Он понял, что и она это знает, отчего почувствовал прилив возбуждения. Набрав побольше воздуха, он снова нырнул, пытаясь разглядеть в рассеянном свете ее фигуру, и на этот раз он не столько увидел, сколько почувствовал ее. Она появилась откуда-то снизу и коснулась его. От этого прикосновения он испытал дрожь во всем теле. Он повернулся к ней, и она поднялась снизу. Ее тонкие пальцы двигались медленно и с каким-то любопытством. Вот они дотронулись до его лодыжек, потом до икр. Она погладила ему впадину под коленями, потом бедра. Он закрыл глаза и плавал в этом состоянии, наслаждаясь прикосновениями ее шелковистой кожи и теплом, мягкими волнами идущим от нее. Каждый волосок, каждая пора в его теле были воспламенены и возбуждены ее присутствием. Она коснулась его бедер и легконько провела пальцами по его бокам. Теперь их лица находились рядом. Возбужденный, с окаменевшим членом, он притянул ее к себе, чувствуя ее нагое тело, прижавшееся к его телу. Их тела дрожали. Он водил руками по ее спине, медленно, осторожно, прикасаясь лишь кончиками пальцев. Это чувство захватило их обоих. Как зачарованные, они плавали в воде; изгибы ее бедер и груди прижимались к нему, тогда, не зная, что делать дальше или чего ожидать, он крепко прижал ее к себе. Они держались друг за друга, а вокруг неистовствовали мириады пузырьков. Обоим было жарко, оба были охвачены страстью. Вместе они стремительно поднялись на поверхность и закричали от восторга. Потом она выкрикнула его имя, а он почувствовал, как теряет власть над собой, а из чресел вырывается огонь… Возбужденный, сбитый с толку, Мусса проснулся в поту. Он тяжело дышал, мыслями и ощущениями оставаясь в том прекрасном месте, похожем на удивительную теплую ванну. В сознание стали проникать негромкие звуки ночи. Он услышал ветер, шелестящий на крыше шатра. Где-то неподалеку горел костер, и оттуда доносились приглушенные голоса. Разум Муссы медленно выбирался из тумана его сна. Он смутно осознал, что его член и наяву остается окаменевшим, теплым и пульсирующим. Мусса потрогал свой член. Рубашка в этом месте была теплой, мокрой и липкой. Прикосновение заставило его снова вздрогнуть; волна наслаждения пронзила его, словно молния, заставив напрячься, потом расслабиться, когда член выбросил новые струи горячей жидкости. У него покалывало все тело. От удивления у Муссы закружилась голова. Такое происходило с ним впервые. Он не знал, где находится сам и где находится она. Было ли это на самом деле? Была ли она там? Он знал, что ее не было, но отрицал это, растягивая сладостные мгновения. Он попытался удержать все это в уме и воссоздать снова те ощущения, сон, Даию. Однако все усилия не давали результатов. Закрыв глаза, он искал ее под водой, но не мог увидеть. Он плотнее запахнул рубашку, думая, что тем самым сумеет вновь прикоснуться к Даии, но ему не удавалось ее почувствовать. В его святилище ворвался внешний мир. Даия медленно ускользала от него, скрываясь в подсознании, пока совсем не исчезла. И тогда он снова уснул. Глава 17 18 августа 1876 года Дорогой Мусса! Наконец-то мне исполнилось шестнадцать. Думаю, ты помнишь дату моего дня рождения. В июле, когда тебе исполнилось шестнадцать, я думал о тебе. День твоего рождения всегда предшествовал моему. Я сидел в старой башне собора Сен-Поль и смотрел на реку. Я всегда туда прихожу, когда жизненные обстоятельства начинают брать за горло. Собор так и не отремонтировали после пожара, случившегося во время войны. В прошлом месяце мы там устроили нечто вроде вечеринки, припозднились, и после полуночи нас застукали. Начался ад кромешный. Мне в течение двух недель запретили покидать шато, за исключением походов в школу и обратно. Потом вход в собор заколотили, но я сломал доску в одном неприметном местечке и по-прежнему могу проникать