– Этим ты только навредишь сыну и жене. – Элизабет, ты мне не жена. Моя жена умерла давным-давно, а я даже не знал. О сыне я позабочусь, как заботился всегда. Богатым ему не стать, но у него будет достойная жизнь, несмотря на случившееся и несмотря на тот вред, который ты нанесла ему и нашему имени. Элизабет встала. Ее глаза гневно сверкали. Руки сжимали драгоценный договор с епископом. – Рассказывай брату, если хочешь. Счастья тебе это не принесет. Что сделано, то сделано, и ни ты, ни граф не сможете переиграть это в обратную сторону. А ты, Жюль, идиот, никчемный человечишка. Я тебя презираю. Давай топи себя дальше в бутылке. Остальное он помнил смутно. Он знал, что его гнев прорвался наружу и он ударил Элизабет, вложив в удар всю бурлящую ярость и беспомощность. В комнате был сломан стол. На полу валялись сорванные с карниза фиолетовые шторы Элизабет, а у изножья кровати – куски разбитого блюда. Как все это произошло, Жюль не помнил. Помнил крик. Помнил, что она не проронила ни слезинки, а уходя, наградила его взглядом, полным ненависти и удовлетворенности собой. Потом он много выпил. Об этом Жюль знал по нынешнему тягостному состоянию. Неожиданно изнутри вновь поднялась яростная волна желчи. Он лег на пол в обнимку с горшком, давясь и исторгая желчь, пока у него не заболели все внутренности. После этого ему стало легче. Он пролежал на полу около часа не шевелясь, с открытыми глазами, не сосредоточенными ни на чем. Потом встал и снова прополоскал рот. Жюль ходил из угла в угол, не зная, чего хочет. Бесцельность, эта чертова бесцельность! Время недавно перевалило за полночь. Ему теперь не уснуть, если только он снова не приложится к бутылке. Она стояла на комоде. Жюль было потянулся к ней, но остановился. Сама мысль о новой порции вызвала тошнотворные ощущения. Великолепно! Даже спиртное в меня уже не лезет. Жюль встал напротив каминной полки, над которой всегда висела его сабля с эфесом из слоновой кости и головой орла на конце. Сабля принадлежала его отцу, а еще раньше – деду и прадеду. Длинный клинок сабли проливал кровь врагов Франции в битве при Ватерлоо и в Крыму. Он же проливал кровь сынов Франции во время революции 1789 года. Вместе с Жюлем сабля побывала на трех континентах. Она и там проливала кровь врагов и рассекала их тела, но клинок всегда оставался сверкающим и острым как бритва, готовым воздать честь тому, кому принадлежало это славное оружие. А теперь над каминной доской была пустая стена. Саблю, как и многое другое, он утратил, попав в плен к Делеклюзу. У Жюля имелась другая сабля, подаренная ему после итальянской кампании и хранившаяся в шкафу. Он достал саблю из деревянного футляра и присел на стул у окна. Оттуда открывался вид на большую каштановую рощу, тянущуюся вдоль длинной дороги к реке. Серп луны довольно ярко освещал местность. Жюль смотрел, как легкий ветер шевелит голые ветви. Листья полностью опали, и деревья стояли в ожидании белого зимнего покрова. Жюль распахнул окно. Холодный ветер наполнил комнату ночным воздухом поздней осени. С комода на пол полетели бумаги. А за окном было тихо и спокойно. Жюль неподвижно просидел у окна несколько часов. Голова продолжала раскалываться, но мысли постепенно прояснялись. Жюль обнаружил, что рука сжимает игрушечного солдатика, которого Поль подарил ему целую вечность назад. С того самого дня, как сын на вокзале вручил ему подарок, солдатик постоянно находился у Жюля в кармане. Вместе с ним деревянный воин пережил падение империи и гнусную авантюру спятившего Делеклюза. Солдатик был его спутником в тюремной камере и видел, как рушится карьера полковника, а затем и брак. Жюль снова и снова вертел в руке фигурку с прутиком вместо правой руки, шлемом из половинки скорлупы