Три. Четыре. Отмечаю время в своей голове. Размеренно. Непрерывно. Это позволяет мне оставаться нормальной. Или нет? Я сомневаюсь в своём рассудке. Сомневаюсь в ясности своего сознания. Я начинаю сомневаться абсолютно во всём. Вопросы начинают накладываться один на другой, создавая стену внутри меня. Я не могу подняться на нее. Не могу прорваться сквозь нее. Я застреваю в этой тёмной, жаркой комнате, ожидая кого-то, кто расскажет, почему я здесь. Ожидаю своего похитителя, который придёт ко мне. Я нахожусь в состоянии встревоженной настороженности. Все мышцы напряжены, а сердце бьётся в три раза быстрее. Иногда я проваливаюсь в сон. Там безопаснее. За закрытыми веками, внутри бессознательных сновидений. Мне легче жить иллюзиями. Одна в темноте. Подо мной грязь. Жаркий гнилой воздух заполняет ноздри. Размытые тени танцуют перед почти невидящими глазами. Спать. И считать. Один. Два. Три.