Взглянув на их раны, торговец решил, что все это – последствия ловли крыс. Он покачал головой, жалея беспомощных детишек буржуазии, которые из задачки на пятьдесят су наделали себе бед на сто франков. Да и крыс-то наловили совсем не так, как надо. – Послушайте, а почему вы натолкали их, как селедок в бочки? Разве не видите, что они наделали? Он указал на мешки, покрытые темными пятнами. Мальчишки этого даже не замечали. Развязав мешки и заглянув внутрь, они увидели чудовищное месиво из меха и крови. Оказавшись в тесном пространстве и отчаянно стремясь выбраться наружу, крысы атаковали друг друга. Почти все были покалечены или мертвы. – Я не смогу их продать в таком виде. – Торговец понимал, каково этим богатеньким ребятам было ловить крыс и наполнять мешки, но растерзанных грызунов у него никто не купит. – В следующий раз не пихайте по стольку крыс в один мешок. Не больше шести, слышите? Когда Мусса и Поль вытащили всех крыс, годных к продаже, торговец отсчитал деньги. При виде горстки сантимов оба упали духом. Разбогатеть на ловле крыс оказалось гораздо сложнее, чем они думали. Зато они нашли Фрица и задали перца пруссакам. Получается, день прошел очень даже неплохо. – Ого! – воскликнул Мусса, когда они подошли к шато. – Там твой отец. Мусса увидел полковника на дорожке возле кухонной двери. Будь сейчас темно, они бы забрались к себе через крышу. В другое время, чувствуя, что им может влететь, ребята проникали в дом через кухонную дверь. Сейчас как раз был такой момент. Мадам Леавр, повариха, обычно поглядывала на них с укоризной, но никогда не выговаривала и пропускала на черную лестницу, давая возможность привести себя в порядок. Но сегодня этот фокус не пройдет. Жюль сидел возле задней двери на стуле, пытаясь раскурить трубку. Ребята подошли к полковнику, стараясь ничем не привлекать к себе внимания и надеясь, что он их не заметит. Иногда так оно и было, но только не сейчас. Поль посмотрел на землю рядом со стулом, надеясь увидеть только пожухлую траву, но увидел бутылку, и сердце мальчика сжалось. Отец был пьян. Теперь жди беды. – Где вы болтались? – сердито спросил полковник. Опустив головы, мальчишки шаркающей походкой прошли мимо него. Жюль развалился на стуле, почти вдавившись в спинку. Было холодно, но он сидел без мундира и, кажется, не замечал холода. Остекленевшие глаза налились кровью. Из-за выпитого бренди язык его не слушался, и он комкал слова. – Просто гуляли, отец. Нигде особо не были. – Просто гуляли? В таком виде? Вы похожи на свиней, на грязных свиней! Как вы смеете являться домой такими? Сплошь в грязи да еще и в крови! У вас что, гордости нет? Изволь отвечать, Поль, и смотри на меня, когда я с тобой говорю! Я задал тебе вопрос. Поль продолжал смотреть в землю, избегая встретиться взглядом с отцом. Он ненавидел моменты, когда отец вел себя подобным образом. В последнее время эти моменты не прекращались, поскольку Жюль пил целый месяц и его состояние только усугублялось. Характер у него стал скверным. Порой он выпивал столько, что засыпал во время обеда, уронив голову в тарелку. И все это происходило на глазах дяди Анри и тети Серены. Однажды полковник исчез на целых три дня. Анри с Гасконом сели в карету и отправились его искать. Домой его привезли поздно вечером. Поль проснулся и с площадки второго этажа смотрел, как взрослые пытаются втащить отца в комнату. Дом наполнился зловонием блевотины. Жюль срывался на всех обитателей шато. Он довел до слез даже мадам Леавр, что было почти невозможно, поскольку повариха обладала толстокожестью мула и не поддавалась на оскорбления. Но полковник де Врис умел беспощадно отхлестать словами, и приступы жестокости случались у него все чаще. Раньше никто не видел эту сторону его характера. Поля она пугала до смерти. С недавних пор отец стал заниматься