Мусса испытал всегдашнюю неловкость, когда его общение с Люфти переходило в плоскость отношений хозяина и раба. Он и подумать не мог, что ему придется нести подобную ответственность за другого человека, особенно за человека, который на десять лет его старше. А может, на пятнадцать или даже на двадцать? Мусса ни разу не видел лица Люфти и потому ничего не мог сказать о возрасте раба. Зато Люфти обладал такими знаниями о Сахаре, которые ему самому не приобрести и за всю жизнь. Когда Муссе было всего четырнадцать, он отправился с аменокалем в Иделес. Люфти тогда принадлежал другому знатному туарегу, проявлявшему полное небрежение к своему рабу. Ни одежда, ни условия жизни не соответствовали мало-мальски человеческому уровню и были намного хуже того, что заслуживал Люфти. Ему велели приготовить и подать именитым гостям чай. Глаза всех собравшихся были устремлены на аменокаля, за исключением глаз раба. Он высоко держал чайник, наполняя стаканы для церемониального чаепития, а сам осторожно поглядывал на молодого парня из кель-рела, лицо которого еще оставалось открытым. Парень вел себя учтиво, и лицо у него было добрым. Мусса считался своеобразной диковиной, и о нем еще до появления в этом лагере говорили все: знать, вассалы и рабы. Ведь он был сыном французского варвара, летавшего на воздушном шаре, и Серены, сестры аменокаля. Люфти смотрел, нет ли у Муссы по шести пальцев на ногах, ибо ходили слухи о шестипалости варваров. К великому облегчению, Люфти убедился, что туарегская кровь взяла верх и пальцев на ногах только пять. Во всем остальном парень не отличался от чистокровных туарегов. Люфти поддался импульсивному желанию и отрезал кончик уха у верблюда Муссы, который стреноженным стоял возле палатки. По туарегскому закону, такой поступок имел лишь один исход: раб, причинивший ущерб имуществу знатного туарега, становился его собственностью. Уловка Люфти быстро раскрылась, и у Муссы появился раб. – Он мне не нужен, – выслушав новость, без обиняков заявил Мусса аменокалю и прежнему владельцу. Ему еще только раба не хватало! Жизнь Муссы и так была трудной, чтобы еще взваливать на себя ответственность за другого человека. Он насмотрелся на рабов и знал, как нелегко управляться с ними. Для хозяев они были кем-то вроде детей, требующих присмотра и заботы. Мусса был слишком молод, чтобы обзаводиться детьми. – Мусса, у тебя нет выбора! – с непривычной резкостью ответил племяннику аменокаль. – Он твой. Таков закон. – В таком случае, повелитель, это плохой закон, – возразил Мусса. – Ты пока ходишь с открытым лицом и не умеешь правильно писать на нашем языке, но уже считаешь себя вправе обсуждать закон. – Эль-Хадж Ахмед вздохнул. – Получить раба таким образом – это честь. Теперь он принадлежит тебе. Возражения не принимаются. – Хорошо. – Мусса не стал спорить. – Если он мой, тогда я отпускаю его на свободу. Немедленно. – Я запрещаю эту глупость! – громко возразил аменокаль. – Изволь дождаться, пока тебе не исполнится хотя бы восемнадцать, и тогда берись переписывать человеческие законы и законы ихаггаренов. Тогда, но никак не раньше, можешь тешить свое безумие. А сейчас попридержи язык. Это твой вассал. Так Мусса стал хозяином раба. Люфти отличался беззаботным и покладистым характером и гордился своим положением бузу, как называли раба, путешествующего вместе с хозяином. Это было более высокое положение, чем у обычного иклана, выполнявшего всю тяжелую и непривлекательную работу по дому. Люфти считал себя не столько рабом, сколько кель-ахаггаром – человеком с плато Ахаггар. Он носил тагельмуст, жил в хозяйском шатре и странствовал по пустыне, выполняя распоряжения хозяина. Впереди маячила перспектива в один прекрасный день сделаться свободным человеком