внутрь и подниматься наверх. Виновником нашего торжества был Антуан. Я ведь писал тебе о нем в предыдущем письме? Уже и не помню. Сейчас он мой лучший друг. Мы пригласили нескольких девушек, знакомых со старшим братом Антуана, и распили бутылку «Пино-де-Шарант», которую я стащил из погреба. Моей девушке было девятнадцать! Я сумел потрогать ее за грудь, но дальше ничего не получилось, поскольку от выпитого меня начало тошнить. Антуан говорил, что у них с его девушкой все получилось, однако я ему не верю. Он даже не мог рассказать, как все это происходит, отделывался туманными фразами, почему я и считаю, что он все придумал. Когда шумиха уляжется, мы снова их пригласим и устроим новое торжество. Если у меня что-нибудь получится, я тебе обязательно напишу. Я про настоящие ощущения, а не про всякие выдумки. Знаю, что ты тоже все бы мне описал. Я всегда думал: шестнадцатилетие будет какой-то особенной, важной датой, но никаких особых чувств не испытал. Хочу, чтобы мне исполнилось двадцать. Думаю, тот возраст получше. Возможно, самый лучший. Тогда я смогу делать, что захочу, а моей матери останется лишь смотреть со стороны. Впрочем, ты помнишь ее характер. Она будет цепляться ко мне до моего столетия. В день рождения она взяла меня на скачки в Шантийи. В первый раз празднование обошлось без разных условностей и церемоний. Мать была вместе с одним из своих кавалеров, как она их называет. Их у нее целая куча. Она заставляет меня называть их месье Такой-то или месье Сякой-то, но для меня каждый из них – месье Дерьмо. Так вот, этот месье Дерьмо дал мне сто франков и сказал, на какую лошадь поставить, словно настоящий знаток скачек. Еще до начала я спустился и посмотрел на лошадей. Та, на которую он советовал мне поставить, дышала так, словно у нее чахотка. Я поставил на другую лошадь и выиграл семьсот франков. А лошадь месье Дерьма пришла последней. Он сказал, что потерял двадцать тысяч, и вел себя так, словно ничего не случилось. Думаю, он просто старался произвести впечатление на мою мать. Он какой-то министр в правительстве. В нынешнем. С тех пор как вы улетели, у нас сменилось много правительств. Они держались неделю или две, затем кабинет министров разгоняли. Примерно с такой же скоростью моя мать меняет своих кавалеров. До сих пор ни один из них мне не нравился. Надеюсь, когда-нибудь она найдет кого-нибудь, с кем я могу более или менее поладить, хотя сомневаюсь. В любом случае это случится не раньше, чем я уйду из-под ее опеки. По моим расчетам, это произойдет, когда мне стукнет двадцать. Старший брат Антуана поступил учиться в военную академию Сен-Сир, а потом отправится в Индокитай или куда-нибудь еще. Я хочу поехать в Африку. Думаю, моему отцу это понравилось бы. Он там бывал, а теперь и вы все там живете. Мне осталось еще год промучиться в школе. По сравнению со здешними иезуитами сестра Годрик – просто милашка, но я учусь как надо, и они ко мне не лезут. Кстати, она и сейчас учительствует, но в другой школе, поскольку школу при соборе Сен-Поль закрыли. Теперь другие малолетние оболтусы получают от нее паддлом по рукам. Знаешь, когда однажды я встретил ее, то даже не поверил. Она ничуть не изменилась, только стала меньше ростом. А может, мне так кажется. Я хотел отомстить ей за тебя, например ударить кирпичом по голове или сбить лошадью, но в тот момент я был вместе с одним из наших учителей, а потому пришлось вести себя учтиво. Хотя и противно так думать, но мне кажется, она из тех людей, кто умирает только от старости. В марте неожиданно заболел Гаскон. У него в животе появилась опухоль. Ее даже было видно снаружи, и ему становилось все хуже. Все это случилось слишком быстро. Я каждый день навещал его. Он снял квартиру на Монпарнасе. Когда ему стало совсем плохо, я подумал, не перевезти ли его в