– Согласен. Сюжет глупый. Но красивый. Тебе понравится. Я это знаю. За исключением того, что в конце правительница позволяет путешественнику отплыть на корабле с другой женщиной. – Анри нежно прижал жену к себе. – На его месте я бы, конечно же, выбросил ту женщину за борт и вернулся к тебе. – Тебе бы даже не понадобилось ее выбрасывать, – сказала Серена. – Я бы напустила ей в постель скорпионов. Она бы умерла в первую же ночь. – В самом деле? Ты прекрасно понимаешь условности оперы. И эта женщина, даже умирая от ядовитых укусов, продолжала бы петь. – Ей пришлось бы долго петь, – засмеялась Серена. – Говорят, опера доконала композитора. Кстати, я с ним один раз встречался. Его фамилия Мейербер. Он действительно умер в день окончания оперы. – Тяжело же ему досталась эта «Африканка». – Да, согласен. Я попрошу тебя одеться так, чтобы весь Париж видел, как выглядит настоящая африканская правительница. Для Серены это была болезненная тема. – Анри, твои соотечественники вообще не хотят меня видеть, как бы я ни нарядилась. Ты это знаешь. Они считают меня прусской шпионкой. Париж и парижане никогда не оказывали ей теплый прием. Серена никогда не чувствовала себя здесь как дома. Ее не принимали как равную. Однако с началом войны все стало значительно хуже, и унижения, которым подвергалась Серена, чередовались с озлобленностью, исходящей от горожан. Незадолго до начала осады городские власти собрали и выслали из Парижа большое число жителей, чей характер и поведение не считались образцовыми. По произволу чиновников парижских бедняков грузили на телеги и везли к месту сбора близ ворот Пуэн-дю-Жур. Из открытых ворот потянулась длинная угрюмая процессия. Серена возвращалась с Монпарнаса, где навещала своих алжирских друзей, когда жандарм, появившийся перед экипажем, загородил ей путь. Он грубо потребовал выйти и подозрительно осмотрел ее с ног до головы. Серена была в простом платье и легком плаще. Волосы она заплела в толстую косу. Она была по-своему элегантна, ее осанка отличалась благородством, однако внешне ничто не указывало на ее богатство. Ни драгоценностей, ни мехов. Знатная женщина не стала бы сама править лошадьми, что Серена делала постоянно. Внешне она почти не походила на европейскую женщину, да и на средиземноморскую тоже. Говорила она с акцентом и не имела при себе никаких документов. Анри не раз предупреждал ее и просил брать бумаги, удостоверяющие личность, но ей это было странно. Зачем свободной женщине какие-то бумаги для поездок? Жандарм сразу заметил дорогой экипаж и сделал вывод: должно быть, служанка, а может, шлюха или даже воровка. – Отвечай, женщина, где ты украла этот экипаж? – презрительным тоном спросил он. – Не знаю, месье, кого вы разыскиваете, а я графиня де Врис, – ледяным тоном ответила она. – Этот экипаж принадлежит мне. А теперь прошу освободить дорогу. Жандарм покатился со смеху: – Графиня! Ну конечно, как же я сразу вас не узнал? Какой же я глупец. Ради Всевышнего, простите меня, графиня. – Он отвесил шутовской поклон. – А теперь соблаговолите проследовать к тем воротам, где королевская процессия уже начала покидать город. Он грубо толкнул ее в сторону длинной вереницы отбросов общества, изгоняемых за пределы города, и приказал конфисковать экипаж. Серена споткнулась, и ее подхватила женщина с ярко и грубо размалеванным лицом. Держась друг за друга, они побрели к воротам, сопровождаемые косыми, злобными взглядами зевак. – Дорогая, все будет хорошо, – сказала ей спутница по несчастью. Страха Серена не испытывала, однако была шокирована таким обращением. Процессия состояла из больных людей, слепых женщин, увечных детей, уличных сорванцов, шлюх, опустившихся личностей и воров. Словом, из тех, кого власти предпочли спровадить за пределы города. Их путь пролегал в тени, отбрасываемой большим зданием. На одном из балконов второго этажа стояли несколько членов комитета обороны. Они наблюдали за исполнением своего декрета. Казалось, они смотрят не на людей, а на поток мусора, плывущий по Сене. Серена их увидела, в том числе и грузную фигуру в фиолетовых одеяниях. Он тоже заметил ее. Их глаза встретились, и в этот момент они поняли друг друга без слов. Внешне епископ ничем не показал, что узнал ее, и не сделал попыток ей помочь, а попросту отвернулся. Большинство отверженных смирились со своей участью и послушно брели к воротам, но Серена, едва появилась возможность, легко выскользнула из этой процессии. Стражник крикнул ей вслед, но не испытывал желания