рукоприкладством, если Поль делал что-то недостаточно быстро или забывал сделать. Полковника могла спровоцировать любая мелочь вроде всклокоченных волос, которые сын забыл причесать. Жюль бил сына тыльной стороной ладони, произносил что-то невразумительное, а потом краснел, затихал и уходил. Но он ни разу не извинился перед сыном. В первый раз это настолько потрясло Поля, что мальчик расплакался, хотя ему и не было больно. – Отец, прости. Я вовсе не хотел тебя огорчить, – забормотал Поль, не сделавший вообще ничего предосудительного. В другой раз это произошло на глазах Анри. Лицо графа потемнело, и он уже хотел вмешаться, но потом сдержался. Позже Поль услышал их спор. Голоса звучали громко, затем послышался звон разбитого стекла, однако плотно закрытые двери мешали понять, что к чему. После нескольких таких случаев Поль сообразил: лучше всего не попадаться отцу на глаза. Он не знал, как ко всему этому относиться. Отец изменился до неузнаваемости, причем с невероятной быстротой. В его пьянстве проявлялась та же быстрота, с какой прежде он отправлялся на войну, та же энергия и тяга к мести. Поль смотрел, как отец становится холодным и жестким, а резкие отцовские слова заставляли думать: «Если отец на меня сердится, я наверняка что-то сделал не так». – Это пройдет, – говорили взрослые, стараясь его подбодрить, хотя на самом деле не знали, что еще сказать страдающему мальчику. – Полковник – крепкий человек, – уверял Поля Гаскон. – Он выберется. Серена негодовала на такое обращением с Полем и однажды попыталась поговорить с Жюлем о сыне. Момент она выбрала на редкость неудачный: полковник был пьян. – Возвращайся туда, откуда явилась! – заорал на нее Жюль. – Разбирайся с верблюдами. На это тебе мозгов хватит. Серена влепила ему пощечину, вложив в удар всю силу. Даже рука заболела. Жюль лишь засмеялся и, пошатываясь, ушел. Этого никто не видел. Потом Серена плакала втихомолку. Сказать графу она не решилась. На следующий день Жюль ничего не помнил. – Он не хочет тебя обидеть, – говорила она Полю. – Он не злится на тебя. Твой отец просто болен. Элизабет почти не бывала дома, приезжая поздно вечером или оставаясь ночевать в другом месте. Полной уверенности в этом у Поля не было. Он думал, что родители больше не спят в одной комнате. Элизабет видела, как характер мужа становится все агрессивнее, и чувствовала необходимость объяснить это Полю, с трудом подбирая слова. – Это все газетные статьи виноваты, – говорила она сыну. Парижские газеты сделали Жюля мишенью для своих язвительных нападок и с самого суда не оставляли его в покое. Тогда они трубили, что оправдательный приговор позорно сбежавшему полковнику – результат чьего-то влияния, подкупа и царящей коррупции. Они бичевали его с первых полос. Газеты целиком перепечатали рапорт Делеклюза, не собираясь давать каких-либо опровержений. Обвинитель снабдил газетчиков подробностями, которые те обильно приукрасили. Портреты Жюля появлялись почти в каждом выпуске, пока его лицо не сделалось известным наравне с лицами Гамбетта и Трошю. Его легко узнавали на улице и сторонились, словно бешеного пса. Интерес к его истории подогревался другой – о простом сержанте по имени Игнатиус Хофф, который под покровом ночи выбирался из города на вражеские позиции, резал глотки прусским часовым и возвращался с их шлемами в качестве трофеев. Газеты вели тщательный подсчет убиваемых им врагов, которых только в ноябре было около тридцати. Подвиги сержанта стали легендой. Контраст был разительным. Через десять дней после освобождения Жюль начал прикладываться к бутылке. Он вернулся в шато после пятой или шестой попытки предложить свои знания и опыт защитникам Парижа. Бригады были плохо обучены, слабо организованы и нуждались в офицерах, подобных Жюлю. – Они не захотели взять меня на службу, – только и сказал