и стать имрадом – вассалом, которому разрешено держать свой скот и да, иметь своих рабов. Но он не спешил. Люфти был доволен. Он имел лучшего хозяина на всем Ахаггаре, даже если сам хозяин этого не знал. Мусса не обременял его требованиями и даже был благодарен, когда Люфти делал то, что входило в его прямые обязанности. Туарегская знать рождалась не для работы. Они были прирожденными властелинами пустыни. Они рождались, чтобы вести за собой, править, сражаться. Они играли в разные игры, слагали стихи, устраивали гонки на верблюдах и жили за счет труда своих вассалов. Настоящий знатный туарег скорее даст костру погаснуть, чем подбросит туда хвороста. Но к ужасу сверстников, Мусса спокойно подбрасывал в огонь верблюжий навоз и следил, чтобы пламя не гасло. Он часто сам заваривал чай и порой даже делал это для Люфти. Мусса обращался с ним как с равным и, похоже, не находил в этом ничего необычного. Другие рабы втихомолку качали головой, озадаченные угрозой достоинству господина Муссы. Люфти внутренне переживал, крепился, но однажды не выдержал. Как-никак, в его обязанности входило обучение хозяина. Парень не виноват, что его кровь была подпорчена европейским вкраплением. – Голова – это голова, а хвост – это хвост, – наконец выплеснул Люфти накопившееся внутри. – Господин, ты должен принять ту сторону, на которой родился, а мою оставить мне. Однако все они недооценивали Муссу. Его упрямство оттачивалось на школьном дворе французской приходской школы. Чем больше скалилась туарегская знать, чем больше судачили за спиной рабы, тем упрямее он становился. И Люфти он ответил с непривычной резкостью: – Плевать мне на головы, хвосты и прочую чушь! – заявил он рабу. – Но если хочешь, я разрешаю тебе отрезать кончик уха у мехари кого-нибудь другого. От таких слов Люфти похолодел. Больше он не пытался говорить на эту тему, постепенно смирившись с эксцентричным характером хозяина и возблагодарив судьбу. Он зорко следил за другими рабами, которые днем болтали о неподобающем поведении его хозяина, а ночью пытались отрезать кусочек уха у одного из хозяйских верблюдов. Люфти знал, насколько бессовестными бывают порой рабы, и потому никакая бдительность не являлась излишней. Он больше не мешал хозяину самому заваривать чай. Ихаггарен и его бузу, отправленные в погоню за шамба, были прекрасным отрядом. Командир Мусса, который не хотел командовать, а потому нервничал и спешил, и Люфти – волшебник пустыни, умеющий читать ее знаки. Он мог добыть еду почти в любом месте и знал, какие растения съедобны, а какие ядовиты. Он знал, где искать воду, и показывал хозяину практически незаметные следы, оставленные налетчиками. Хозяин смотрел и внимательно слушал. Мусса стремился покрыть за день как можно большее расстояние. Наступала темнота, а он не слезал с седла и, только когда верблюды начинали спотыкаться, поддавался на осторожные увещевания Люфти, говорившего, что они сегодня проехали достаточно и пора отдохнуть. Однажды, пустившись в дорогу в предрассветной мгле, Мусса задремал, и его мехари отклонился в сторону. – Хозяин! – негромко окликнул его Люфти, и Мусса тут же проснулся. – Мы едем по следам шамба, – напомнил раб. – А эта дорога, – он указал на путь, избранный хозяйским верблюдом, – прямиком ведет в ад. Потом Люфти хлопал в ладоши и смеялся. Муссе оставалось лишь поблагодарить судьбу за такого спутника. Когда Ахаггар остался позади и они въехали на равнины Амадрора, Люфти стал внимательно приглядываться к попадавшемуся верблюжьему навозу, всматриваться в следы, видимые только ему, и обращать внимание на положение камней. Его глаза подмечали все. – Их трое, но едут порознь. Двое впереди, третий сзади. Отстает от них не менее чем на дневной переход. – Только