шато, но они с матерью никогда не ладили. По сути, она выжила его из шато. К нему мало кто приходил, только старые армейские друзья и я. Невзирая на болезнь, он, как и раньше, рассказывал мне всякие истории. Мы много говорили о тебе. Однажды пришел священник, чтобы соборовать Гаскона, и от него я узнал, что Гаскона похоронят в общей могиле для нищих. Наверное, у него не было денег даже на собственные похороны. Мне было невыносимо думать, что этого человека похоронят вместе с бродягами. Я заплатил священнику, чтобы тот устроил достойные похороны. Гаскон отдал мне все свое оружие, решив, что дни его сочтены. А потом произошла очень странная история. Через пару дней он сказал, что ему лучше, и встал с постели. Опухоль начала уменьшаться и довольно скоро совсем исчезла. Гаскон снова был здоров. Вернуть ему оружие он не просил, да и я не пошел к священнику требовать свои деньги назад. Как повернулось, так повернулось. Гаскон сказал, чтобы я не волновался насчет денег. Если случится так, что он умрет и его не похоронят достойным образом, я смогу из его пистолета застрелить священника-обманщика. Сейчас Гаскон – мой единственный взрослый друг. Я могу рассказать ему обо всем, и он не будет смеяться. При каждом удобном случае я таскаю деньги из фонда домоправительницы, которые ей выделяют на домашние нужды, и отдаю Гаскону. Я знаю, что это деньги твоего отца, но уверен: он не станет возражать. Я постоянно думаю обо всех вас. Я скучаю по тебе, дяде Анри и тете Серене. Все, кто был мне дорог, неожиданно и слишком быстро покинули меня. Сначала отец, потом вы втроем. С тех пор мне бывает очень одиноко. Мать считает, что все вы мертвы. Я ничего не знаю о судьбе отца. Может, он и умер после того, как ушел от нас, однако в ваши смерти я не верю. Я бы не стал писать письма мертвому двоюродному брату. Меня удивляет, что ты ни разу не написал мне ответного письма, но я уверен: на то есть веская причина. Я, со своей стороны, буду писать тебе и дальше. Твой двоюродный брат Поль Он сложил письмо и поместил в конверт, на котором, как всегда, написал адрес: Месье Муссе Мишелю Келла де Врису, Лагерь туарегов, Пустыня Сахара, Африка Письмо он отдал домоправительнице, попросив отправить, а та, имевшая четкие инструкции насчет подобных писем, отнесла послание Поля его матери. Глава 18 Шамба налетели глубокой ночью, когда луна на небе висела низко, а лагерь туарегов находился в самом уязвимом состоянии. Один за другим шамба бесшумно появлялись из-за скал, останавливались, всматриваясь и вслушиваясь, и двигались дальше. Они видели неясные очертания шатров на пологом холме, защищенных с одной стороны высокими скалами. Глубокие тени между шатрами указывали на проходы, ведущие к колодцам и скудным пастбищам за пределами лагеря. Перед одним шатром еще дотлевали угли костра, на котором готовили ужин. Налетчики предпочли бы безлунную ночь, когда вокруг хоть глаза выколи, но не они выбирали время для нападения. За них это сделали туареги кель-аджер, затеявшие войну с ахаггарскими. Незваные гости явились из Уарглы, северного оазиса, где проживали шамба. Их главарь Абдул бен Хенна был младшим братом хозяина каравана, водившего торговцев из Ин-Салаха в Гадамес. У Абдула были свои счеты с туарегами, жившими на этом караванном пути. Началось это в тот год, когда брат заболел и передал управление караваном ему. Каждый караван составлялся из независимых торговцев, перевозивших золото или рабов, страусиные перья или соль. Торговцы вверяли себя и свои товары хозяину каравана, который знал маршрут, мог в случае необходимости одолжить им верблюдов, умел находить в пути колодцы и пастбища, помогал преодолевать сопутствующие опасности и умел договариваться о безопасном прохождении каравана с властителями здешних краев – туарегами. Будучи молодым и