– Не отдам! Муссе не верилось, что это происходит на самом деле. Что угодно, только не амулет. Мусса вскочил из-за парты и бросился к двери, однако сестра Годрик поймала его за плечо и грубо вернула на место. Отложив паддл, освободившейся рукой она схватилась за амулет, норовя снять его с шеи. Мусса извивался. От отчаяния его лицо стало красным. Он вцепился в амулет, не давая сестре Годрик его снять, затем разжал пальцы, боясь, как бы монахиня не сломала его. Сестра Годрик зажала амулет в поднятой руке, показывая всему классу. На темном кожаном шнурке покачивался кожаный мешочек, плотно зашитый по краям, отчего никто не знал о содержимом. Для сестры Годрик это было орудие поклонения дьяволу, языческое приношение ложным богам, зловредное украшение, принадлежащее ритуалам вуду и жертвоприношениям дикарей. Хуже того, амулет являл собой прямое отрицание силы всемогущего Бога. – Это мерзость перед лицом Бога, – сказала сестра Годрик, голос которой звучал все громче. – Это нарушение Его заповедей. Святотатство. Существует только одна Церковь и один истинный Бог, а это, – она качнула шнурок, – это не Его таинство. Мишель подверг опасности свою вечную душу тем, что надел амулет, приписал ему ложные силы и посмел принести в класс. Глаза Муссы приклеились к кулаку монахини. Его захлестывал страх, ибо он не знал, как она поступит с амулетом. В отличие от Муссы, сестра Годрик не собиралась оставлять все, как было. Если перемирие между ней и строптивым учеником и длилось дольше обычного, это еще не означало, что он укротил свою гордыню. Он по-прежнему оставался агнцем Божьим, но с болезнью, которая могла заразить все ее стадо. Он был отравлен потугами на независимость, что для нее оставалось столь же отвратительным, как дыхание самого дьявола. Сестра Годрик подумывала уничтожить амулет: взять ножницы и изрезать на кусочки. Пусть все видят. Но, читая выражение на лице Муссы, она мгновенно поняла, что держит в руке инструмент для подчинения его своей воле. В глазах Муссы была растерянность, какой она прежде не видела даже во время наказаний. Амулет означает для него все. Отпустив плечо Муссы, она подошла к столу, взяла лист бумаги и торопливо набросала рисунок. Затем сестра Годрик пришпилила свое произведение на классной доске, где имелись гвоздики для развешивания наглядных пособий. Это было грубое изображение сатаны, из лба которого торчала шляпка гвоздя. На тот же гвоздь она повесила амулет. Казалось, амулет висит у дьявола на шее. Довольная делом рук своих, она повернулась к классу. – Монета, на которой нет лика Князя Небес, не имеет места в царстве Его, – серьезным тоном произнесла сестра Годрик. – Труды человеческие, на которых не запечатлена Божья любовь, не имеют ценности на небесах. Перед вами богохульное изделие, предмет магии и колдовства, которым нет места в нашей жизни. Амулет – знак слабости, знак подчинения злу. Теперь он висит там, где и должен висеть, на самой подходящей шее. Запомните: они принадлежат друг другу. Все недели, пока амулет здесь висит, вы будете наблюдать за Мишелем и увидите, что, вопреки его верованиям, ему для удачи не нужны никакие амулеты. Человеку вообще не нужна удача, когда у него есть Господь. Сестра Годрик выдвинула ящик стола. После случая со змеей она всегда сначала осматривала содержимое и лишь потом протягивала руку. Из ящика она извлекла небольшие четки. Подойдя к парте Муссы, она покачала четками перед ним: – Мишель, для праздных рук, не знающих, чем себя занять, нет ничего лучше, чем это. Ты усвоишь этот урок и однажды поблагодаришь Господа за Его свет. Мусса даже не попытался взять у нее четки. Она положила четки на парту и повернулась к