грецкого ореха и пуговицами, нарисованными на мундире. Солдатик глуповато улыбался. Жюлю нравилось его разглядывать. Со временем у солдатика появился характер и истории из собственной жизни. Кусок дерева, полученный от сына, сделался чем-то значимым. Как хорошо, что Поль подарил ему этого солдатика! Полковник сидел, а время тянулось еле-еле. Он пытался понять, когда именно все в его жизни вдруг пошло по какой-то чудовищной кривой и почему его поступки причиняли только вред стольким людям. Он уже не надеялся, что когда-нибудь сумеет все исправить. Его гвардейцы погибли, все до единого. Смерть рядового Этьена тоже на его совести. Его брак распался. Жена обманула его брата. Сын стал для него чужим. Императорская гвардия, которой он посвятил жизнь, распущена и дискредитирована. Его военный опыт, его готовность сражаться оказались ненужными даже сейчас, когда пруссаки стоят у самых ворот города. Суд оправдал его, но лишь потому, что судейским за это заплатили. Люди его поносили; эта жестокая, непостоянная публика, превратившая его жизнь в ад. Делеклюз выполнил свое обещание. Слова тогдашнего проклятия, казавшиеся бредом, в точности исполнились. Я желаю уничтожить не вас, полковник, а вашу честь. Время ползло, наполненное кошмарами. Демоны вились вокруг Жюля и раздували свой огонь, пока языки жаркого пламени не начали обжигать душу. Его глаза и руки постоянно возвращались к сабле. Дорога была долгой и чудовищной, но теперь, когда у него в руках появилась сабля, Жюль отважился увидеть конец пути. На протяжении последних месяцев эта мысль посещала его не раз. Жюль всегда отгонял ее, поначалу с ненавистью, отвращением и абсолютным убеждением. Однако со временем подобные мысли стали появляться все чаще, а его протесты слабели. Идея все меньше пугала его, и в какой-то момент, в какой – он не знал, Жюль вообще перестал сопротивляться. Сейчас, когда он сидел у окна, мысль явилась снова и не желала уходить. Когда Жюль наконец впустил ее, когда она захлестнула его и прошла сквозь него, он почувствовал благословенное облегчение. Печаль почти исчезла. Он так устал от всего этого, устал от сражения с собой, от состояния живого мертвеца. Так легко это оборвать, так легко, если бы не Поль. Больше его ничто не держало. И в то же время Жюль сознавал, что Анри всегда был для Поля в большей степени отцом, нежели он сам. И во многом более достойным отцом. Да и Серена проводила с Полем больше времени, чем родная мать. Конечно, Поль будет страдать, но в конце концов у сына все сложится хорошо. Жюль встал и с целеустремленностью, какой не испытывал очень давно, начал готовиться. Пройдя к письменному столу, он достал несколько листов бумаги и ручку. Он написал письмо брату, где рассказал про то, что случилось с собственностью Анри, припомнив все подробности, услышанные от Элизабет. Он извинился за тяготы, которые доставил им всем, и за то, что возлагает на их плечи новую ношу. Жюль попросил брата как и прежде заботиться о Поле. Закончив это письмо, он написал второе, адресованное Полю, после чего положил письма в разные конверты и запечатал. Подойдя к шкафу, Жюль бережно снял с вешалки свою парадную форму. Она была чистой и выглаженной: ослепительно-белый мундир, малиново-красные брюки, сверкающий ремень, красный пояс, все нашивки и знаки отличия – эти яркие памятные точки его прежней жизни – на месте. Жюль стал одеваться. Движения его были предельно точны. Он уделил пристальное внимание каждой мелочи, проверяя, чтобы все было так, как надлежит. Закончив, Жюль придирчиво оглядел себя в зеркало и остался доволен. Он достал из футляров пистолеты и прикрепил к поясу саблю. Потом закрыл окно, чтобы не выстуживать остальные помещения шато. Тихо закрыв дверь, он спустился