Однако рядом с Даией Махди становился другим человеком. Он дарил ей украшения и ткани. В ее присутствии вся его свирепость пропадала, он казался кротким как ягненок, хотя держался скованно и нервничал, ошеломленный ее близостью. Как-то прекрасным зимним лунным вечером в лагере устроили ахал, романтическое торжество, где женщины пели под печальные звуки однострунного имзада, а мужчины читали стихи, сопровождаемые негромкими ударами вечерних барабанов. Голос Махди звучал мягко и ласково, и слова, произносимые им, были удивительно нежными и неожиданными в устах человека, от которого веяло жаром, словно он родился в огне кузницы. Перед благодарной толпой он прочитал стихотворение, которое написал для нее. Сердце мое – орел, Чьи крылья касаются горной вершины, Зовущейся Даией, Но не владеют ею. Я прилетаю туда отдохнуть и узреть красоту, Что не видна с высоты. Мягкие линии, изгибы из шелка Радуют мне сердце. Даия – чудо-вершина — Ныне становится песней. Мой разум полон ее нежных и сладостных ритмов. Кто же она, эта женщина, приручившая орла И взявшая в плен мое сердце? Даия знала, как трудно Махди произносить слова, которых в обыденной жизни от него не услышишь и которые от этого становились еще сладостнее и значимее. Она знала, что у них могут родиться замечательные дочери и сыновья, достойные дети пустыни. Махди во многих отношениях был бы идеальным мужем. И все же Даию пусть и немного, но тревожила темная и жестокая сторона его жизни. Своими тревогами она поделилась с Анной, старой рабыней, по сути заменившей ей мать. Та отчитала ее за сомнения. – Твердость лезвия – вот что приносит славу мечу, – сказала рабыня. – Ты заслуживаешь его внимания, как и он заслуживает твоего. Было бы ошибкой отвергнуть его ухаживания. Да, Даия знала, как ей повезло. Она твердила себе, что своим влиянием погасит огонь гнева, бушевавший внутри Махди. Спустя четыре дня после ахала Махди отправил в ее ариван своего посланца, одноглазого кузнеца Кераджи. Согласно обычаю, тот явился поговорить о замужестве. Поскольку у Даии не было родителей и ближайших родственников мужского пола, а обсуждать такие дела с Анной не полагалось, он обратился непосредственно к Даии. Она тщательно обдумывала предложение. Решение оказалось не таким легким, как ей всегда представлялось, но в конце концов она согласилась. Это было тридцать дней назад. Словно в другой жизни. До смеха на дороге. Ах этот смех… Даия сидела на мехари и тихо наблюдала за источником ее бед. Мусса держал в руках охотничьего сокола. Руки у него были длинными и изящными, почти женскими, а прикосновение – мягким, как перья этой прекрасной птицы. – Ее зовут Така, – с гордостью сообщил Мусса. – Меч Ориона. Это была маленькая быстрая, сильная и почти целиком белая птица, если не считать серого пятна на груди. Он поймал ее на скалах Атакора и много месяцев терпеливо дрессировал. За несколько дней совместного путешествия Даия много узнала об этой птице. И о себе самой тоже. С момента истории на берегу гельты, когда она увидела лицо и голое тело Муссы, вогнав его в изрядное смущение, прошло четыре года. За это время они с Муссой пересекались только дважды. Та картина крепко врезалась ей в память. Однажды Даия даже попыталась передать ему через посредников, что рада продолжить общение. Ответа не последовало. Стыд за прошлое, злость на нее или просто отсутствие интереса к ней – о причинах можно было только гадать. Потом яркие образы начали меркнуть, и Даия перестала думать о нем. Последние два года она вообще не видела Муссу, а в ее жизни появился Махди. Мусса совершал объезд вассальных лагерей даг-рали, когда узнал, что созывается джемаа. Ахитагель, нынешний аменокаль, созывал всех мужчин кель-рела, чтобы обсудить предстоящую экспедицию французов. Те уже находились в Уаргле и готовили свой караван. Собрание должно было начаться через десять дней и пройти в Абалессе, зимнем лагере аменокаля. По пути туда Мусса случайно встретил Даию, которая тоже ехала в Абалессу, чтобы повидать Махди. Первым удивлением для нее стала сама встреча с Муссой. Даия увидела его еще издали, на большом расстоянии, но сразу узнала. Она покраснела, неожиданно обрадовавшись этой встрече. Вид у Муссы, ехавшего на мехари, был величественный, горделивый и завораживающий. Синие одежды, белый тагельмуст. На плече у него сидел задумчивый и в то же время настороженный сокол, голова которого была закрыта колпаком. Когда Даия подъехала ближе, птица почуяла ее и наклонила голову. Девушка видела нескрытые под тагельмустом сверкающие синие глаза, выдававшие улыбку. – Смотрю, ты выросла и похорошела, Даия, – вместо приветствия произнес