гнаться за женщиной, быстро скрывшейся за деревьями. Одной шлюхой больше или меньше – для громадного Парижа это не имело значения. Чем ощутимее становилась осада, тем пышнее расцветала паранойя ксенофобии. Каждый, чье лицо не имело характерных галльских черт или кто говорил с акцентом, считался прусским шпионом. Иными словами, половина парижского населения с подозрением взирала на другую половину. Аресты стали привычным явлением. Серена держалась достаточно властно, и в большинстве случаев это отпугивало ее обвинителей, но не всегда. Однажды ее окружила толпа и бесцеремонно препроводила в префектуру. Префект сразу узнал Серену. Он побледнел и стал рассыпаться в извинениях, попутно яростно кляня безмозглую толпу. Он лично проводил ее домой, предварительно выписав ей laissez-passer – пропуск для беспрепятственного прохода и проезда, снабженный его подписью и печатью. Одновременно он посоветовал Серене не покидать пределов шато. Она поблагодарила префекта, но пропуск порвала и продолжала ездить в город, как и прежде. Анри об этом она не сказала ни слова, так как не видела смысла расстраивать мужа, который в любом случае не смог бы ей помочь. Она не собиралась придавать себе облик француженки или отсиживаться за стенами шато. Число жертв осады возрастало. Серена добровольно вызвалась помогать в одном из госпиталей. Познаний в области французской медицины у нее не было, и она делала то, что умела. Стирала белье, мыла полы и, как могла, облегчала участь раненых после операций. Несколько дней она читала книжки раненому из Бельвиля, который то приходил в сознание, то опять погружался в беспамятство. Как-то, очнувшись, он открыл глаза, увидел ее, услышал ее голос и поднял ужасный скандал из-за иностранки, очутившейся во французском госпитале. – Убирайся! – кричал он. – Прочь отсюда! Тебе не место в нашей стране! Он оттолкнул Серену, из-за чего у него открылась рана. Врач успокоил парня и заново наложил повязку, после чего отвел добровольную помощницу в сторону и сказал: – Мадам, мы вам чрезвычайно признательны за помощь, но, пожалуй, для всех будет лучше, если вы перестанете появляться здесь, чтобы не будоражить раненых. Серена начала было возражать, но осеклась. Она не станет им навязываться. Свой путь она выбрала, когда вышла за Анри. Если она сталкивается с трудностями, то таковы последствия ее выбора. Она сама избрала Францию в качестве новой родины. И если порой она ненавидела французское высокомерие, если слишком часто страдала от рук здешних фанатиков, то надо учиться находить правильную линию поведения, даже если ей и казалось, что некоторых фанатиков лучше всего вразумила бы порка кнутом. Если ее сыну нужно учиться терпимости, та же задача стоит и перед ней. Непростая задача, ох какая непростая! В сердце пустыни самыми высокомерными считались туареги. Это потому, что обитатели сердца пустыни никогда не сталкивались с французами. Уйдя из госпиталя, она стала помогать Анри с постройкой воздушных шаров. Она ездила по городу в поисках материала для оболочек. Что-то удавалось найти у ее друзей на Монпарнасе, а также у портных и модисток. Поначалу ее встречали с настороженностью, но, когда слышали, что ткани нужны для воздушных шаров, у людей вспыхивали глаза. Серена закупала ситец и шелк, училась сшивать лоскуты тканей. Она охотно выполняла свою работу и радовалась, что находится рядом с мужем. Однако его желание взять ее в оперу и показать парижскому свету наполнило Серену беспокойством. – Да черт с ними! – отмахнулся Анри. – Ты будешь со мной. Ты окажешься там самой красивой женщиной, и все, что будут испытывать собравшиеся, – это жгучую зависть относительно меня и моей прусской шпионки. Серена улыбнулась и поцеловала мужа. Она пойдет с ним на эту глупую оперу. Снег хрустел под башмаками Муссы, когда он шел по направлению к собору Сен-Поль. При дыхании в неподвижный холодный воздух вылетали обильные клубы пара. Защищаясь от пронизывающего холода, он поднял воротник пальто, плотно сжал губы и стиснул зубы. И все равно обжигающий холод проникал ему в горло и легкие. Интересно, что испытывает человек, умирающий от пневмонии, чахотки или обычной простуды? Без амулета такое вполне могло с ним случиться. Неприятности уже начались. Его укусил паук, и не где-нибудь, а в их с Полем комнате. На подмышке появилось большое пятно, которое увеличивалось и пухло, пока кожа не начала блестеть. Лихорадочные поиски паука заставили Муссу перевернуть вверх дном всю комнату. Поль рассердился, когда