Так он называл предводителя, когда они оставались вдвоем. Отец. Они были близки: аменокаль и мальчишка, однако аменокаль бывал суровым, жестким и холодным, а его слова могли обжечь, как удар кнута. Но в то утро предводитель лишь засмеялся и махнул рукой. – Дай Табе свои крылья, – сказал аменокаль. – Посмотри, каков он в полете. У Муссы от радости округлились глаза. Он пришпорил Табу, и хотя молодого верблюда еще никто так не гонял, тот бежал легко и размеренно, а Мусса в седле чувствовал себя уверенно. Ветер ерошил ему волосы. Поначалу Муссу качало в седле, но он быстро приноровился к бегу верблюда, выпрямился и погнал Табу быстрее, потом еще быстрее, пока они не достигли скорости атакующего туарегского войска на верблюдах. Мусса вообразил себя во главе большой колонны воинов, и его новый меч отсекал головы врагов, посягнувших на земли ихаггаренов. «Да, Таба, ты был хорошим верблюдом», – подумал Мусса. Хорошим верблюдом, заслуживавшим лучшей участи, нежели смерть от рук неумелого хозяина. Не открывая глаз, он гладил голову верблюда и шептал ласковые слова, пока Таба не умер. По щекам Муссы текли горячие слезы. И хотя тагельмуст почти целиком закрывал лицо, хорошо, что рядом не оказалось зрителей. Погоревав, Мусса отринул жалость к себе и стал думать, как извлечь пользу из случившегося. Лишиться верблюда – это уже плохо. Но Мусса был не настолько беспечен, чтобы вдобавок лишиться и верблюжьего мяса. Он без промедления содрал шкуру и разрезал тушу на четыре части. Соль ему не требовалась. Воздух пустыни быстро высушит мясо. Оно будет жестким, но тут уж ничего не поделаешь. Среди скал Мусса нашел укромное место, где можно оставить мясо и шкуру. Перенеся то и другое в хранилище, он завалил вход обломками скал, чтобы Таба не стал пищей для стервятников. Место он пометил пирамидкой из камней. Позже он приедет сюда на другом верблюде и все заберет. За работой прошел почти весь день. Закончив ее, Мусса не стал отдыхать. Он был настроен искупить вину перед Табой и пешком двинулся дальше. Мусса забрался на гранитную скалу. Словно часовой, она возвышалась над окрестной равниной. На ее вершине рос одинокий кипарис. Массивное древнее дерево вот уже две тысячи лет служило надежным опознавательным знаком. В него десятки раз ударяли молнии, оставляя шрамы по всему узловатому стволу. Но кипарис оказывался сильнее молний. Ствол давно потерял естественную прямизну и прежний цвет, став изогнутым и почерневшим, однако дерево не покорялось стихиям и по-прежнему властвовало над здешней землей. Раскидистые ветви давали тень более влажному миру, в котором когда-то мчались колесницы и бегали гепарды и который сверкал заводями и реками, полными бегемотов, крокодилов и рыбы. Под кипарисом останавливались на привал римские легионы Корнелия Барба. Кое-где еще и сейчас попадались крокодилы, львы и рыба, однако в большинстве своем цветущие места сменились неумолимо наступающей пустыней. Но, что бы ни случилось с окрестностями, это дерево останется жить. Мусса уселся в его тени и стал разглядывать горизонт. Над раскаленными скалами дрожал воздух. Вдаль уходили черные и золотистые полосы каменистой земли. Они тянулись до зубчатых вершин Атакора, самой высокой части пустынных гор. Ахаггарское плато было изумительным миром, чью красоту Мусса только начинал ценить. Вероломные шамба называли эти места Блед-эль-Шуф – «Земля жажды и страха». Но ахаггарские туареги, великолепно научившиеся здесь жить, считали шамба невежественными и пустоголовыми дикарями, неспособными постичь такую красоту. На Ахаггаре встречались возведенные природой каменные шпили и конусы; каменные фигуры, казавшиеся живыми, и фантастические силуэты, питавшие воображение и порождавшие многочисленные легенды. Туарегский фольклор дал каждой из этих гор мужское или женское имя. Здесь обитали ястребы, орлы, горные бараны, а также люди. Ахаггарское плато представляло собой крепость, где было больше воды и прохлады, чем в окружающей пустыне. Здешние скалы образовали нечто вроде огромного пустынного замка – каменного святилища, дававшего