в холл. Письма он положил на столик у входа, где их обязательно увидят, а затем снова поднялся наверх. Он тихо шел по длинному темному коридору. Света ему не требовалось. Он прекрасно знал этот коридор. Комнаты, мимо которых он проходил, были наполнены воспоминаниями. Здесь они с Анри играли в детстве. Потом они выросли, у них самих появились дети, а родители покинули этот мир. Жюль нащупал дверную ручку, бесшумно нажал и вошел. Мусса спал, слегка похрапывая. На соседней кровати лежал Поль. Шторы были отдернуты, и луна заливала комнату неярким светом. Жюль остановился у кровати сына. Он смотрел на Поля, на спутанные светлые волосы, разметавшиеся по подушке, на лицо, бывавшее таким выразительным и при этом остававшееся по-детски невинным. Жюль чувствовал, что теряет самообладание. Душевная боль сдавила горло. Он хотел разбудить Поля и поговорить с сыном, но знал, что не найдет нужных слов. Пусть спит. Жюль наклонился и осторожно откинул волосы со лба Поля. Хотел было поцеловать, однако не стал. Он долго стоял у кровати, борясь с собой, затем повернулся и беззвучно подошел к двери. Взялся за ручку, помедлил, словно решая, не вернуться ли к кровати сына, но потом расправил плечи, вышел, прикрыв дверь за собой. В конюшне он оседлал старого жеребца, некогда норовистого и горделивого, но с годами утратившего пыл. «Как и я», – подумал Жюль. Все действия были привычными, и он совершал их не задумываясь. Попона, седло, подпруга – он проверял и перепроверял каждый предмет, чему учил и многих своих солдат. Закончив седлать, Жюль вывел коня наружу, легко вскочил в седло и поправил саблю. Конь со всадником медленно покидали пределы шато. Жюль знал здесь каждое дерево, каждую крышу, каждый клочок земли. Он всегда любил родовое гнездо де Врисов. Не важно, что у него не было прав владения. Шато все равно принадлежало ему. Когда Жюль проезжал через Булонский лес, восточный край неба начал розоветь. Он ехал быстро, желая добраться до цели, пока еще темно. Он миновал военные лагеря с полусонными часовыми, молча глядевшими ему вслед. Двигаясь рысью, Жюль оставил позади Нёйи, Вилье и Сент-Уэн, а близ Сен-Дени обогнул внушительный Форт-де-л’Эст. Когда он подъехал к внешней границе французских войск, дорогу ему преградил одинокий часовой, удивленный, почему это полковник появился здесь в столь ранний час, и еще более удивленный направлением, в котором тот двигался. – Господин полковник, туда нельзя, – нервно произнес солдат. – Эта дорога полностью закрыта для движения. Приказ коменданта. – Прочь с дороги, рядовой! – ответил полковник, и парень, услышав по-настоящему властный голос, молча поднял шлагбаум. Жюль проехал, не сбавляя скорости. Потом он свернул с дороги и поскакал вдоль земляных укреплений, старых артиллерийских лагерей и пустых полей. Вокруг не было ни души. Тишина показалась ему зловещей. Никто уже не отваживался бродить в этих местах. Солнце почти взошло, когда Жюль остановился и достал бинокль. Медленно оглядев горизонт, он нашел то, что нужно: крестьянский дом, со всех сторон окруженный невысокими укреплениями. В бинокль он отчетливо видел часового в шлеме, сидевшего спиной к стене. Жюль долго наблюдал за часовым. Тот не шевелился. Спал. «Гордость пруссаков», – подумал Жюль. Он убрал бинокль, измерил угол солнца и точно рассчитал, где оно взойдет, чтобы извлечь из этого максимальную пользу. Он вынул саблю, наклонился и потрепал коня по шее. Так Жюль всегда делал перед битвой, успокаивая нервы животного и сообщая, что все будет хорошо. – Мы с тобой – маленький полк, – сказал он. – Будем сражаться вдвоем и на совесть. Жюль замер в седле, прямой, как стрела. Закрыв глаза, он вдохнул утренний воздух и улыбнулся. Первые лучи восходящего солнца