трое? – удивился Мусса, ожидавший, что налетчиков окажется больше. – Да-да, трое. А тебе, господин, троих мало? – Вполне достаточно. Через день Люфти объявил, что они наверстывают упущенное время и движутся быстрее налетчиков и стада украденных верблюдов. Мусса не удивился, ибо, когда гонишь верблюжье стадо, тут уже не до скорости. И потом, никто на свете не умеет путешествовать так, как туареги, обходясь минимумом воды и еды. Муссе было удобно в легком седле. Когда горизонт превращался в бесконечную линию, а зной накрывал его своим жарким, душным одеялом, он позволял себе погрузиться в состояние полудремы. Единственными звуками вокруг были шуршание ветра и равномерное шуф-шуф, слышавшееся из-под копыт мехари. Мусса покачивался в седле и терялся в мыслях о ней, о Даии. Его вновь охватывало возбуждение, а воображение рисовало картины близости с этой женщиной. В одном месте его приятное состояние было нарушено зрелищем мертвых верблюдов, которых бросили налетчики, перерезав каждому горло. Мусса мысленно отругал себя за сладостные мечты. «Они убили Салу, – сурово напомнил он себе. – Они пытались убить мою мать». – Они держат путь к колодцам Тан-Тана, – предсказал Люфти, оглядев землю. – Там они вынуждены будут задержаться, иначе погубят всех верблюдов, которых украли. Воды в колодцах мало. Чтобы напоить стадо, им придется остаться там хотя бы на ночь. К этому времени и мы подоспеем. – (Мусса кивнул.) – Господин, позволь узнать, как ты собираешься на них нападать? Ты намерен убить шамба? Глаза раба так и сверкали в щели, оставленной тагельмустом. Люфти безоговорочно верил своему господину. Мусса задумался и честно признался: – Я пока еще не придумал никакого плана. Люфти ему явно не поверил. Мусса не столько увидел, сколько почувствовал лукавую улыбку раба, вспыхнувшую под тагельмустом. Люфти засмеялся и хлопнул себя по колену, словно только что услышал самую смешную в мире шутку. – Господин, ты совершенно прав, что не раскрываешь мне своих замыслов. Уверен, у тебя уже есть замечательный план. Когда Аллаху будет угодно, ты мне расскажешь, чтобы я смог тебе помочь. Люфти пришпорил верблюда, после чего, довольный, замурлыкал себе под нос. Мусса постоял еще немного. В висках стучало, в голове роились хаотичные мысли, сдавливая ему горло и грудь. До колодцев Тан-Тана рукой подать, а у него еще нет никакого плана. Местность изменилась, став более пересеченной. Обветренное пространство было испещрено небольшими вади, в незапамятные времена проделанными дождями в мертвой земле Амадрора. Повсюду встречались валуны и обломки скал. Казалось, это боги когда-то раскидали их не глядя, а потом позабыли. Устроившись на вершине крупного валуна, Башага следил за приближением туарегов. Он увидел их около часа назад со своего верблюда. Туарегов было двое. Они неотступно приближались, почти пропадая в знойном мареве, которое делало их похожими на призраков. «Клянусь Аллахом, эти дьяволы так и несутся сюда!» – подумал Башага. Он понял, что ему не скрыться. Придется дать им бой. Он быстро нашел подходящее место и устроил засаду, предварительно исхлестав верблюдов так, что они скрылись из глаз. Тогда он забрался на валун и зарядил кремневое ружье, осторожно разложив на тряпке запас пороха и пули. Он сделает один выстрел, после чего передвинется и перезарядит ружье. Туарегам со своими мечами к нему вовек не подобраться. Он может перезаряжать и стрелять сколько угодно, пока не ухлопает обоих. Вытерев потный лоб, он приставил ружье к плечу и стал смотреть в прорезь прицела на приближающихся врагов. Он был готов – иншаллах![60][Молитвенное восклицание, означающее смирение мусульманина перед волей Аллаха.] – пролить кровь этих нечестивцев. Когда раздался