туарегам безопасный кров и пищу почти столько же лет, сколько было этому кипарису. Настроение гор менялось на протяжении дня, менялись и их сочные, разнообразные краски. Любимым временем Муссы было раннее утро, свежее, прохладное и полное обещаний. В полдень, особенно в разгар лета, полновластным хозяином становилось солнце, беспощадным огнем подчиняя себе все. Когда огонь отступал, краски пустыни делались мягче; желтые тона сменялись золотистыми. На закате небо наливалось красным и оранжевым, затем его заполнял пурпур, а потом оно уступало место ковру из звезд. Сегодня дожди смыли с неба всю пыль, и к концу дня его синева была настолько глубокой, что небо казалось почти ночным. Грозы истощили свою силу, и на небе от них не осталось и следа. Исчезли даже облака на горизонте. Исчезла и влажность. Интересно, будут еще грозы в этом году или в следующем? Они неизменно сопровождались сильнейшими ливнями. Небеса разверзались, чтобы исторгнуть на землю всю скопившуюся воду. В первые три года пустынной жизни Муссы дождей не было вообще. Тогда пересохли даже некоторые гельты. На четвертый год дожди вызвали наводнение, смывшее целый лагерь племени кель-улли и оставившее распухшие трупы сохнуть на палящем солнце. Мусса собственными глазами видел изуродованные тела мужчин и женщин, детей и коз. И все это утопало в цветах, буйно расцветших после гроз. Красота, жизнь и смерть, порожденные одним и тем же ливнем. Мусса всматривался в окрестности через бинокль, вслушивался в звуки. Возбужденные крики означали бы, что погоня за страусами в самом разгаре. К человеческим крикам примешивался бы рев верблюдов, и все это многократно отражалось бы от скал. Но вокруг было тихо. Ни туарегов, ни страусов. Только легкий ветер, дувший с востока. Мусса ждал, смотрел и слушал. Тени становились длиннее. День незаметно сменился вечером. Когда стемнело, Мусса спустился вниз, приготовил чай, а затем свернулся калачиком на песчаной постели под каменным навесом. Чтобы не замерзнуть ночью, он накрылся плащом. Ум Муссы оставался взбудораженным и мешал уснуть. Он просто лежал, глядя на усыпанное звездами небо. Попробовал было считать их, но не смог и тогда просто искал на небе созвездия, которые когда-то ему показывала мать, и смотрел, как они описывают вокруг него сверкающую дугу. Он помнил благоговейный восторг, охвативший его в первую ночь, проведенную в пустыне, прозрачный воздух и ярчайшую паутину звезд. Живя в Париже, Мусса никогда не видел небо таким. Там смотреть на звезды мешали слишком яркие огни города. Да, те огни… Прошло шесть долгих лет с тех пор, как он в последний раз видел их. А может, прошло уже семь или даже восемь лет? Здесь годы бежали друг за другом, время потеряло свою значимость, и иногда Мусса вообще не замечал, как оно течет. А Париж – это что-то очень давнее. Он был счастлив в пустыне, но порой его тянуло вернуться в город своего детства и посмотреть, как тот выглядит сейчас. Мусса многое помнил; плохое казалось уже не столь плохим, а хорошее стало еще лучше. Но чем дальше, тем труднее становилось ему вспоминать парижскую жизнь. Как бы он ни старался удержать воспоминания, эти сокровища прошлого постепенно тускнели. Забывались подробности, размывались лица людей. Некоторых он уже не мог мысленно представить. Мусса закрывал глаза и пробовал оживить в памяти лица Поля, Гаскона и тети Элизабет, но это получалось не всегда. Подобные неудачи наполняли его сильным беспокойством. Могло показаться, будто ему наплевать на свою прошлую жизнь. А ему было вовсе не наплевать, о чем он упрямо себе твердил. Мусса не хотел предавать детские воспоминания, не хотел окончательно потерять связь с той жизнью. Он попросил у марабута бумаги и кусочками древесного угля нарисовал отца. Рисунки получились грубыми, однако помогали ему вспоминать. Мусса тысячу раз давал себе обещание: даже если потускнеют все прочие лица из его воспоминаний, даже если он забудет, как выглядели те или иные места, он никогда не позволит себе забыть лицо отца. Аккуратно сложенные листы с рисунками Мусса хранил в кожаной