осветили легкие облачка на горизонте, окрасив их в розовые тона. Спина ощутила приятное тепло. Солнце будет у него за спиной, сверкая врагам прямо в глаза. Он смотрел, как осветилась крыша дома. Свет опустился ниже и заиграл на шлеме часового. Жюль яростно пришпорил коня. Старый жеребец покачнулся, но двинулся вперед. Рысью, а затем и галопом они помчались по равнине, набирая скорость. – Оружие на изготовку! – приказал себе Жюль, произнося эти слова как молитву кавалериста перед боем; конские копыта глухо стучали по рыхлой земле. – Всем сомкнуть ряды! Жюль странным образом отрешился от себя, словно был наблюдателем, а не участником. Он испытывал легкость птицы в полете, чувство парения. – Свести колени, сапог к сапогу! – (Стена укрепления была уже почти рядом.) – Наметить цель! Жюль вскинул саблю, и в этот момент конь перемахнул через стену. Прусский часовой так и не узнал, кто нанес ему смертельный удар. Жюль с конем уже были по другую сторону стены. Поднять тревогу пруссак не успел – Жюль отсек ему голову вместе со шлемом. Шлем загремел по земле, но звук потонул в грохоте копыт. Из дома вывалились несколько солдат. Изумление на заспанных лицах было недолгим. Все они пали под ударами неистового полковника Императорской гвардии, чья сабля мелькала в воздухе. Он стрелял в них и наносил удары. С его губ не сорвалось ни звука. Глаза под шлемом горели отчаянной решимостью. Он не замечал удивления и замешательства врагов, этот пугающий дервиш, сеющий на рассвете ужас и смерть. Прежде чем кто-то успел выстрелить, Жюль убил четверых. Пуля попала ему в руку, заставив выронить саблю. Другой рукой он поднял пистолет и выстрелил, убив пятого пехотинца. Из дома грянули новые выстрелы. Прусские винтовки начали обуздывать лошадь и всадника, мечущихся вокруг дома. Одна пуля ударила Жюля в грудь, другая застряла в бедре. Сердце гулко стучало, но он продолжал стрелять. От еще одного вражеского выстрела у него онемело тело. Мир закружился, конь споткнулся и вместе с всадником рухнул на землю. Жюль скатился в пыль. Установилась странная тишина. Руки и ноги налились тяжестью. Пруссаки что-то кричали. Жюль перевернулся на спину. Он попытался шевельнуться и не смог. Тело его не слушалось. Больше ему уже не стрелять и не разить саблей. Пальцы подрагивали. Глаза были устремлены на точку в небе. В его душе наступил мир. Ему было тепло и спокойно. Над ним склонился пруссак, направив в лицо пистолет. Жюль попытался раздвинуть губы и что-то сказать, но в этот момент раздался выстрел. Позже, роясь в карманах убитого безумца, кто-то из пруссаков нашел игрушечного солдатика. «До чего ж никудышные ремесленники эти французы, – подумал немец, разглядывая игрушку. – Неудивительно, что они проиграли войну». Игрушка, но какая жалкая! Даже в качестве трофея не годится. Пруссак отшвырнул солдатика. Тот упал в общую могилу, которую копали для тех, кого убил французский маньяк, яростно ворвавшийся сюда ранним утром. Глава 14 Зима пришла в Париж рано, серая, слякотная и гнетущая. Уличные фонари не зажигали, строго экономя угольный газ для воздушных шаров. По вечерам парижские улицы стали настолько темными и удручающими, что парижане сетовали: теперь их город выглядел столь же неприглядно, как и Лондон. На протяжении недель вынашивались планы контрнаступления. Второй парижской армии под командованием генерала Дюкро предстояло прорвать прусское кольцо и выйти на соединение с Луарской армией Гамбетта, которая была создана в провинции и пробивалась на помощь столице. На успех операции возлагали огромные надежды. Пока отряды Дюкро готовились к походу, генерал выступил с волнующим заявлением: – Что касается меня, то я принял решение и клянусь перед вами и всем французским народом: в