двоюродный брат сорвал с его кровати постельное белье и вместе с одеждой выбросил в коридор. – Если паук прячется в моей одежде, он меня и укусит, – раздраженно заметил Поль. – Не трогай мои вещи. Однако Мусса ничего не хотел оставлять на волю случая и потому опустошил все выдвижные ящики и выгреб на пол содержимое шкафов. Обнаружив паука, спрятавшегося под подоконником, Мусса башмаком раздавил негодяя и выбросил в окно. Но и после этого он не мог уснуть из-за страха, что у паука осталась родня, жаждавшая отмщения. Когда они с Полем, гуляя за пределами шато, ходили по стене, Мусса упал и едва не сломал руку. Они сотни раз влезали на эту стену, и не было случая, чтобы кто-нибудь из них покачнулся или поставил ногу не туда. Мусса вдруг сделался неуклюжим, и окружающий мир показался ему опасным местом. Он был уверен: все это отнюдь не цепочка совпадений. Сейчас, уминая снег, он чувствовал непрекращающееся жжение в легких. Похоже, болезнь уже поселилась там. «Если он умрет, опечалится ли сестра Годрик, когда услышит?» – подумалось ему. Ничуть. Наверное, перекрестится, поблагодарит Бога и заставит класс петь какой-нибудь гимн. Пожалуй, надо оставить записку, чтобы, когда жандармы извлекут его тело из-подо льда, они бы знали, кого винить. Но полиция ни за что не осмелится арестовать сестру Годрик, даже если та будет повинна в убийстве. Насколько он знал, миряне не портили жизнь монахиням. Это монахини досаждали мирянам. На фоне серого зимнего неба высилась темная громада собора. Внутри горели огоньки. Казалось, там тепло. Мусса шел туда, чтобы помолиться. Никто об этом не знал, кроме Поля, который назвал его затею пустой тратой времени. Но Мусса должен был попытаться. До Рождества оставалось два дня, а потом – каникулы, которые продлятся четыре недели. Нужно еще до каникул вернуть амулет. Мусса вошел, и тяжелая дверь закрылась за ним с громким стуком, который эхом разнесся по всему зданию. В соборе было пусто и темно, если не считать нескольких фонарей, висящих на стенах. Внутри оказалось совсем не так тепло, как ему думалось. Пар от дыхания клубился и здесь. Шаги Муссы гулко отдавались в углах собора. Мусса подошел к свечной стойке, чиркнул спичкой и зажег одну свечу. Потом положил часть своих заработанных на крысах денег в деревянный ящик для пожертвований и произнес молитву, после чего направился к жесткой скамье возле алтаря. Там Мусса встал на колени и склонил голову. Он не знал, какую именно молитву надо читать в этом случае, а потому начал с нескольких молитв, которые помнил наизусть. Потом стал просто говорить. Он испытывал ту же неловкость, как и в разговоре с сестрой Годрик, но потом слова полились быстрее, и вскоре он вовсю болтал, будто говорил со старым другом. Произнесенные слова отделялись от его худенькой фигуры и уносились вверх, теряясь в темноте громадного нефа. Руки и ноги окоченели от холода, однако Мусса этого не замечал. Бесхитростно, не увиливая, Мусса изливал то, что у него на сердце. Он объяснял события так, как они виделись ему, и сознавался в поступках, о которых не знал никто, даже Поль. Он откровенно рассказывал Богу о своем отношении к сестре Годрик, изо всех сил стараясь быть честным. По разумению Муссы, Бог так и так знал о монахине и понимал его чувства. Он извинился за расправу, учиненную над Пьером в отхожем месте, и признался, что неприязнь между ними сохраняется до сих пор. Мусса признался в давнем прегрешении против соседской кошки. Он стремился рассказать обо всем и при этом не взять на себя обязательств, которые не сможет выполнить. Закончив исповедь, он перекрестился и произнес: – Аминь. Этот вечер был полон надежд. Прежние сомнения Муссы относительно Бога исчезли. В нем крепла уверенность, что его поход в пустой собор помог и вскоре амулет снова окажется у него. Перед тем как лечь спать, он для верности еще помолился. За всю жизнь он никогда не произносил столько молитв. Утром ноги сами несли его в школу. Наступил канун Рождества. Занятия в этот день должны были закончиться раньше. Сперва учеников всех классов собрали в большом зале на торжество, где читали стихи, молитвы и пели гимны. На торжестве присутствовал сам епископ. Мусса увидел его сидящим в углу зала. Рядом стоял кюре, а позади в кружок собрались почти все монахини, преподающие в школе. Епископ был настолько объемистым, что ему не помешала бы пара стульев. Мусса без запинки прочитал свою часть. Когда все закончилось, кюре благословил школяров, и те смогли разойтись с этой