он, вернувшись домой. – Не взяли сейчас и не возьмут потом. Жюль очистил мундир от следов яиц и кое-чего похуже, чем бросались в него гордые солдаты сил обороны, и стал искать утешения в крепкой выпивке. Поль изо всех сил старался отгородиться от происходящего, делал вид, будто все идет как надо. Его разум цеплялся за надежду, что отцовское помрачение скоро закончится. Он видел, как мать, пока отец находился в тюрьме, вылезла из своей скорлупы, и ждал, когда это случится с отцом. По утрам Поль просыпался полным надежд, торопился увидеть отца и узнать, не рассеялись ли тучи на отцовском горизонте и не позволит ли ему отец снова полировать саблю или выполнять какие-то поручения. Но стоило ему взглянуть на Жюля, и надежда тут же гасла. По сердитым отцовским глазам было видно, что сегодняшний день пройдет в точности, как вчерашний и позавчерашний. Однако сейчас был ранний вечер – опасное время, когда ярость полковника достигала высшей точки. В Жюле нарастал гнев на сына, посмевшего явиться поздно, да еще в непотребном виде. – Прости, отец, – произнес Поль. – Мы играли в… – Заткнись! Не желаю слышать о твоих забавах! Город окружен пруссаками, люди начинают голодать, а ты, видите ли, играешь! Играешь! Где твое чувство уважения? Поль молча слушал длинную и жаркую отцовскую тираду, полную язвительных оскорблений. Мусса беспомощно стоял рядом, сознавая, что нужно либо уходить, либо чем-то помочь двоюродному брату. Теперь он понимал, какие чувства испытывал Поль, вынужденный сидеть и смотреть, пока сестра Годрик подвергала его самого очередному наказанию. Муссе подумалось, что монахини и полковники учились обращению с людьми по одним и тем же учебникам. Забывшись, Поль сделал попытку изменить неприглядное отцовское впечатление об их занятиях. Он нарушил обещание, данное Муссе, и выдал тайну сегодняшнего дня. – Постой, отец. Ты не так понял, – сказал он. – Мы были в туннелях под городом. Мы видели пруссаков в пещере. Одному мы выстрелили из рогатки в глаз и ранили. Сильно ранили. Отец, представляешь? Теперь ему придется возвращаться в Пруссию! Мы помогали городу по-настоящему! Выслушав часть объяснений сына, полковник поднялся на нетвердые ноги. Поль продолжал говорить. Лицо Жюля багровело, глаза щурились, зубы сжимались. У него тряслись руки. Трубку он швырнул на землю. – И ты тоже? – спросил он. – Ты тоже издеваешься надо мной? Родной сын желает показать, как взрослому мужчине надлежит воевать с пруссаками? Десятилетний мальчишка сделал то, чего не удалось полковнику? Да как ты смеешь… – Ему не хватило слов, и несколько секунд губы двигались в молчаливом гневе. – Ты малолетний мерзавец! – наконец заявил полковник. Он ударил сына по щеке, отчего Поль упал и поднял руки, загораживаясь от нового удара. Щека сделалась ярко-красной. – Отец, пожалуйста, не надо! У меня и в мыслях не было издеваться над тобой. Я сказал правду! Спроси Муссу. Мы действительно ранили того пруссака! Я думал, ты будешь гордиться! Жюль не слушал. Ему на глаза попался завернутый в тряпку предмет, который при падении выронил Поль. Тряпка немного развернулась, обнажив череп. Покачиваясь, Жюль наклонился и поднял его. – А это, значит, череп убитого тобой пруссака? – спросил полковник, вытаскивая череп из тряпки. – Боже мой, Поль, где вас обоих носило?! Вы никак начали красть из могил? Размахнувшись, Жюль отбросил череп. Мусса и Поль были бессильны вмешаться. Ребятам оставалось с грустью смотреть, как Фриц ударился о каменную стену дома. Старый, высохший череп разлетелся на тысячу кусочков. Осталась лишь челюсть, упавшая на землю. Фриц по-прежнему улыбался. После трех месяцев в четвертом классе, где учительствовала сестра Годрик, Мусса научился жить в этом школьном аду. Он считал свою жизнь чем-то похожей на жизнь солдата в крепости, где приходится уворачиваться от пуль