сумке, висевшей у него на шее. По вечерам у костра он доставал рисунки и смотрел. От многочисленных сгибаний и разгибаний рисунки размазывались, и тогда Мусса рисовал новые. Как-то зимой на песчаных просторах близ Амгида Мусса заметил одинокую гадюку и позвал своего раба Люфти. – Смотри, там… – возбужденно начал Мусса и осекся. Он забыл слово, обозначавшее эту змею по-французски, а слова на тамашеке вообще не знал. Открытие шокировало его. Весь остаток зимы Мусса мысленно произносил французские слова, обозначавшие все, что попадалось ему на глаза. Думал он на обоих языках, но все чаще и чаще на тамашеке. Мусса боролся с этим, но не мог остановить медленное замещение французского языка туарегским. В его нынешнем окружении говорить по-французски было не с кем, кроме матери, которую теперь он видел редко, поскольку взрослел и все чаще ездил в составе отрядов по пустынным лагерям. Мусса спрашивал своих туарегских сверстников, хотят ли они научиться французскому, однако никто из его друзей не видел пользы в изучении варварского языка. Пришлось довольствоваться обучением Люфти. Тот восторженно и внимательно слушал речи хозяина на иностранном языке, но сам так ничему и не научился. Мусса тосковал по Полю. Поначалу эта тоска была жгучей, но со временем притупилась. Интересно, вспоминал ли о нем Поль по ночам, когда не спалось? Может, двоюродный брат и сейчас не спит и смотрит на звезду, которая сияет над головой Муссы? А ощущает ли он тот же ветер, что дует Муссе в лицо? Мусса написал Полю пару десятков писем. Эти письма он передавал хозяевам караванов с просьбой отправить, когда караван достигнет побережья. И ни одного письма в ответ. Поль мог погибнуть во время войны. Пруссаки могли сжечь шато вместе с обитателями. У тех же хозяев караванов Мусса спрашивал о новостях из Франции. Но эти люди знали только пути движения своих караванов и стоимость рабов в Танжере. Они передавали слухи о чуме на юге, где живет чернокожий народ хауса. Они могли рассказать о новых налогах, установленных беем Константины, и о бунтах в Триполитании. Некоторые из них знали по шесть языков и прекрасно ориентировались на местности в пределах тысячи лиг. Но о Франции и ее войнах караванщики знали мало, а интереса к тамошним событиям проявляли еще меньше. Так со временем весь внешний мир словно перестал существовать. Иногда Мусса заговаривал о том мире с матерью, однако глаза Серены наполнялись слезами, а голос начинал дрожать. Он знал, что ей тяжело вспоминать прошлое. Постепенно между ними установилась негласная договоренность: не вспоминать о прошлом, целиком сосредоточившись на настоящем. С тех пор только по ночам вроде этой, когда он был один, Мусса мысленно возвращался в Париж. Перед глазами мелькали яркие краски французской столицы. Он вспоминал элегантные кареты, белый снег, листопад в Булонском лесу и холодные зимние вечера, когда отец сидел у себя в кабинете перед жарко пылающим камином, читая книгу, составляя письмо или рассказывая им с Полем какую-нибудь историю. Мусса вспоминал долгие катания на коньках и лениво текущую Сену, которая за час переносила больше воды, чем его новый мир видел за год. Иногда Мусса рассказывал друзьям о том мире и при этом задавался вопросом: что из рассказанного он действительно помнит, а что – лишь плод его воображения? Нынешний этап жизни давался Муссе нелегко, ибо в ней отсутствовала определенность. Он застрял где-то посередине: не француз и не туарег, не мужчина и не мальчик. Он покинул Францию слишком юным, чтобы понять тогдашние события так, как их понимали взрослые, однако и сейчас, повзрослев, он не понимал и пустыню. – Ты должен быть терпеливым, – говорил ему аменокаль. – Ты так торопишься жить, торопишься понимать. Ты Мусса, и пока этого достаточно. Сон все-таки сморил его, и он проспал несколько часов. Небо на горизонте из черного стало серым. Мусса проснулся, ежась от ночной прохлады, быстро развел огонь, заварил чай и теперь, сидя на корточках перед костром, вспоминал вчерашний день. Он решил продолжить охоту в одиночку. Когда рассвело, он уже был на