нему спиной. Настало время проводить занятия. Ударь сестра Годрик Муссу копьем в сердце, это подействовало бы на него не так, как отобранный амулет. Весь остаток занятий он тупо сидел за партой, потрясенный, раздавленный. Монахиня забрала у него защиту, его щит, заслонявший от враждебного мира. Амулет спас его от кабана и французских пуль, не говоря уже про болезни, несчастные случаи и, быть может, еще что-то, о чем он не подозревал. Внутри амулета обитал дух и добрая воля туарегского дяди, которого Мусса никогда не видел. Мать рассказывала ему про аменокаля, и Мусса представлял его величественным, властным и мудрым. Такой человек ни за что бы не подарил ему амулет, не будучи уверенным в защитных силах своего подарка. В чудесные свойства дядиного подарка Мусса верил не меньше, чем в утренний восход солнца. Во время перемены он остался сидеть за партой, пока сестра Годрик не выпроводила его из класса. Но и тогда он лишь вышел за дверь. Ему не хотелось идти к одноклассникам. Без амулета Мусса ощущал себя голым. Он поглядывал на доску, проверяя, там ли его сокровище. Мусса очень боялся, что в его отсутствие монахиня куда-нибудь выкинет амулет и тот исчезнет, а он даже не будет знать, где искать. Уроки для Муссы перестали существовать. Сестра Годрик что-то говорила, однако он ничего не слышал. Поль пихал его локтем, убеждая не усугублять свое положение. Амулет висел на шее нарисованного дьявола, а Мусса ломал голову над тем, что теперь делать. После занятий он дождался, пока класс не опустеет. В жизни Муссы наступил один из тяжелейших моментов. Он подошел к столу. Сестра Годрик что-то писала. – Да, Мишель, – сказала она, не поднимая головы. – В чем дело? – Сестра, я сожалею, что принес амулет в школу. – Я тоже, – резко ответила она. – Сестра, если вы позволите забрать его домой, обещаю, что не стану его надевать и больше никогда не принесу в класс. В его голосе звучали мольба и отчаяние, чего прежде она не слышала. Монахиня была довольна. Ее предположение оказалось верным. Слабое место этого упрямого мальчишки теперь находилось в пределах досягаемости. – Становись на колени, Мишель, – велела сестра Годрик. – Склони голову и закрой глаза. Мусса догадывался, что она потребует чего-нибудь в этом роде. Если подчиниться, она станет более уступчивой. Он замешкался. Пусть думает, что он принимает решение, однако решение уже было принято. Мусса опустился на колени и закрыл глаза. Локтями он уперся в ее стол, молитвенно сложив руки. – Будем молиться. Начали с «Отче наш», за которой последовала покаянная молитва. Мусса вслед за монахиней повторял слова, обещая больше не грешить. Затем она потребовала, чтобы он вслух сказал свою молитву, какая у него сложится. Мусса мучительно подбирал слова. Он не произносил молитв с тех пор, как перестал молиться, и никогда не делал этого в присутствии других. – Отец, прости мне мои грехи, – начал он, с этими словами затруднений не было, ибо так начинались многие молитвы. – Я знаю, нельзя было приносить амулет в класс. В смысле, в собор Сен-Поль. Ведь это Твой дом. Я не хотел причинить ему вред. Боже, я выучил свой урок. Обещаю, что больше этого не сделаю… Мусса не сказал: «Если Ты заставишь ее вернуть мне амулет». Как-никак, а дурой сестра Годрик не была. Обыкновенная монахиня и не более того. Заканчивая молитву, Мусса едва не забыл обязательные слова: – Во имя Иисуса, аминь. – Аминь, – повторила сестра Годрик. Он открыл глаза. Они были полны надежды, что он исправил положение. – Сестра, теперь я могу его взять? – Мишель, тебе еще долго идти по пути Божьего спасения. Я нахожу твои слова корыстными и ясно вижу твои побуждения. Ты ценишь свою гордыню