самоуверенным, Абдул охотно возложил на себя эту большую ответственность. Став хозяином каравана, Абдул бен Хенна настолько ошалел от размеров платы, собираемой с торговцев от имени брата, что решил оставить треть денег себе. Почти целый день он раздумывал о краже, после чего решил присвоить половину. Вторую половину он быстро отправил брату, чтобы не поддаться искушению. С этим он легко справился еще до отхода каравана. Когда настало время расплачиваться с проклятыми туарегами, как того требовал неписаный закон, он допустил сразу две ошибки. Он заплатил слишком много и… совсем не тем туарегам. Караван прошел половину пути, когда Абдулу встретились настоящие хозяева дороги и потребовали денег. Возмущенный двуличием туарегов, он поначалу отказался. Проявив упрямство, он приказал каравану двигаться дальше и не пожелал слушать возражения торговцев, которые знали, что еще никто не отказывался платить туарегским дьяволам за право прохода. В ту же ночь неведомо кто убил младшего брата Абдула бен Хенны, а из каравана исчезло пять верблюдов. Утром туареги вернулись: всего двое высоких надменных мерзавцев. Преградив путь каравану, они заявили, что из-за разбойников, бесчинствующих в здешних местах, плата за безопасный проход выросла вдвое. И вновь Абдул оказался глух к мольбам торговцев, убеждавших его заплатить. Он велел туарегам убираться прочь, а в случае отказа угрожал убить. Караван продолжил путь. На следующую ночь кто-то убил еще одного человека и похитил четырех верблюдов. Торговцы начали роптать, однако Абдул утверждал, что справится с ситуацией. Когда караван остановился на ночлег, самоуверенный хозяин каравана удвоил число караульных по периметру лагеря и приказал жечь костры, куда подбрасывали хворост и верблюжий навоз. Абдул лично обходил лагерь вдоль и поперек, всматриваясь в темноту. Но около часу ночи его сморил сон, а около двух убили одного торговца и перерезали горло верблюду Абдула. Никто не услышал ни малейшего шороха. До Гадамеса оставалось еще двадцать суток пути. Торговцы вдоволь насмотрелись на самоуправство чванливого молодого хозяина каравана. Они сказали Абдулу, что следующей жертвой туарегов станет он. Абдул пошел на попятную, однако этим его унижение не кончилось. Денег, украденных у старшего брата, оказалось недостаточно для оплаты. Пришлось опуститься до того, чтобы занимать у торговцев недостающую сумму. Брату понадобился год, чтобы восполнить потерю верблюдов и денег. Абдула он выгнал из своего дома. Абдул бен Хенна терпеливо ждал возможности отомстить туарегам. И такая возможность появилась вместе со слухами о возобновлении войны между ихаггаренами и кель-аджер. Опытных хозяев караванов эта новость сильно огорчила. Любая война среди туарегов нарушала отлаженный ритм движения караванов. Зато Абдул ликовал. Для него любая война проклятого туарегского дьявола с туарегским демоном была хорошей. Хвала Аллаху, если эти твари истребят друг друга! Но главное, война «синих людей» между собой сулила богатство. Тут и неохраняемые лагеря пограбить можно, и верблюдов украсть. Не теряя времени, он собрал для набега шайку, куда вошли его сыновья Каддер и Баба и двое братьев – Башага и Хаммад. Никому из них он не доверял, но все они не раз ходили с караванами, умели быстро перемещаться и знали пустыню не хуже Абдула, а самое важное – разделяли его ненависть к туарегам. Вражда между шамба и туарегами терялась в глубине времен, переходя из поколения в поколение: от отца к сыну и от дяди к племяннику. Туареги убивали шамба, шамба убивали туарегов. Эта вражда не имела ни начала, ни конца, оставляя вдов и сирот и орошая пески горячей злой кровью. Из одного каравана шайка похитила быстроногих верблюдов и запасы еды, после чего устремилась по пустыне на юг. Перед каждым набегом требовалось исполнить