ногах, быстро шагая по каменистой земле. Иногда он шел по вади, иногда перепрыгивал с камня на камень. Все его чувства были обострены. Мусса знал, что птиц надо искать там, где после дождей появилась самая густая растительность – лучшее пристанище для страусов. Он то бежал, то шел, то снова бежал, и так несколько часов кряду. Его ноги с легким шуршанием ступали по песку, ритм его движений отличался быстротой и плавностью. Повсюду Мусса высматривал знаки, указывающие на стаю. В середине утра он резко остановился, увидев на плотном песке следы страусов. Мусса еще недостаточно умел читать следы и не знал, сколько птиц в стае и с какой скоростью они двигались. Он даже не знал, как давно появились эти следы. Люфти рассказал бы ему обо всем, возможно, даже назвал бы пол и возраст каждой птицы, но Люфти остался в лагере, сраженный лихорадкой. Мусса шел по следам несколько часов и вдруг заметил впереди большого самца, а чуть дальше – остальных страусов. Сдерживая волнение, он с ликованием смотрел на птиц: – Это моя стая. Они заплатят мне за Табу. Положив на камень веревку и гербу, Мусса провел разведку местности. Соблюдая предосторожность, чтобы не попасться птицам на глаза, он забрался повыше и огляделся по сторонам. Увидев, где находится стая, Мусса возликовал еще сильнее. Страусы паслись в узком конце долины, окруженной почти отвесными скалами. Там с плато, находящегося выше, стекал ручеек, образуя небольшой пруд. Желая удостовериться, Мусса обошел это место со всех сторон. Птицам отсюда не выбраться! Конечно, сначала он должен заставить их бежать в нужном направлении. Далее наступала самая трудная часть охоты. В какой-то момент страусы поймут свое бедственное положение, и тогда он должен всеми силами не дать им вырваться. Мусса запретил себе думать о том, что случится с его ногой, если его лягнет двухметровый страус. Мусса стал собирать ветки и кустики. Среди камней было на удивление много кустарников, и вскоре перед ним высилась основательная зеленая горка. Из самых крепких веток Мусса соорудил каркас во всю ширину прохода, который стал маскировать кустиками. Веревкой он неплотно связал ветки. Получилось зеленое заграждение чуть выше его и длиной около трех метров. Если достаточно быстро натянуть это сооружение, то оно загородит страусам выход из долины. Мусса надеялся, что птицы достаточно глупы и не поймут, как просто прорваться сквозь это заграждение. Для них оно будет выглядеть непреодолимой стеной. Сам он, разумеется, поднимет крик, словно десяток дженумов, чтобы помешать страусам проверить его сооружение на прочность. А после этого… после этого он сам не знал, как будет действовать. Он ведь никогда еще не охотился на страусов. Когда Мусса закончил, то потянул за конец веревки, чтобы проверить свое сооружение в действии. Часть верхних кустиков сбилась в кучу и прижалась к веревке. Все сооружение накренилось на одну сторону и рухнуло. Мусса терпеливо собрал все заново, изменив положение скрепляющей веревки. Конструкция все равно оставалась хрупкой, но придумывать нечто более прочное не было времени. Осторожно переместив свое небольшое зеленое заграждение ближе к выходу из долины, Мусса опустился на корточки и растянул его на всю длину, закрыв выход. Поскольку Мусса был с подветренной стороны, страусы не выказывали признаков испуга. Склонив головы, они усердно выдергивали из земли нежные молодые побеги. Он подполз к птицам так близко, как только осмелился, а потом вскочил и бросился к стае, бешено размахивая руками. Страусы резко подняли головы и только теперь почувствовали его присутствие. Все как один, они понеслись по вади в противоположную сторону. Мусса визжал и кричал. Как только страусы миновали проход, который Мусса хотел перекрыть, он замолчал и помчался к своему заграждению. Он яростно натягивал заслон из веток, изо всех сил стараясь опередить птиц, поскольку те, убедившись, что им не выбраться, повернулись и на полной скорости побежали в его сторону. Сооружение из веток и кустиков не отличалось устойчивостью. Дважды оно цеплялось за камни и опрокидывалось, но