превыше души, которая находится у тебя в смертельной опасности. – Сестра Годрик встала и холодным жестом показала, что не задерживает его. – Амулет останется там, куда я повесила его. – Сестра, ну пожалуйста, – дрожащим, умоляющим голосом произнес Мусса. – Я сделаю все, о чем ни попросите. – Мишель, не я тебя прошу, а Господь. Когда ты это поймешь, когда искренне в это поверишь, я сразу узнаю. Я отдам тебе амулет, и ты сам его уничтожишь. А сейчас ступай и не мешай мне. Мусса замотал головой, пытаясь понять случившееся. Он чувствовал, что его предали. Внутри закипела ненависть. Дрожа от злости, он встал с колен: – Вы меня обманули! Вы хуже дьявола. Я вас ненавижу! Ненавижу! Сестра Годрик не дрогнула. Ее глаза оставались буравящими, холодными и жесткими. Она знала: Мусса у нее в руках. Еще немного – и он пойдет путями Господними. Ослепленный слезами и гневом, Мусса выскочил из класса. Он обещал себе, что убьет сестру Годрик, что выкрадет амулет, а если понадобится, сожжет собор дотла. Он не знал, что теперь делать, и хотел умереть. Глава 13 Вы живете среди шакалов… Ваше сословие вас забудет. Они обратятся против вас и сожрут заживо. Каждую ночь к нему во снах приходил Делеклюз с насмешками и издевательствами. Каждую ночь капитан повторял: «Ваш мир обречен». Полковник смеялся над этим абсурдным утверждением. Он был убежден в стойкости империи, не боясь пророчеств Делеклюза и не веря в них. Услышав эту фразу сегодня, он плюнул мерзавцу в физиономию. Порыв ветра подхватил плевок, закружил в воздухе и швырнул на щеку Жюля. Увидев, Делеклюз покатился со смеху. Вам это очень идет, полковник. Как всегда, он проснулся, окруженный завесой боли. Голова раскалывалась, в висках стучало. Язык распух. Во рту и горле пересохло, а ощущаемый вкус напоминал помойку. Жюль зажмурился, с ужасом встречая новый день, с которым не желал сталкиваться. Его дни напоминали череду гноящихся ран, где завтра будет похоже на вчера, а сегодня, застрявшее посередине, ничем от них не отличалось. Он ненавидел просыпаться. В комнате было темно. Жюль лежал один. Вторая половина кровати пустовала. Была ли здесь Элизабет? Жюль не помнил. Хотя вряд ли. Она больше не спала в супружеской постели. Он сомневался, ночевала ли она в шато. Ему было все равно. Он сел, а затем с неимоверным усилием встал. От излишней поспешности сильно закружилась голова. Жюль снова сел и обхватил голову. Ну почему она так ужасно болит? Он понятия не имел, сколько выпил вчера. Где он был? Дома? Или в другом месте? Был ли с ним кто-нибудь еще? Смутно вспомнился Поль и обед. Нет, то было позавчера. Кто-то кричал, чье-то лицо мелькало у него перед носом. Он был зол и… он кого-то ударил? Кажется, нет. Но наверняка он не знал. Самое скверное – не знать, нанес дикарь удар или нет. Жюль не представлял, что мог ударить кого-нибудь из близких. За все годы, каким бы разгневанным он ни был, он всегда управлял своим характером. Его гнев был застегнутым на все пуговицы и упрятан внутри. А когда гнева скапливалось очень много, всегда можно было разрядиться на солдатах. Но даже к ним он не применял рукоприкладство. Он добавлял им муштры, урезал пайки или заставлял проводить всю ночь под дождем. Потом он вспомнил и содрогнулся, до глубины души прочувствовав свое воспоминание. Он ударил Поля. Жюль это знал. Как и при каких обстоятельствах – он не помнил, но сам удар остался в памяти. Что, черт побери, заставило его ударить Поля?! Ничего, совсем ничего, однако он разъярился и подогрел свой гнев алкоголем, после чего тот взял верх, и Жюлю уже было себя не сдержать. Он не знал, что происходит. У него внутри обитал кто-то чужой; незнакомец, который жил в