Париж я вернусь либо мертвым, либо победителем! Возможно, вы увидите меня павшим на поле боя, но вы не увидите меня сдающим позиции! Однако кампания пошла отнюдь не так, как заявлял генерал. Сказалась неподготовленность солдат и некомпетентность командиров. Ни о какой внезапности не могло быть и речи. Скопление войск, рвущихся в бой, видели не только парижане, заполнявшие парапеты, но и пруссаки. Городские ворота накрепко закрыли, а каретам скорой помощи приказали дежурить поблизости, что было еще одной подсказкой для врага. С фортов начался массированный обстрел, от которого в парижских домах дрожали стекла. Каждый пруссак на позициях вокруг города знал: готовится наступление. Запустили воздушный шар со сведениями для Гамбетта. В бумагах подробно излагалась стратегия Второй армии. Из-за неблагоприятных ветров шар провел в воздухе девять часов и приземлился в Норвегии. Гамбетта остался в неведении относительно планов, разработанных в Париже. Затем накануне выступления природа вмешалась еще раз. В Марне поднялся уровень воды, сделав невозможным наведение понтонов, необходимых для переправы войск, орудий и всего остального. Понтоны оказались слишком короткими. Дюкро не оставалось ничего иного, как ждать, когда вода схлынет. Эта вынужденная отсрочка позволила фон Мольтке переместить части Саксонской армии туда, где им надлежало быть. Французским силам, участвующим в отвлекающих маневрах к югу от этих мест, не сообщили об отсрочке, а потому они сражались и гибли понапрасну. Когда последний французский солдат пересек Марну, Вторая армия атаковала Бри и Шампиньи в попытке захватить высоты Вилье. Яростный обстрел из фортов должен был облегчить продвижение. Однако снаряды не разбирали, где свои, а где чужие, и французов полегло не меньше, чем пруссаков. Силы Дюкро успешно достигли своих целей, но затем пруссаки пошли в наступление по всему фронту, захватив французов врасплох, когда те завтракали. Этот день был долгим и кровопролитным. Сначала инициатива находилась в руках пруссаков, затем перешла к французам, после чего вновь вернулась к пруссакам. Ночью солдаты Дюкро замерзали насмерть. Было так холодно, что руки прилипали к винтовкам. К смертельному холоду добавились залпы из прусских орудий, гнавшие Вторую армию обратно в город. Оказалось, что солдат не снабдили одеялами. Единственной причиной, замедлявшей отступление, был поиск пропитания. Когда во время сражения убивало лошадей, солдаты, забыв о противнике, дочиста срезали мясо с костей. Они набивали мясом свои ранцы и жевали его сырым, отступая под покровом густого тумана. На поле остались двенадцать тысяч солдат и офицеров. Раненых грузили на лодки и везли к мосту Аустерлиц, откуда на повозках их доставляли в больницы, а зачастую – прямиком на кладбище Пер-Лашез. Вдоль бульваров выстроились угрюмые толпы и смотрели, как волна последствий кровавой бойни возвращается в город. Кареты скорой помощи, повозки и телеги слились в единую реку, несущую искореженные тела и окровавленные куски тел. Зловоние смерти перемешивалось с дымом пушек, к этому времени переставших стрелять с фортов. Масштаб поражения ощущался повсюду. Генерал Дюкро не выполнил своего обещания: он не погиб и не одержал победу. Теперь он возвращался в Париж во главе остатков его сломленной армии. А Париж искал козлов отпущения и надеялся на чудо от Гамбетта. Однако Луарская армия сейчас терпела поражение под Орлеаном. Об этом узнали позже, когда в Париж прилетел почтовый голубь и принес сообщение. Гамбетта было не до спасения Парижа. Орлеан пал. На очереди был Руан. Генерал Бурбаки и его Северная армия тоже отступали. Правительству пришлось перебираться из Тура в Бордо. Что ни фронт, то поражение. Положение с продовольствием