установившиеся обряды, что Абдул делал неукоснительно. Перво-наперво это касалось раздачи пожертвований нуждающимся. Поскольку они находились в пути, все приношения отдавались главарю, а тот уже после набега раздавал полученное, как сочтет нужным. Чтобы получить пожертвования, Абдул поклялся именем отца и деда. Сыновья и братья знали, что деньги он прикарманит, а потому ограничились скромными суммами. Далее приносилась торжественная клятва отдать пятую часть добычи Аллаху. На самом деле эта часть могла уменьшиться до десятой или до обещания воздать со следующего набега. Здесь все целиком строилось на отношениях между человеком и его Богом. И наконец, все молились о ниспослании успеха, прося Аллаха быть настолько же безжалостным к их врагам, насколько он милосерден к правоверным. Молитву читал сам Абдул бен Хенна, и его сильный голос разносился над пустыней: – О господин Абд аль-Кадир[58][Абд аль-Кадир – эмир, национальный герой Алжира, полководец, богослов-суфий, ученый, оратор и поэт; вел борьбу против французского колониального вторжения в середине XIX века.], помоги нам наполнить страхом сердца неверных и низринуть их в ад, где Аллах отделит грешников от праведников! К такой молитве Аллах, скорее всего, прислушается, ибо среди верующих «синие люди» единодушно считались отвергнувшими Бога. На подступах к плато Ахаггар шайка Абдула стала передвигаться только по ночам, а днем пряталась среди скал, тщательно заметая следы своего присутствия. Они прекратили готовить пищу на кострах, отказались от чая и не ели ничего, кроме фиников. Они не производили шума и ни на мгновение не теряли бдительности. Рассчитывая, что большинство туарегских мужчин отправилось на войну, шамба тем не менее проявляли осторожность. Пусть Аллах и сопровождал их, беспечность при въезде в пределы крепости – а Ахаггар был не чем иным, как крепостью, – могла стоить жизни. Здешние скалы и долины таили тысячи опасностей. Их присутствие могла выдать любая сопливая девчонка-пастушка, любая собака. Туарегский лагерь они нашли там, где и ожидали, – близ Тадента, где хорошие пастбища и прохладный воздух. Сбылась и другая их надежда: мужчин в лагере было раз-два и обчелся. – Только один синий дьявол! – возбужденно прошептал Абдул, увидев идущего по лагерю Муссу. – Остальные – это рабы, женщины и дети. Он смотрел на безмятежный лагерь, а в висках стучала ненависть. Ему не терпелось убить всех. Да, и детей тоже, поскольку мертвый мальчишка уже не вырастет и не наденет тагельмуст. Абдул мысленно приказал себе собраться и сосредоточиться на непосредственной задаче. Этот туарег непременно погибнет, но целью Абдула было прославиться богатой добычей, а не расправами. Он явился сюда, чтобы завладеть верблюдами. Если в результате налета погибнут дети, мактуб – так предначертано Аллахом, и это благое дело, даже если они и не ставили такой цели. Абдул приказал своему брату Башаге обследовать ущелья за пределами лагеря, где могут находиться верблюды. Башага вернулся после наступления темноты, запыхавшись от бега. – Хамдуллила! – выдохнул он, указывая на верхнее ущелье. – Там близ колодцев более сорока верблюдов! И никакой охраны. Даже пастухов нет. Абдул бен Хенна благословлял свою несказанную удачу. Сорок верблюдов! Сколь же щедр Аллах! Разве это не знак Его милости? Туареги не скоро оправятся после сегодняшнего отмщения Абдула бен Хенны. Он вновь станет хозяином каравана и повезет товары на спинах туарегских верблюдов! Абдул отдал распоряжения: – Хаммад и Каддер, вы проникнете в лагерь и перережете глотки их козам. – (Строго говоря, этого не требовалось, но пусть врагам животы сведет от голода.) – Но помните, только тем, что подальше, чтобы вас не услышали. Двигайтесь тише ветра. Ты, Баба, заберешь стреноженных верблюдов возле лагеря. Мы с Башагой