выстрел, Мусса ехал впереди. Люфти намного отставал от него. Услышав свист пули, пролетевшей над ухом, Мусса инстинктивно пригнулся и едва не упал с верблюда. Торопливо озираясь по сторонам, он потянулся за своей винтовкой, прикрепленной к задней части седла. Потом он увидел, как на вершине валуна что-то шевельнулось, и спешился. Башага ругал себя за промах. Встав на колени, он пополз по валуну назад, чтобы перезарядить ружье. Его внимание рассеялось, и тут он с ужасом обнаружил, что находится у самого края, который шел под уклон, а затем почти отвесно обрывался вниз. Башаге стало не до ружья, и оно с грохотом повалилось вниз. Пальцы царапали камень, ища хоть что-нибудь, за что можно уцепиться. И не находили. Башага с воплем рухнул вниз, сильно ударился о каменистую землю и снова завопил, уже от боли. Мусса бросился вперед, держа в одной руке винтовку, в другой – тяжелый меч, который успел выхватить из ножен. Он слышал стоны. Медленно, ожидая западни, он обошел валун. Башага распластался на спине, придавив собой неестественно вывернутую левую ногу. Нога была сломана, сквозь кожу торчал зазубренный осколок кости. Башага со страхом и ненавистью смотрел на приближающееся чудовище, лицо которого скрывал тагельмуст. Сделав над собой усилие, Башага выхватил из складок одежды кинжал и метнул. Мусса пригнулся. Кинжал упал, не причинив ему вреда. Теперь Башага был безоружен. «Аллах, забери меня побыстрее!» – мысленно молился он. По щекам текли слезы боли. Увидев покалеченного шамба, Мусса выпрямился во весь рост и поддел ногой кремневое ружье, откинув подальше. Люфти робко наблюдал из-за скалы за действиями господина. Когда прогремел выстрел, он спрыгнул с верблюда, взял поводья обоих животных и отвел их в безопасное место. При виде распростертого шамба, безоружного и беспомощного, глаза Люфти вспыхнули. – Хамдуллила, хозяин! – крикнул он, уверенный, что это дело рук Муссы. – Отличная работа! Башага пытался увидеть лицо своего палача, но видел лишь одни ненавистные глаза и больше ничего. Он сжался в комок и закричал. – Хозяин, ты должен его добить, – сказал Люфти. О таком моменте Мусса мечтал с детства. Он слушал легенды о туарегских воинах и рассказы Гаскона. Он видел себя участником тысячи сражений, доблестным, победоносным. Он повергал в ужас сотни врагов, вступая с ними в поединки, и их отсеченные головы едва успевали падать под ударами его меча. Но между ним и налетчиком не произошло никакого сражения. Тот упал и покалечился по собственной неосторожности. Муссе повезло, как везет дуракам, и теперь он распоряжался судьбой этого человека, не имевшего оружия и хнычущего, как ребенок. Но везение было лучше боевых навыков, даже если оно и не имело вкуса победы. «Используй любое преимущество, любую подвернувшуюся возможность, – твердил Муссе здравый смысл. – Убей его одним ударом. Пусть твой меч наконец отведает крови и откроет дорогу к славе. Это ведь так легко». Пленных в пустыне не брали. Никогда. Мусса передал винтовку Люфти и обеими руками взялся за меч. Мозг наводнили картины жестокостей и вероломства шамба. Это бич пустыни. Ненавистный враг. Вор и убийца. Человек, помогавший в нападении на мою мать. Возможно, это он убил Салу. Была тысяча причин оборвать жизнь налетчика. – Не давай им пощады, – говорил ему аменокаль. – Они тебя не пощадят. Мусса поднял меч, острое лезвие которого сверкнуло на солнце. Мышцы рук напряглись под тяжестью оружия. Он прикинул угол удара, чтобы тот был быстрым и точным. Люфти с затаенным дыханием следил за действиями господина, запоминая каждую мелочь, чтобы потом рассказать всем бузу. Вокруг было тихо, если не считать всхлипываний и бормотаний обреченного. Мусса смотрел на него, на седую бороду, пухлые щеки, грязный