Мусса. – Я очень рад тебя видеть. В интонациях его голоса не было ничего, кроме обычной учтивости, однако Даия почувствовала, что краснеет. – И я тоже рада. Давно мы не встречались. – Путешествуешь одна? – Я ехала с эхеном Мано Биски, – ответила она. – Потом рассталась с ними, чтобы навестить двоюродную сестру в Иделесе. Теперь еду в Абалессу. – И я туда же. Хочешь, буду твоим сопровождающим? – В этом нет нужды, – с оттенком высокомерия ответила Даия. – Я в состоянии позаботиться о себе. – Это я знаю. Ты и мечом владеешь лучше многих мужчин, – сказал Мусса. – Хоть ты и не появлялась в нашем лагере, рассказы о твоих достижениях проникли и туда. Я просто предлагаю составить тебе компанию, а не быть защитником в пути. – А мне кажется, ты собрался меня охранять. – Ну что ж, – вздохнул Мусса, – в таком случае ты согласна стать моей сопровождающей до Абалессы? – Ты обещаешь, что в пути не будешь раздеваться? – невинным тоном спросила Даия. Упоминание о происшествии на гельте застало Муссу врасплох, но он быстро преодолел смущение: – Если поблизости не окажется воров, тогда не буду. – В пустыне воры повсюду. – В таком случае, мадемуазель, пусть остерегаются голого человека, – ответил Мусса, смешивая два языка, что делал часто, и блеснув глазами. – Насколько помню, там было мало того, чего можно остерегаться, – моментально ухватилась за его слова Даия. Они оба засмеялись. Так началось их совместное путешествие. Их верблюды двигались рядом, войдя в общий ритм. И здесь Даию поджидало второе удивление. Она действительно обрадовалась встрече с Муссой, но еще больше ее обрадовало то, что они одни. Она тут же отругала себя за подобные мысли и выбросила их из головы. До Абалессы было пять дней пути. Мусса ехал неспешно и часто останавливался, чтобы заняться с Такой. Рано утром и ближе к вечеру сокол сидел у него на плече, а днем, когда солнце стояло высоко, укрывался в собственном домике. На луке седла Мусса соорудил миниатюрную палатку с открытым входом, чтобы Таке было прохладнее. Даия изумлялась трепетной заботе о птице. – Я слышала, что только султан Марокко путешествует в таком паланкине, – сказала она. – Будь султан не таким толстым и умей летать, как Така, я бы и ему с удовольствием сделал нечто похожее, – ответил Мусса. Несколько раз в день, когда Мусса замечал добычу для сокола, они останавливались. Иногда это была ящерица или змея, греющаяся на камне, иногда тушканчик, похожий на мышь зверек, быстро перемещавшийся между укрытиями. Порой это был скорпион, ползущий по песку. Иногда попадался даже заяц. В каменистой пустыне, по которой они ехали, добычи хватало, надо лишь обладать зорким зрением. А глаза Муссы не уступали соколиным. Он неплохо приспособил охотничий процесс к условиям пустыни. Обычно первым добычу видел он сам, но вспугнуть ее и показать ожидавшей Таке было некому. И тут Муссе на помощь приходила игрушка его детства. Движением, говорившим о долгих упражнениях и бесконечном терпении, он извлекал из-под одежд рогатку и одной рукой ухитрялся вложить в кожеток камешек. После этого он снимал с головы Таки колпак, освобождал лапы от ремешков и отпускал ее в небо. Пока она кружила, взмахивая своими сильными крыльями, он выстреливал камешком из рогатки. Камешек взметал фонтанчик песка возле добычи, та пускалась наутек, и охота начиналась. Движения сокола были стремительными, сильными и в то же время грациозными. Така делала круг над добычей и падала вниз, прямая как копье. Настоящая крылатая смерть. Така следила за каждым движением добычи, норовившей шмыгнуть под камни или затеряться в кустах репейника, разбросанных по пустыне. Иногда зверьку или пресмыкающемуся удавалось спастись, юркнув в какую-нибудь дыру или забравшись под камень. Така гневно верещала, громко хлопая крыльями, потом возвращалась на зов Муссы. Какое-то время она пребывала в дурном настроении, потакая уязвленной гордости, затем успокаивалась и дожидалась новой возможности. Но Така редко испытывала горечь поражения. Гораздо чаще ее сильные когти хватали добычу, ломая той шею. Если попадалась змея, Така поднимала ее в воздух и бросала на камни, приводя в бессознательное состояние или убивая. После этого Така тоже кричала, издавая громкое, торжествующее ииик-ик-ик, а затем опускалась на добычу. Мусса быстро звал свою охотницу обратно. Така посматривала на него, словно принимая решение, затем неохотно поднималась и летела к хозяину, опускаясь на кожаный браслет на его запястье. Мусса вознаграждал ее печенью или мозгом добычи и тихим нежным голосом воздавал хвалу ее охотничьим качествам. Потом он надевал ей колпак. Така успокаивалась, и он возвращал