возьмем верблюдов у колодца. Встретимся на том месте, где две ночи назад у нас был привал. Держите глаза открытыми! А теперь ступайте с Аллахом! Члены шайки разделились и растворились в темноте. Хаммад разделся и свернул одежду в узел. Внутрь узла он положил свой пистолет, оставив торчать рукоятку, чтобы в случае чего быстро выхватить оружие. Узел он перевязал веревкой и закинул на спину. Потом поймал на себе изумленный взгляд племянника Каддера. Раздевание перед налетами было распространено среди арабов северных оазисов, Орана и Марокко, но не у шамба. – Моя одежда слишком светлая, – пояснил Хаммад. – Голого человека будет труднее увидеть. Тебе тоже стоит раздеться. – Достаточно того, что один из нас выглядит глупцом, – усмехнулся Каддер. – Как знаешь, – пожал плечами Хаммад. Ему нравилось участвовать в налетах голым. Это его возбуждало: ветер, дующий в спину, земля под ногами и кровь повсюду… Через несколько часов лагерь угомонился. Люди уснули. Хаммад бесшумно двигался среди коз, быстро взмахивая ножом. Его руки и ноги были густо залиты козьей кровью. Он испытывал странное чувственное ощущение от собственной наготы и оттого, что перерезает козам глотки. Сунув руку в свежую рану, он натирался кровью, пока тело не стало липким. Оно сделалось мокрым и теплым, отчего возбуждение так и струилось по всем жилам. Он действовал быстро, глубоко погружая нож в горло очередной козы. Козы словно жаждали принести себя в жертву и освобождали ему пространство, но двигались молча. Хоть бы одна мекнула. Только слабое бурление крови, вытекающей из горла, и вскоре одной козой становилось меньше. Этих звуков никто, кроме Хаммада, не слышал. «Какие покладистые», – думал он, вытирая руки о бедра. Хаммад заметил, что оказался в опасной близости от туарегских шатров. Запах крови был сильным, но он почуял еще более сильный запах. Запах благовоний. Сладкий. Женский. Хаммад вслушался. Каддер не издавал никаких звуков. Хаммад решил, что с него достаточно коз. Он подполз к палатке, чтобы разузнать, кто внутри. Поскользнувшись, Каддер упал, что-то пробурчав себе под нос. Коза испуганно мекнула и вырвалась из его хватки. Он выругался сквозь зубы и застыл, ожидая, что сейчас поднимется тревога. Обошлось. Он продолжил резать козьи глотки. Десять, пятнадцать, восемнадцать. Козы умирали быстро и тихо. Жаль было убивать их понапрасну, но зато какое наслаждение лишить синих дьяволов стада. – Твори возмездие во имя Аллаха, – сказал ему отец, и Каддер усердно продолжал начатое. И вдруг он напрягся и стремительно развернулся, присев на корточки. Впереди он увидел очертания человеческой фигуры. Небольшой, но находившейся довольно близко и явно его видевшей. Каддер не понимал, почему в лагере до сих пор не поднялась тревога, почему воздух не прорезали крики, однако это не имело значения. Он беззвучно приблизился, встав во весь рост. Рука с ножом взметнулась, нанеся молниеносный, смертельный удар. Только сейчас он увидел, что перед ним всего лишь мальчишка-пастушонок, которого все-таки разбудили умирающие козы. Сбитый Каддером, ребенок упал на землю. Лезвие ножа передало Каддеру знакомые ощущения кожи, кровеносных сосудов и мышц. Он вонзил нож еще глубже, чувствуя, как у самого колотится сердце. Потом с удивлением почувствовал, что это мало отличается от убийства козы. Сопротивление кончилось. Ненавистный маленький дьявол был мертв. Что-то тяжелое навалилось на Серену, подмяв собой и разом пробудив от глубокого сна. Одна рука зажала ей рот, другая опустилась вниз и принялась грубо шарить у нее между ног. Серена чувствовала на лице жаркое дыхание напавшего; его борода царапала ей щеку. Сон мгновенно пропал, когда она поняла, что происходит. Она яростно отбивалась, приподнимала плечи, пытаясь сбросить напавшего, но тот был слишком тяжелым и