Мусса уговаривал свое детище продержаться, подправлял ветки и тянул дальше, пока не пододвинул к самому проходу. Бросив веревку, он перебрался на внешнюю сторону, чтобы еще немного подтянуть свою ловушку и перекрыть выход. В этот момент он услышал топот приближавшихся птиц. Они бежали к нему, все девять, и самый тяжелый весил более ста пятидесяти килограммов, а птенец, хотя и был самым легким, весом превосходил Муссу. Сердце у охотника ушло в пятки. Страусы неслись со скоростью около шестидесяти километров в час, изящно поднимая ноги, словно бежали не по земле, а по воздуху. Впереди был крупный самец, за ним два самца поменьше, а дальше самки и годовалые птенцы. Мусса вцепился в веревку, чтобы окончательно закрыть выход. И здесь его вторично охватила паника. Зеленое ограждение оказалось короче ширины прохода и не могло полностью перекрыть путь. Будучи не в силах что-либо предпринять, Мусса повернулся лицом к приближающейся орде. Он стоял перед оставшейся щелью, раскинув руки и стараясь придать себе как можно более внушительный и устрашающий вид. Он размахивал руками, подпрыгивал, подавляя панику, а на него неумолимо неслась птичья громада, мелькая крыльями, шеями и перьями. Мусса начал орать на них, и в последнюю секунду, когда он уже был готов со всех ног улепетывать отсюда, вожак вдруг развернулся и побежал в сторону каменного тупика. Сердце Муссы гулко колотилось, во рту пересохло. Издали донесся человеческий крик. Он не узнал кричащего по голосу, но понял: помощь близка. За вожаком побежали остальные птицы, кроме одного самца, который заметил щель и преисполнился решимости пробиться сквозь нее. Страус приближался. Из открытого клюва раздавалось шипение, адресованное Муссе. Потом птица резко остановилась, словно решая, как быть дальше. Секундное колебание прошло, и страус продолжил путь. Повинуясь импульсу, Мусса подпрыгнул, протянул руки и схватил страуса за основание шеи. Он совершенно не понимал характера своих действий. Не понимал их и страус, отчаянно хлопавший крыльями. Сильные ноги птицы опрокинули Муссу, и он наполовину ехал, наполовину волочился за страусом, слишком ошарашенный случившимся, чтобы внять голосу здравого смысла и отпустить добычу. Эта поездка была сущим наказанием: страус паниковал, а голова Муссы на каждом шагу дергалась вверх и вниз. Потом страус одной ногой наступил на его одежду, и они вместе рухнули на землю. Мусса мертвой хваткой держался за птичью шею, не желая, чтобы его трофей ускользнул. Позади слышался громогласный хохот туарегов, которые приблизились на мехари к заграждению Муссы и теперь изумленно и недоверчиво смотрели на новый способ ловли страусов. Плененный страус рывком поднялся на ноги. Он был слишком силен, и Мусса не мог удержать его на земле, но и отпускать не хотел. Мусса успел подняться на колени, когда страус наконец вырвался на свободу. Охотник ничком распластался на земле, а очумевшая добыча бросилась прочь. Трое туарегов быстро развернули верблюдов, встав перед заграждением. Остальные погнались за стаей. В одном из всадников Мусса узнал Тахера. Рядом был Затаб. Оба держали наготове свои дубины. Даже под тагельмустами можно легко узнать туарега по манере ездить на верблюде, по походке, особенностям одежды, рукам, поведению, способу заворачивать тагельмуст и еще по тысячам других отличительных черт. Поэтому, чтобы узнать, кто перед тобой, туарегу не нужно видеть лицо. – Тахер, это мои птицы! – крикнул Мусса. – Моя добыча! Ему не хотелось, чтобы другие отобрали у него победу. Тахер подъехал ближе. Глаза озорно блестели. – Эуалла, Мусса! Конечно, это твоя добыча. Ахл-эт-Траб[57][Ахл-эт-Траб – злобное существо, живущее под песками, персонаж туарегского фольклора.] мне свидетель, я и не стал бы лишать тебя славы. Но страусы пока еще не пойманы. Они не выглядят пойманными, во всяком случае, для меня. Хочешь, чтобы мы помогли тебе завершить дело, или ты намерен прокатиться на каждом страусе, пока они не упадут замертво? – Нет, он пытался до смерти напугать их своими криками, – засмеялся Затаб. – Криками? Разве это