ее в домик на луке седла. Така тщательно следила за собой. Пробудившись, она первым делом топорщила перья, становясь похожей на ежа, потом отчаянно трясла ими, возвращая в прежнее положение. После этого она клювом смазывала каждое перышко. Закончив эту часть туалета, она вытягивала каждую лапу, крылья и хвост. Мусса гордился Такой. – Чудесная птица! – восхищался он. – Воспитанная и целеустремленная. А какой охотничий дух! Лучшая из всех соколов, какие у меня были. Каждая охота требовала своего подхода; хозяин и птица составляли гармоничную пару, где безупречно соединялись усилия Муссы и природные навыки Таки. Мусса намечал план, а Така его выполняла. – Твоя охота с ней – как сложение стихов, – сказала восхищенная Даия, наблюдавшая за ними. – Но почему она всегда возвращается назад? Ведь могла бы улететь. Что ее держит? – Потому что она меня знает. Нам хорошо вдвоем. Она выполняет мои просьбы, а я – ее. Я кормлю ее, она – меня. Мы заботимся друг о друге. – А если она все-таки улетит? – Тогда она станет свободной, – пожав плечами, ответил Мусса. – Снова станет дочерью пустыни. Однажды так и будет. Если сама не захочет, я заставлю ее. Когда-то она была дикой. Это ее ждет в будущем. Я лишь на время позаимствовал у пустыни ее дух. Така родилась не затем, чтобы жить с колпаком на голове и путами на лапах. Она моя только на какое-то время. На самом деле она никогда не была и не будет моей собственностью. Когда она улетит, я поймаю другого сокола и все начну сначала. Таков порядок вещей. Хотя я сомневаюсь, что мне встретится вторая Така. Бесконечное терпение сочеталось у Муссы со страстью к птицам и охоте. Даия видела это в его глазах и движениях. – Отец научил меня соколиной охоте, – сказал он. – За нашим домом начинался лес, и мы почти каждый день ходили туда охотиться на кроликов и перепелов. Однажды, когда мне было шесть лет, мы даже подстрелили кабана. – А это что за зверь? – Это большой и сильный зверь. На него с соколом не поохотишься, – смеясь, ответил Мусса. Он стал рассказывать о том далеком дне, когда близ Булонского леса Поль спас ему жизнь. Потом рассказал о замке, который у них с двоюродным братом был построен на ветвях громадного дуба. Дуб рос рядом с озером. Оттуда он однажды видел французского императора. Несколько часов подряд Мусса говорил о другом мире, где мужчины носят цилиндры, где по улицам ездят кареты, где воды в избытке. Зимой эта вода превращалась в лед, а снег там лежал повсюду, не только высоко в горах. – В Париже есть широкие бульвары. Там по обеим сторонам высажены деревья, – рассказывал Мусса, пытаясь разведенными руками показать ширину бульваров. – А дома там почти такие же высокие, как наши дюны. Даия слушала его с широко раскрытыми глазами, потом спросила: – Откуда у французов желание жить в таком людном месте? Зачем жить в домах, сложенных из неподвижных камней? Зачем им крыша над головой? Как тогда они определяют положение звезд на небе? Как ощущают свободу? – Она покачала головой. – Странно, что французы выбирают такой отсталый образ жизни. Они ничем не лучше харратинов, которые возделывают землю и навечно прикованы к своим клочкам земли. Мусса не знал, что ей ответить. Но, помимо домов, ограничивающих свободу, французы показались Даии достаточно интересным народом. Она внимательно слушала, завороженная широтой воображения Муссы. По ее мнению, если не все, то часть диковин, о которых он рассказывал, могли существовать только в придуманном мире. А Мусса рассказывал ей о фейерверках, рассыпавших цветные огни, о пушках, газовых фонарях и дворцах с фонтанами, где вода выливалась изо рта каменной фигуры. – У тебя красивые истории и придуманы умно, – сказала Даия. – Я часто думаю: может, ты просто очень искусный врун? – решила поддразнить она Муссу, когда он рассказал ей про телеграф. В ответ Мусса засмеялся, заявил о своей невиновности и заверил ее, что все это – правда, за исключением тех вещей, которые он придумал. Верила ему Даия или нет, но истории Муссы, его рассказы о своем детстве захватили ее. Он был обаятельным, остроумным и вообще самым странным из мужчин, встречавшихся ей. Все в нем говорило о его знатном происхождении, но такой знати среди ихаггаренов она прежде не видела. Он сидел прямо, двигался с легкой грацией, даже изящные руки и стройные ноги говорили о его высоком происхождении. Но в нем не было высокомерия и скрытности, столь ценимых туарегами. Смышленость в нем перемешивалась с непочтительностью, и эта смесь очень нравилась Даии. – Варварская сторона твоего происхождения – это сплошное безумие, – не раз говорила она, смеясь описаниям, которые он давал себе и другим.