торжественной пытки по классам. Зайдя в свой класс, Мусса взглянул на доску и обмер. Не было ни рисунка, ни амулета. Следом в класс зашла сестра Годрик и сразу же начала урок, не дав ему возможности спросить. Муссу охватил страх. Вдруг она выбросила амулет или сожгла, а может, кто-то его украл? Но потом страх сменился мыслью: наверное, его вчерашняя молитва помогла, и монахиня попросту сняла амулет, чтобы вернуть ему. Когда наступила долгожданная перемена, Мусса подлетел к учительскому столу. – Сестра, мой амулет… – начал он, глядя на стену. – Мишель, я сняла его. Сегодня здесь находится его преосвященство монсеньор Мюрат. Ты его уже видел. Едва ли можно было оставлять подобную мерзость на виду. – Где он, сестра? – Можешь не волноваться. Он в целости и сохранности. – Я думал, вы мне его вернете. Отдайте мне амулет, сестра. Ну пожалуйста! – Возможно, отдам, когда ты вернешься после каникул. Но никак не сегодня. Сегодня неподходящее время для разговоров на эту тему. Ступай на свое место, Мишель. – Нет, сестра, это должно произойти сегодня. Я не могу ждать до следующего года. Пожалуйста. – Я же тебе сказала. Если это случится, то Бог укажет время. – Но вчера вечером я говорил с Богом, – сказал Мусса и покраснел. – Он сказал… Он сказал, что я могу получить амулет обратно. – Господь тебе это сказал? – Ну… не совсем так… в смысле, не словами, но что-то вроде этого. – Мишель, я рада, что ты приложил старание. А теперь иди на место. – Не могу, сестра. Вы должны отдать мне амулет. Пожалуйста. Я ведь молился. Монахиня невозмутимо смотрела на него: – Это хорошо, что ты молился. Возрождение твоей души должно начаться с молитвы. Ты сделал первый шаг на правильном пути. А сейчас, если ты не вернешься за парту, то очень пожалеешь. Мусса видел, как из-за этой ненавистной женщины рушится его мечта; все его устремления безнадежно распадались, отчего внутри подымалась мощная волна гнева. По щекам потекли горько-соленые слезы. Он разрыдался. Как это после его молитв она не могла вернуть ему амулет? Разве она сама не разговаривает с Богом? Это неправильно. Все происходящее было неправильным. Взгляд Муссы упал на стол. Он знал: амулет где-то здесь, в одном из ящиков. Сестра Годрик все держала у себя в столе. Мусса метнулся к ящикам, но монахиня загородила ему путь. Она схватила его за плечи, чтобы развернуть и толкнуть в сторону парты. Но Мусса в слепой ярости сам толкнул ее со всей имеющейся у него силой. В данный момент он стоял на ногах прочнее, нежели сестра Годрик. От толчка Муссы она потеряла равновесие, споткнулась о стул и упала назад. Падая, она сильно ударилась головой об угол стола и растянулась на полу возле стены. Опрокинутый стул загрохотал по каменному полу. Мусса этого почти не заметил. Путь к столу был свободен. Главное – поскорее найти амулет. Он заберет свою святыню и убежит. От школы, от дома и вообще от всего. И никто его не остановит. И вдруг в тишине класса загремел голос: – Стой! Как ты смеешь? Что ты наделал? Мусса почувствовал мужскую руку, стальной хваткой сжавшую ему плечо. Ящик, где лежало его сокровище, остался вне досягаемости. Рука развернула Муссу, и он увидел перед собой суровое лицо кюре. И не только его. Мусса на мгновение скосил глаза, отчего его душа ушла в пятки. За спиной кюре колыхалось внушительное тело епископа Булонь-Бийанкура. Сестра Годрик поднялась с пола. Ее легендарное самообладание дало трещину. Лицо монахини вспыхнуло. – Святой отец, ваше преосвященство, мне очень неловко, что так вышло, – пробормотала сестра Годрик, оправила рясу и осторожно потрогала голову в месте удара, где уже набухал здоровенный синяк, который вдобавок еще и кровоточил. – Несовпадение мнений, которое, к сожалению, перешло все границы, – продолжила она, вытирая кровь носовым платком. – Этот мальчик забылся. Кюре метнул сердитый взгляд на Муссу: – Ступай в мой кабинет и жди там! Я вызову твоего отца. – Нет! – возразил твердый бас. Епископ шагнул вперед. Остальные, наоборот, попятились. Ученики застыли на своих местах, пригвожденные невиданным зрелищем. Такого у них в классе еще не было. Они частенько развлекались, наблюдая стычки Муссы с сестрой Годрик, но те бледнели по сравнению с его сегодняшней выходкой. – Если не ошибаюсь, это сын графа де Вриса? – спросил епископ. Его серые волчьи глаза безотрывно смотрели на провинившегося. Таких холоднющих глаз Мусса еще не встречал, как будто смотришь в туман. Взгляд Муссы оставался дерзким, однако внутри ему было очень не по себе.