были крики? Я думал, это была французская поэзия, – ответил Тахер, которого ахаггарские туареги считали талантливым поэтом. – Наверное, Мусса хотел усыпить их своими стихами. Прекрасная затея, только боюсь, они бы от этого умерли. – Ты прав, Тахер, его слова лучше яда. Сильная отрава. Это ведь так здорово – быстро помереть, чтобы больше не страдать от французской поэзии. – Мусса, прочти нам еще раз свое стихотворение, – умоляющим тоном произнес Тахер. – Пожалуйста. Я про то, где руки у тебя гнутся, как пальмы на ветру, а рот бурлит, словно кишечник при поносе. Тахер стал подражать крикам Муссы, размахивая руками и хохоча так неистово, что чуть не свалился с верблюда. Мусса выслушал их шутки, ничуть не обидевшись. Ему задним числом было стыдно, что вчера он сомневался в помощи соплеменников. Однако, будь с ними Махди, результат оказался бы иным. Должно быть, Махди, расставшись вчера с Муссой, примкнул к другому отряду охотников. – Эуалла, Тахер! Спасибо вам всем за помощь. Я вам так благодарен, что больше не раскрою рта и остальные стихи приберегу до тех пор, пока мы не вернемся в лагерь. Туареги пустились в погоню за страусами, и через три часа кожа, мясо и драгоценные перья птиц уже были готовы для перевозки в лагерь. Богатая добыча значительно повысила настроение Муссы, и вчерашняя история с верблюдом уже не казалась столь трагичной. Он искупил свою вину. В живых остался всего один птенец, которого Мусса загнал в угол, но не решился убить. Он уже был готов ударить страусенка дубиной, но перед этим заглянул в большие, подвижные, бархатные глаза. В них было столько одиночества и невинности, что Мусса опустил дубину и после многочисленных уговоров и прочих ухищрений сумел надеть на птенца веревочный ошейник. Это дало повод для новых шуток. Соплеменники прозвали его амадан, что в переводе означало «хранитель животных». Все знали, что это самая большая слабость Муссы. Туареги любили своих собак, однако любовь Муссы к животным простиралась гораздо дальше. Он даже успел полюбить коз, которых в первые годы здешней жизни ему поручали пасти. Туареги не помнили, чтобы, кроме него, кто-то когда-то любил коз, поскольку эти своенравные создания не вызывали любви. – Чтобы их любить, Мусса должен любить их по-всякому, – пошутил кто-то. Смысла шутки Мусса не понял. Ему было все равно. Когда в этот день караван покидал узкую долину, пускаясь в обратный путь, в лагерь ехали восемь усталых мужчин, шли семнадцать верблюдов, нагруженных кожей, перьями и мясом, а замыкал процессию годовалый страусенок, вышагивавший с веревочным ошейником. Разгоряченный событиями и уставший после охоты, Мусса на обратном пути решил заглянуть на свою гельту. Это было его любимым местом на Ахаггарском плато: глубокий естественный водоем в укромном уголке среди скал. Тахер обещал не сворачивать страусенку шею. Мусса передал ему веревку, а сам на одолженном верблюде отправился к гельте. Он ехал по каменистой местности, пока та оставалась проходимой для мехари. Там он стреножил животное и остаток пути проделал пешком, спускаясь по тропинке, невидимой для того, кто не знал о ее существовании. Еще шаг, и перед ним вдруг открылась глубокая синева, сверкающая на солнце. Эта гельта оставалась полноводной зимой и летом, не исчезая даже в засуху. Водоем питался от подземного источника, посылавшего на поверхность ленивую вереницу пузырьков. Пучки травы, недосягаемой для животных, цеплялись за камни. С двух сторон гельту обступали массивные скалы. В одной над самой водой находилась пещера естественного происхождения, а другая имела уступ, круто спускающийся к воде. Остальной берег был песчаным. Мусса часто видел там отпечатки копыт. На рассвете и закате животные приходили сюда на водопой: дикие берберийские овцы и небольшие стада коз, которых пригоняли пастухи. На клочке плодородной вулканической почвы рос одинокий олеандр с огненно-розовыми цветками, очень ядовитыми и имевшими сладковатый запах. Вокруг гельты хватало тенистых уголков, где Мусса скрывался от изнурительного зноя, и каменных выступов, куда он приходил