бутылке, откуда и появлялся; незнакомец с лицом гнева, сильными руками, полными ужасного яда. Ярость незнакомца нарастала, пока не сделалась слепой, и уже никакая сила на земле не могла его удержать. Когда у Жюля прояснялось сознание, он ощущал себя старым, усталым и потерянным. Даже простые занятия вроде одевания, еды или причесывания требовали усилий. Его прежний отменный аппетит пропал. Жюль бродил по дому, заходя в комнаты и не зная, зачем туда вошел. Он листал журналы Анри, но строчки расплывались, и он не понимал, о чем там написано. В кладовой он бесцельно пялился на наклейки коробок и банок. Побродив, он садился на стул и смотрел на скачущих по крыше белок. Он всячески избегал встречаться с сыном, общения с которым так жаждал, но не знал, как заговорить с мальчиком. Что сказать Полю – он тоже не знал. Он и раньше-то не знал. Год за годом слова текли скупым ручейком. Теперь их не стало вовсе, и, когда отец и сын встречались глазами, отец, чувствуя себя чужим, первым отводил взгляд. Это было самое жуткое из всех чувств – ощущение немоты и стыда перед собственным сыном. Жюль сидел на кровати и чувствовал подступающую тошноту. Горло быстро наполнялось желчью. Торопливо встав, он доковылял до ночного горшка. Там он опустился на колени, обхватил горшок и низко наклонился. Жюля безостановочно рвало. Он исторгал отвратительную желтую массу и не мог остановиться. Позывы на рвоту не прекращались; они выворачивали кишки, вызывая кашель и новые спазмы. Жюль прижался щекой к прохладной медной стенке горшка и так стоял, пока эта пытка не закончилась. Потом он поднялся, плеснул воды в умывальник и прополоскал рот. Вода смягчила горло, однако боль осталась, и притушить ее могло только время. Но он уже не знал, сумеет ли время это сделать. Он заметил, что жалюзи не опущены. За окнами было темно. В шато все спали. Измученный рвотой, Жюль вернулся в кровать, но по пути увидел на комоде измятые бумаги. Его вновь обдало волной ужаса. Он вспомнил вчерашний вечер, не весь, но часть, и почувствовал, как внутри опять поднимается отчаяние. Элизабет здесь не появится ни сегодня, ни вообще. Он узнал о ее поступке. Жюль рылся в шкафу, разыскивая бутылку, и перевернул коробку с бумагами. Он увидел ярко-красную восковую печать епархии, а потом и свое имя. Это заставило его прочитать содержание. К тому моменту он уже прилично выпил и потому не сразу понял написанное. Жюль прочитал документ дважды, пока не убедился, что никакой ошибки там нет. Церковь обязывалась пожизненно выплачивать Жюлю и Элизабет де Врис огромную сумму денег, а после их смерти – выплачивать Полю половину суммы. Когда в комнату вошла Элизабет, Жюль показал ей документ. Жена побледнела и поспешила забрать бумагу. – Дорогой, тебе незачем беспокоиться по этому поводу, – весело защебетала она. – У тебя и так забот хватает. А об этом позабочусь я. Она повернулась, собравшись уйти. – Не говори, что мне незачем беспокоиться! – загремел Жюль. – Я прочитал. Объясни, что это значит. Я имею право знать. – Когда ты пьян, с тобой так трудно разговаривать. Элизабет вновь попыталась уйти, однако Жюль схватил ее за плечо и повернул лицом к себе. – Не смей увиливать! Я не настолько пьян, чтобы не понимать. Здесь что-то не так. Рассказывай, в чем дело! Элизабет вздохнула. Значит, он все-таки нашел. Она знала: рано или поздно это случится. Уж лучше рано. – Что ж, ты прав. Ты имеешь право знать, что я сделала ради твоего блага. Присев на кровать, Элизабет спокойно рассказала мужу о своей сделке с епископом. Ровным, непринужденным тоном она поведала все. Жюль был настолько ошеломлен, что забыл про бутылку и тяжело плюхнулся на стул. Он долго не мог