сильным. Он срывал с нее одежду. Найдя конец шали, незнакомец затолкал его Серене в рот, лишив возможности закричать. – Тихо! – прошипел он по-арабски и приставил кончик ножа к ее горлу. – Понимаешь меня, туарегская шлюха? Тихо! Широко открытыми глазами Серена показала, что поняла. Тело напавшего было мокрым от козьей крови, набухший пенис подрагивал. Араб заставил ее взять член в руку. Серена почти ничего не видела в темноте, но ощущения повергли ее в ужас, затем внутри поднялась волна тошноты, а далее страх, омерзение и отвращение смешались с ненавистью. Но сталь ножа холодила ей горло, и она прекратила сопротивляться. Ее грудь тяжело вздымалась. Она чувствовала, как напавший возится с ее рубашкой, пытаясь сорвать, а когда она разжала пальцы, он вернул ее руку на прежнее место, прижал, настойчиво показывая, что она должна делать, после чего снова полез ей под подол. Серена закрыла глаза. Нападавший по-прежнему держал нож у ее горла. Она отчаянно пыталась думать связно. В мозгу проносились сотни пугающих мыслей. Неужели эти разбойники убили Муссу? Или аменокаля? Неужели это кель-аджер? Они бы так со мной не поступили, и у этого лицо не закрыто тагельмустом. Тебу? Шамба? Да, эти способны на подобное. Натешатся, а потом убьют меня. Они всех нас убьют! Усилием воли она заставила себя успокоиться, запихнув внутреннюю истерику подальше. Нельзя поддаваться панике. Мысленным взором Серена окинула палатку, ища оружие. Вечером она трудилась над выделкой кожи. Где же мой нож? Дрожа всем телом, Люфти снова лег на коврик для сна. Жар прекратился, однако чувствовал он себя по-прежнему отвратительно. Голова гудела, а перед закрытыми глазами мелькали огни. Он до сих пор часто просыпался ночью и вставал, чтобы помочиться. Встав в очередной раз, он испытал позывы к рвоте. Желудок торопился исторгнуть содержимое. Люфти опустился на колени, поддерживая себя трясущимися руками, пока тело сжимали рвотные судороги. Они не прекращались целых двадцать минут. Когда ему полегчало, он вернулся на коврик. На время болезни он перенес свое спальное место на другой конец поляны, подальше от шатров знати. Он рассеянно брел, морщась от невидимых молотков, ударявших внутри головы, и вдруг обо что-то споткнулся. Удержаться на ногах не удалось. Люфти рухнул вниз, больно ударившись головой о камни. Из горла вырвался стон; эта ночь из плохой грозила превратиться в скверную. Он сел, потирая ушибленный лоб, когда рука ощутила что-то мокрое. Люфти принюхался. Кровь! Он пошарил рукой впотьмах и наткнулся на козу. Потом еще на одну, и еще. Все они были мертвы. Его сердце забилось. Он начисто позабыл про лихорадку. Люфти встал на колени. Глаза различали неясные очертания козьих туш. Они валялись повсюду! Мертвые козы! Что за чертовщина?.. Потом он наткнулся на тело Салы. Немой мальчишка, пастушонок из кель-улли, валялся в скрюченной позе с перерезанным горлом. Пальцы Люфти ощупывали тело убитого, сообщая мозгу то, что его хозяин не мог понять. Как такое могло случиться? Ведь все было тихо, никакого шума. Кто мог совершить такое… И вдруг он понял, отчего выпрямился во весь рост. – Уксад! – закричал Люфти, поднеся ко рту сложенные чашей ладони. Его голос прорезал ночную тишину. – Уксад! Арада-а-а-а-а-а-ар-р-р! Хаммад держал руку Серены, заставляя сжимать его пенис, толкая ее вверх и вниз, вверх и вниз, быстрее, еще быстрее, пока его бедра не начинали выгибаться. Другой рукой он путешествовал по всему ее телу: трогал грудь, между ног, грубо и требовательно лапая женщину. Он задрал на ней рубашку и приготовился в нее войти. Серена беззвучно стонала, разум кричал от беспомощной ярости на двуногое животное, которое ей было не остановить. А потом снаружи раздался пронзительный крик Люфти. Она почувствовала, как Хаммад напрягся и на мгновение замер.