холодным зимним утром погреться на теплом солнышке. Скалы полностью защищали водоем от ветров, а здешняя тишина была такой же совершенной, как синее небо. Мусса приходил сюда один. Суеверные соплеменники побаивались злых духов, живших в воде, однако Мусса считал, что туареги просто боялись утонуть. Они со страхом и изумлением смотрели, как он плавает, уверенные, что, нырнув, он уже не вынырнет, а если и вынырнет, то непременно с дженумом на спине. Он поднялся на скалу, нависавшую над водой, где привычно разделся и в нерешительности остановился. Как быть с тагельмустом? После церемонии он еще ни разу не плавал. Тагельмуст он тоже не снимал, даже во время сна и еды. Туареги носили тагельмуст постоянно, везде и всюду, но в нем неудобно плавать, и потом, здесь Муссу никто не увидит. Он снял тагельмуст, положил его рядом с рубашкой и штанами и нырнул в гельту. Ледяная вода обожгла тело. Этот природный водоем был глубоким и совершенно прозрачным. Мусса находился под водой, пока не запротестовали легкие, угрожая лопнуть. Он вынырнул, набрал побольше воздуха, наслаждаясь холодом. Его руки загребали воду, мышцы напрягались, а он все плавал под водой взад-вперед, изящно поворачиваясь в разные стороны. Нехватка воздуха заставила его вынырнуть, но он тут же погрузился опять. Мусса не знал, насколько глубока гельта. Дна он еще не достигал. Приходя сюда, он каждый раз играл с самим собой, ныряя все глубже и глубже, пока не появлялась резь в ушах и боль в легких, и это вынуждало его подниматься на поверхность. Ничего, когда-нибудь он достигнет дна. Устав плавать под водой, Мусса лег на спину, закрыл глаза и позволил солнцу прожаривать грудь, а спина при этом оставалась холодной. Водная поверхность успокоилась. Мусса лежал, раскинув руки, и наслаждался каждым мгновением. Через какое-то время ему стало зябко, и он решил вылезать. В этот момент идиллию нарушил шумный всплеск, донесшийся из дальнего конца водоема. Мусса мигом открыл глаза и опустил ноги. На воде появилась легкая рябь. Кто-то нырнул в гельту и сейчас находился под водой. Прошло не меньше минуты. Боясь, что тот человек случайно упал в воду и может утонуть, Мусса снова нырнул и поплыл на поиски. Поначалу он ничего не видел, но затем различил очертания человеческой фигуры. Подплыв ближе, он увидел другого пловца, который вовсе не тонул, а разглядывал камни. Мусса тронул того за одежду. Пловец обернулся, и тогда Мусса испытал шок, поняв, кто перед ним. Даия! Она улыбнулась и что-то сказала. Слов Мусса не услышал, но увидел цепочку пузырьков. Даия указывала на что-то среди камней, но он был слишком удивлен и смущен неожиданной встречей. Какое уж тут разглядывание! Мусса сейчас думал исключительно о собственной наготе. Повернувшись, он быстро поплыл к другому концу водоема, где вынырнул, судорожно хватая ртом воздух. Вскоре девушка вынырнула рядом и замотала головой, отряхивая воду с длинных кос. Она улыбнулась, показав безупречные белые зубы, ее глаза сверкали. В воде она чувствовала себя как рыба. Даии было лет пятнадцать или шестнадцать. Точного возраста он не знал. Как и Мусса, она принадлежала к благородному клану кель-рела, но жила в другом эхене, поэтому виделись они редко. Даия осиротела еще в детстве. Отца убили шамба во время набега, а мать унесла лихорадка. Девушка отличалась неукротимым характером, жизнерадостностью и неисчерпаемой энергией. На верблюде она ездила лучше мужчин, а бегала быстрее мальчишек. О других сторонах жизни Даии Мусса не знал. – Мусса! – со смехом воскликнула она. – Почему ты уплыл? Там были рыбки! Я их видела! Похоже, она не замечала его замешательства. Мусса как можно глубже погрузился в воду и отвернул лицо, чтобы не показывать его Даии. – Конечно, там есть рыба, – раздраженно бросил он. – В гельте полно рыбы. Но тебе лучше уплыть в другой конец. Я недостаточно одет. – Недостаточно? – переспросила она и снова засмеялась. – Да на тебе вообще нет одежды! С этими словами она снова нырнула. Мусса взглянул на выступ скалы, прикидывая, сколько времени ему понадобится, чтобы добраться до оставленной