становилось все хуже. Запасы зерна таяли. Обычные женщины становились проститутками, отдаваясь за еду. Копыта, рога и кости размалывались, и из получавшегося оссеина варили суп. Животных из зоопарка продавали на убой. Повара Парижа готовили блюда из буйволов и зебр, яков и северных оленей, вапити и бенгальских оленей, волков и кенгуру. А когда зверей не осталось, забили слонов Кастора и Поллукса. Арктический холод привел к тому, что в домах жгли двери и мебель. Женщины и дети остервенело ломали кусты, ветви деревьев, корни и обдирали кору. Людей начали косить оспа и тиф, к которым добавились болезни органов дыхания. На кладбища везли гробики с умершими детьми бедняков. Одежды не хватало, и крестьяне шили рубашки из газет. И тем не менее еще не все было потеряно. Казалось, Франция обладала безграничной способностью поставлять новых солдат для новых армий, противостоящих пруссакам. Поэтому Париж выжидал. Никто в мире не думал, что город продержится так долго. Парижане очень гордились собой, и моральный дух в осажденном городе оставался высоким. Горожане были полны решимости пережить суровую зиму и продолжать сопротивляться немцам. В шато де Врис никто не знал, куда исчез Жюль. В ночь, когда он покинул дом, оставив пару писем, Элизабет вернулась несколькими часами позже, чтобы забрать кое-что из одежды. Желая избежать нового скандала, она приехала на рассвете, надеясь, что напившийся Жюль будет в отключке, а все остальные будут спать. Она увидела на столике письма и узнала почерк Жюля. Присев на стул, она вскрыла письмо, адресованное Анри. После этого она долго сидела, не двигаясь и не пролив ни слезинки. Итак, Жюль предпочел смерть бесчестью. Элизабет убедила себя, что это к лучшему. Жаль только, что он никому об этом не сообщил. Письма она убрала в свой ридикюль, забрала документы из епархии и покинула дом. Часовой, видевший Жюля, ничего не сказал начальству, поскольку говорить было не о чем. Какой-то офицер на рассвете проехал по направлению к прусским позициям и не вернулся обратно. С ним могло случиться что угодно. Возможно, он был пьян и упал с лошади. Возможно, отправился в Версаль, чтобы застрелить герра Бисмарка. Часовому не было дела до офицерских затей. Мадам Леавр не сомневалась, что Жюль поехал в город, где упился до беспамятства. Такое уже случалось. Ничего страшного, объявится. Поначалу Анри соглашался с мнением поварихи, но затем Гаскон сообщил, что в конюшне недостает одной лошади. Анри поспешил в комнату брата. Увидев, что форма, сабля и пистолеты исчезли, он стал догадываться. Анри перерыл все бумаги, однако не нашел даже короткой записки, подтверждавшей его догадку. Это было не похоже на Жюля. Он всегда сообщал, куда направляется. У Анри разрывалось сердце при мысли о трагедиях, обрушившихся на брата. Он мучительно думал о том, можно ли было что-то сделать по-другому. Гаскон спросил, не отправиться ли на поиски Жюля, как прежде. Анри покачал головой: – В этот раз мы его не найдем. – Полю нельзя сообщать об этом, – сказала мужу Серена. – Пока не время. Ты можешь ошибаться. С ним могло произойти что угодно. Анри согласился. Поль для себя решил: отец либо отправился куда-то пьянствовать, либо окончательно так на него разозлился, что больше не хочет жить с таким сыном под одной крышей. Мальчик старался вообще не думать об этом. Прошла неделя, вторая, и он не мог не заметить, что без отца его жизнь стала легче. Он любил отца и ненавидел себя за подобную мысль, но она продолжала вертеться в его голове. Эх, вот если бы вернуть отца, каким тот был прежде, и если бы все у них пошло, как когда-то… Элизабет жила где-то в городе. Она приезжала и уезжала, ничего не объясняя. Если ей требовалось навестить Поля, она выбирала время, когда