и принимать «угощение» в виде картечи. Кажется, он научился понимать монахиню, с которой был вынужден сосуществовать, а это давалось ему нелегко. Их отношения по-прежнему напоминали фейерверк, по-прежнему хватало трений и проверок воли на прочность, но, по мнению Муссы, он платил сестре Годрик той же монетой, а порой, пусть и в мелочах, выигрывал. Он знал, что в конце учебного года его ждут неутешительные итоги. Монахиня отказывалась проверять задания, которые он подписывал «Мусса», но так он подписывался везде. Мусса решил, что поговорит с отцом и попросит вообще забрать его из этой школы. Ведь они богаты, очень богаты, и нет смысла продолжать учебу в приходской школе. Отцовские деньги позволяли купить собственную школу и нанять учителей, каких пожелаешь. Правда, все это нужно было облечь в правильные слова и логично представить отцу, но Мусса не сомневался, что они с отцом поймут друг друга. Между тем времени становилось все меньше. Через месяц выдадут табели, и тогда настанет день серьезного разговора с отцом. После порки, которую Мусса получил за змею, одноклассники, за исключением Пьера, оставили его в покое. Ребята ненавидели и сторонились Муссу и в то же время уважали, пусть и нехотя, за стойкость, с какой он выдержал наказание, и за противостояние сестре Годрик. Мальчишки знали, что у них бы на это духу не хватило, но, возможно, важнее было то, что они знали, что Мусса способен их поколотить. Если не считать провального табеля, который он наверняка получит, этот год почти ничем не отличался от его предыдущих школьных лет. Мусса был уверен, что выдержит все невзгоды, отчего слегка расслабился. Вот тогда-то сестра Годрик и увидела его амулет. Наступило время ежедневной молитвы. Сначала монахиня попросила всемогущего Бога надзирать за юными душами учеников приходской школы, затем воззвала о каре для пруссаков, осадивших город. По мнению Муссы, это была хорошая молитва, хотя, если бы Бог действительно слышал сестру Годрик, как она утверждала, враги были бы давно мертвы. Как всегда, Мусса слушал молитву со склоненной головой, но глаза не закрывал. Это была одна из его маленьких побед и маленьких побед монахини. Если он не закрывал глаза, но склонял голову, сестра Годрик считала, что он оказывает должное почтение Господу, а Мусса ощущал должную степень свободы. Они с учительницей не говорили на эту тему, но оба пришли к компромиссу. Утром Мусса одевался второпях, и амулет оказался висящим поверх рубашки. Во время молитвы он рассеянно теребил подарок аменокаля. Получай! Мусса подскочил. От благодушного состояния не осталось и следа. Паддл монахини и сейчас действовал на него как неожиданный удар грома. – Мишель, с чем это ты играешь во время молитвы? – спросила сестра Годрик, ткнув в амулет концом паддла. Мусса отстранился. Она не имела права прикасаться к амулету. – Да просто так, сестра, – ответил он и стал запихивать амулет под рубашку. Однако монахиня сжала пальцами шнурок у самого основания его шеи. – Нет, Мишель, это не просто так. Я не дурочка и милостью Божьей не родилась слепой. Я хорошо вижу, что́ висит у тебя на шее. Я спросила, что это, и ты должен мне ответить. – Это мой амулет, сестра. – Ah, une amulette![52][Ах, амулет! (фр.)] Побрякушка для неверующих. И какое же зло ты отводишь от себя этим амулетом, Мишель? – Я… не знаю, сестра. Он приносит мне удачу, только и всего. – Удачу! – презрительно повторила она. – Отдай его мне. Лицо Муссы вспыхнуло, сердце забилось. Ну почему он сразу не убрал амулет под рубашку, где тот и должен находиться? И почему она так прицепилась к его личной вещи? – Сестра, он мой. Он принадлежит мне. Он мне нужен. Я никогда его не снимаю. Он спас мне жизнь. – Надо же, спас жизнь! Какой удивительный амулет, наделенный богоподобными силами! – Сестра, он спас мне жизнь. – Отдай его мне!