одежды. «Дурак! Ну почему я хотя бы не оставил на себе штаны?» – подумал он. Но штаны лежали на скале. Мусса не мог вылезти и не мог плавать вместе с Даией. Он старался держаться в этом конце гельты, отвернувшись от девушки. И тут он похолодел, вспомнив, как совсем недавно лежал на спине, открытый взорам всех, кто его видел. Может, и Даия видела его, прежде чем нырнула? Определенно, видела. Весь вопрос, как долго? Даия проплавала почти полчаса. За это время Мусса настолько озяб, что едва мог двигаться. Чтобы согреться, он плавал, однако теплее не становилось. Он ни единым словом не выдал своего затруднительного положения, решив не выказывать ни малейших признаков слабости. К тому же Мусса был уверен, что способен продержаться в воде дольше Даии. А пока он старался не приближаться к ней. Даия беззаботно плескалась, плавая по всему водоему и весело смеясь. Несколько раз она ныряла, и по волнам Мусса видел, что она движется в его сторону. Однажды она даже коснулась под водой его ног. От этого прикосновения он испытал странный трепет. Даия проплыла под водой до самого края гельты и только тогда вынырнула. «Должно быть, она часто здесь бывает, – подумал Мусса. – Удивительно, что до сих пор я ни разу ее не видел». Вздрогнув, он поймал себя на том, что во все глаза смотрит на нее, а она – на него. Мусса тут же нырнул. Наконец, когда организм Муссы больше не мог противостоять холоду, Даия выбралась из воды. Он облегченно вздохнул. Но, к его ужасу, Даия улеглась на скалу у воды, где солнце жарило вовсю и она могла согреться. Тонкая хлопчатобумажная рубашка позволила Муссе рассмотреть ее тело. У нее было хрупкое телосложение. Мокрая ткань плотно облегала ее фигуру. Мусса увидел очертания маленьких грудей, бугорки сосков и почувствовал странное возбуждение у себя между ног, странное покалывание, вызывающее смущение и в то же время удивительное. Покалывание сопровождалось теплом и постепенно распространилось по всей спине до затылка, проникнув в голову. Тепло в теле смешивалось с холодной водой. Муссе было не отвести глаз от Даии, что лишь усугубляло постыдность его собственного положения. Он не знал, как ему быть. Он весь дрожал, кожа на руках сморщилась. Даия закрыла глаза. Мусса плескался в воде и ждал. Он чувствовал, что еще немного – и холод его убьет. Пользуясь тем, что глаза Даии оставались закрытыми, Мусса тихо вылез из воды и поспешил туда, где оставил одежду. Сзади послышался девичий смех. Голова Даии по-прежнему покоилась на камне, но глаза были широко открыты. Она улыбалась и следила за движениями Муссы. Другой на ее месте отвернулся бы, чтобы его не смущать, однако проказливая Даия беззастенчиво глазела. Мусса оглядел себя. От холода его пенис основательно съежился вместе с гордостью. Казалось, он пытается втянуться в тело. То, что оставалось, не превышало размера горохового стручка. Мусса успокаивал себя тем, что издали эта часть его тела почти не видна. – Отвернись! – охрипшим от холода голосом крикнул он. Еще одно унижение. Мусса надеялся, что вскоре его голос изменится. А сейчас в его интонациях не было ничего громоподобного. Даия ничего не ответила и не подумала отвернуться. Она по-прежнему улыбалась. «Наслаждается зрелищем, – сердито подумал Мусса. – И лежать ей тепло». Муссу парализовала собственная нерешительность. Без помощи рук ему на скалу не забраться. Но тогда Даия увидит его во всей красе. Остается пятиться, но попробуй влезть на уступ, пятясь! Будешь выглядеть законченным идиотом. О возвращении в воду, конечно же, не было и речи. Мусса не знал, чем прикрыть наготу и что вообще делать. Одной рукой он инстинктивно прикрыл пах, а другой – лицо. Так он и стоял. Даия снова захихикала. После нового приступа болезненной нерешительности Мусса оставил все попытки. Он опустил руки и устремился к скале. Скрывшись с глаз Даии, он судорожно вздохнул и… ужаснулся. Меч был на месте, там, где Мусса его положил, а также кинжал и сандалии. И герба по-прежнему висела на ветке куста. А одежда исчезла. – Даия! – заорал он из-за скалы. – Куда ты спрятала мою одежду?