вероятность столкнуться с Анри была минимальной. Графа она ни разу не видела. Она не знала, обнаружил ли он махинации с его владениями, и совсем не хотела оказаться здесь, когда это случится. Впрочем, он вряд ли что-то знал, ведь она перехватила дурацкое письмо Жюля. Однако граф обладал широкими связями, и раскрытие правды было лишь вопросом времени. Вот только… управляющий имуществом графа поступил добровольцем в Национальную гвардию, где его застрелил подчиненный. Дела графа находились в полнейшем беспорядке. Анри был слишком занят, чтобы лично заниматься ими, и они его особо не заботили. Элизабет не съехала из шато, но практически не появлялась там. Полю она сказала, что сейчас дела заставляют ее жить в городе, хотя это временно и она вернется. В один из снежных дней Поль случайно увидел мать проезжавшей по бульвару. Рядом с ней сидел мужчина в элегантном цилиндре и пальто с меховым воротником. Модный облик дополняла аккуратно подстриженная бородка. Мать сидела, положив голову ему на плечо, а мужчина обнимал ее за талию. Поль позвал ее и побежал за экипажем. Смеющаяся Элизабет не увидела сына и вскоре скрылась из виду. Анри работал как проклятый, делая все новые и новые воздушные шары. Это придавало смысл его жизни, удерживало от раздумий о брате и ухудшающемся положении в городе. Был запущен шар «Вольта», которому предстояло достичь Алжира. На борту находилось оборудование и инструменты для наблюдения за приближающимся полным солнечным затмением. Не известно, достиг ли шар места назначения, но даже сам запуск явился маленькой победой над пруссаками, доказывающей, что французская наука продолжает развиваться даже в условиях войны, а коллективная воля французов остается несломленной. Как-то поздним вечером во второй половине декабря, когда мальчики уже спали, а Анри с Сереной, обнявшись, лежали в постели, он сказал жене: – Я хочу пригласить тебя в оперу. В сочельник будут давать представление. Бенефис. Анри не был поклонником светских развлечений, особенно во время осады, но он любил оперу и хотел немного отвлечься от череды повседневных дел. В городе осталось немало актеров и музыкантов, и одного известного режиссера уговорили взяться за постановку оперы. Париж всячески стремился поддержать моральный дух горожан и напомнить, что их столица по-прежнему остается признанным центром цивилизованного мира. – В оперу? На что? – Уверен, тебе очень понравится. – Анри показал ей приглашение. – Опера называется «Африканка». Я уже слушал ее. Там рассказывается об африканской женщине по имени Селика. – Селика? Это имя очень похожа на мое. – Она притворяется рабыней, хотя на самом деле является правительницей своего народа. – Зачем правительнице притворяться рабыней? – Для сюжета и еще чтобы полюбить героя. Он известный путешественник. Она умеет читать карты и показывает ему путь в Индию. – Да кто не умеет читать карты? А если этот человек такой известный путешественник, зачем ему понадобилась ее помощь, чтобы попасть в Индию? Анри улыбнулся: – А я бы смог попасть в сердце пустыни? Он не первый мужчина, которому требуется помощь умной правительницы. Во всяком случае, в опере полно интересных моментов. Там есть корабли и буря на море. Ядовитое дерево и великий инквизитор. – Великий… кто? – Инквизитор. Это что-то вроде следователя. Он работает на Церковь, пытает людей и отправляет на казнь. Серена наморщила лоб. Она на собственном опыте знала, какое множество неприятных людей входило в Церковь Анри. – Как интересно. И он тоже поет? – В опере все поют. Это очень красивая постановка. И музыка красивая. Флейты, гобои, скрипки. Все это очень захватывает, а по красоте похоже на тебя. – Чем больше ты рассказываешь, тем глупее мне кажется этот спектакль.