вымолвить ни слова, переваривая услышанное. – Как ты могла так поступить с Анри? – наконец спросил он. – Как ты могла? Он наш ближайший родственник. Мы живем в его доме. – Он ничего не сделал для нас. А дом этот принадлежал твоему отцу. Как благородно, что твой брат соизволил выделить малую часть дома для нашей семьи. Он владеет семейным богатством, хотя сам не заработал ни су. До чего же твой братец великий, щедрый и благородный человек! – Голос Элизабет был пронизан горечью и сарказмом. – Он старший. Все это принадлежит ему по праву наследования. Ты это знаешь. – Я знаю другое. Жюль, ты попал в жуткую и запутанную историю, оказался в тюрьме и предстал перед судом по обвинению в дезертирстве. Я сделала все, что в моих силах, чтобы вытащить тебя оттуда. Я это сделала ради нашей семьи. Нашей. – Анри тоже относится к нашей семье, – глухо произнес Жюль. – Возможно, к твоей семье. Но для нас с Полем он не сделал ничего. И потом, он спокойно это переживет. Его богатство уменьшится на какую-то ничтожную долю. Зато для нашего благосостояния это означает все. – Но почему ты не обратилась к нему самому? Он бы охотно согласился. Он бы обязательно помог. Он делал для меня все, что в его силах. Элизабет презрительно засмеялась: – Жюль, он слаб. Он не сделает ничего, что противоречило бы установленному порядку. От него так и разит порядком. Он бы ни за что не вмешался и не спас тебя от расстрела так, как это сделала я и как это надо было сделать. Боже мой, Жюль, он уповал на справедливость и считал, что тебя должны освободить! Он совершенно не понимает сути происходящего. Или ты предпочел бы оказаться перед дулами винтовок расстрельного отряда? Я сделала то, что необходимо было сделать. Твой брат нанял адвокатов, но спасла тебя я. И спасая тебя, я обеспечила еще и наше будущее. Жюль, я сделала это для нас. Неужели ты этого не понимаешь? Неужели не видишь? Я хочу, чтобы мы снова жили семьей. Я хочу для нас свободы. Хочу, чтобы наша семья имела то, чего она достойна. Элизабет встала, подошла к стулу, на котором сидел Жюль, опустилась на колени, попыталась его обнять и убедить согласиться с тем, что она сделала. Жюль грубо оттолкнул ее. Его взбесил откровенный рассказ жены и – не в последнюю очередь – купленное ею освобождение. Она подорвала в нем уверенность, что его оправдали за недоказанностью состава преступления, поскольку обвинения против него были смехотворными и он действительно невиновен. А получается, гнусные домыслы газет и толпы с самого начала оказались правдой. Оправдательный приговор был куплен. Жюль всегда жил по правилам. Да, ему были присущи высокомерие и консерватизм, но только не размытые принципы. Теперь его трясло от собственной наивности. Выходит, он не знал, в каком мире живет и кто его окружает. – Думаешь, я с этим соглашусь? Неужели ты хотя бы на секунду допустила, что я повернусь спиной к родному брату? – Я думала только о том, что тебе не наплевать на своих жену и сына. – Боже мой, Элизабет! – Он устремил на нее тяжелый взгляд, его плечи поникли, и он распластался на стуле. – Я и понятия не имел. Ты всегда проворачивала свои мелкие делишки, всегда старалась, чтобы вышло по-твоему. Я тебе это позволял. Часто. Уже и не помню, сколько раз. Но то, что ты сделала, – это зло. Настоящее зло. Честное слово, даже не знаю, что по мне больнее ударило: твоя способность на такие поступки или понимание, насколько же я глуп. – Жюль печально покачал головой. – Естественно, я расскажу Анри. Результаты твоей аферы будут аннулированы. Сказано было весомо, безапелляционным тоном. Он принял такое решение и не отступит. Элизабет сознавала, что проиграла и дальнейший спор не имеет смысла.