тюрбан и выпученные от ужаса глаза. Потом вздохнул и опустил меч. – Мы оставим его здесь, – наконец произнес Мусса. – Разыщи его гербу и сумку с едой. Принеси сюда и положи рядом. Забери все его оружие, потом собери всех верблюдов. Того, на котором он ехал, тоже возьми. Их мы погоним с собой. Башага в страхе смотрел на туарега, не понимая ни слова. Что за жуткую казнь придумал ему этот синий дьявол? Неужели туарегу мало просто добить его мечом. – Прости меня, господин, – замотал головой Люфти, решив удержать хозяина от подобной глупости. – Ты должен его убить. Быстро-быстро, пока остальные не ушли. Он же шамба. – Последнее слово Люфти не произнес, а выплюнул. – Он отрежет себе ногу и поползет за тобой, а когда найдет, ночью перережет горло, как Сале. – Он не в состоянии даже ползти. Он умрет здесь по собственной воле или по воле пустыни. Мы вернули себе то, что он украл. Этого достаточно. А теперь делай то, что я сказал. Когда они тронулись дальше, вой Башаги сопровождал их до тех пор, пока не потонул в шуме ветра. Весь день Мусса терзался жуткой неуверенностью. Казалось, она так и преследует его по жизни. Он был горько разочарован своим поведением. Он сумел вернуть четырех верблюдов, но позорно провалился, не сумев по-мужски завершить то, что должен был сделать. Merde! Его мать сделала бы это без колебаний. Люфти ехал позади и за несколько часов не проронил ни слова. Поначалу он был уверен, что хозяин допустил ошибку. Но по мере раздумий его сомнения сменились гордостью. Ведь он собственными глазами видел, как Мусса унизил шамба. Затем Люфти начал возбужденно кивать, убеждаясь в правильности своих мыслей. Поступок Муссы виделся ему все в более привлекательном свете. Только великий воин способен снизойти до милосердия и пощадить такую тварь, как шамба. Какое великодушие проявил господин Мусса! Совсем молодой, а уже столько мудрости. Воистину великий воин! В голове Люфти стали складываться сказания, конечно, не без некоторого приукрашивания, что превращало этот день в легенду. Потом его мысли переместились на незадачливых налетчиков, торопящихся улизнуть с крадеными верблюдами. Люфти не терпелось их нагнать. – Господин, сегодня был славный день! – заявил он, поехав рядом с Муссой, тот ничего не сказал, а Люфти с воодушевлением продолжил: – Как же ты здорово обошелся с ним! Помнишь ужас в его глазах? Перепугался, как ребенок, увидевший змею. Наверняка думал, что ты сейчас отсечешь ему голову! А его сообщники еще не догадываются, какая буря движется вслед за ними. На их месте я бы забыл про верблюдов и спасал свои шкуры! Муссе не хотелось поддерживать разговор. Он смотрел перед собой и слушал болтовню раба. Он помнил неодобрение, звучавшее ранее в голосе Люфти, и сейчас, охваченный неуверенностью и злостью на себя, думал: не насмехается ли раб над ним, как вскоре будут насмехаться все соплеменники? Эти мысли добавили к стыду изрядную порцию гнева, и смесь начала бурлить у него внутри. «Хозяин – я, – твердил себе Мусса. – Я ихаггарен. Что чувствует Люфти, меня не касается». – Заткнись! – прошипел он. – Слышал, что я сказал? Заткнись! Уязвленный и смущенный реакцией хозяина, раб понурил голову. Он придержал своего верблюда и вновь поехал позади Муссы. Недавняя радость сменилась стыдом. Мусса скрипел зубами. Опять ошибка. Настоящий туарег не выказывает гнева и не говорит грубо с другим, тем более с рабом. В таком поведении нет никакого достоинства. Неужели он так и не научится? Мусса ощущал пустоту под стать обширным пустым пространствам Амадрора, тянущимся перед ним. Пересохшее горло наполняла горечь. Внутри все болело. Голова гудела. Жаркий воздух жег глаза. Никакой я не ихаггарен. Я трус и дурак. Его слезы впитывались в тагельмуст.