– Еще какое! – не без гордости соглашался Мусса. Его поведение было заразительным. Общаясь с ним, Даия не чувствовала никакой скованности. Их верблюды проходили милю за милей, Така охотилась. Вечером они устроили привал и развели костер. Мусса устроил целое представление, пока, словно раб, готовил ей ужин, хотя она почти ничего не ела из пойманного Такой. – Эта ящерица могла быть твоим дядей, – напомнила она Муссе, настороженно поглядывая на трофей Таки, жарившийся на углях. Туареги прекрасно знали, что в телах рептилий обитают их предки. За исключением Муссы, ни один ихаггарен не стал бы есть ящерицу. Мусса беззлобно посмеялся над ее суеверием и с аппетитом уплел жаркое. – А по вкусу родственник совсем не плох, – с улыбкой заметил он. Даии он приготовил кускус. Она испекла лепешки, замесив тесто и выложив прямо на песок под углями. Поев и устроив верблюдов на ночлег, они вновь сели у огня, прислонившись к скале, и пили крепкий чай. Мусса рассказывал ей истории, пока ночная тьма не сменилась серыми предрассветными сумерками. Они сидели почти рядом, завернувшись в накидки от холодного ночного ветра. И только когда встало солнце, поддались настойчивому зову сна. Все, что они делали в пути, было густо пронизано смехом. Они смеялись легко, с удовольствием, по каждому поводу. Они смеялись над тем, над чем не смеялись прежде. То, что порознь не казалось им смешным, теперь, увиденное вместе, вызывало смех. Они смеялись над проделками тушканчиков, прыгавших перед огнем и тащивших кусочки лепешек в свои норы; смеялись над недовольным мычанием мехари, не желавших по утрам взваливать на себя ненавистную поклажу. Мусса в лицах изображал учительницу-монахиню по имени Годрик. Представление было в высшей степени кощунственным. Даия понимала лишь часть его спектакля, но все равно смеялась до слез. Это было время, которое для них обоих текло слишком быстро. И тем не менее Даия сознавала, что Мусса не ухаживает за ней, а он понимал, что она едет к своему жениху. Но здесь, в пустыне, на них никто не давил; они чувствовали себя свободными и наслаждались обществом друг друга вдали от чужих глаз и ушей. Здесь никто не посмотрит на них с осуждением и не разнесет слух. Здесь для них существовала свобода быть глупыми и молодыми, говорить что пожелают. Свобода чувствовать себя живыми. Даия не знала, когда все изменилось, но изменилось. Это произошло на третье утро, когда она поняла, что ее легкая дрожь вызвана не голодом и не ночным холодом, а присутствием Муссы. Эту дрожь она чувствовала всякий раз, когда он оказывался рядом. Прежде Даия не испытывала такого чувства. Но и такого времени в ее жизни никогда еще не было. Она всеми силами старалась утаивать это состояние от него и от себя. Она ловила себя на том, что пристально смотрит на него, на то, с какой легкостью он едет на мехари, на его руки, гладящие перья сокола или смешивающие воду с мукой для лепешек. Когда Мусса оглядывался на нее, Даия быстро отводила глаза, чтобы он не заметил, как она наблюдает за ним. А когда ночью он уснул, она приподнялась на локте и до самого рассвета с нежной улыбкой смотрела на него. Утром четвертого дня они стояли у костра. Их тела еще не преодолели ночную скованность, в голове не успело проясниться, но в обоих уже пульсировала радость. Они весело болтали и смеялись, готовясь к дневному переходу. И вдруг оба замолчали. Их глаза встретились. Поддавшись порыву, Даия потянулась к нему и почти коснулась тагельмуста, но уже в следующее мгновение опомнилась. Она чувствовала взгляд Махди, прожигавший до глубины души, где происходило то, чего не понимала даже она. Ее окутало облаком вины. Даия опустила руку и отвернулась. Странное мгновение прошло. Она решила больше не вести себя так, чтобы потом не испытывать чувства вины, и весь оставшийся день укрепляла эту решимость. Ей удалось разыгрывать безразличие по отношению к Муссе. Она отворачивалась и старалась не смеяться, когда он рассказывал что-то забавное. Впервые между ними возникла неловкость. – Тебя что-то тревожит? – осторожно, с искренней заботой спросил Мусса. – Нет, – ответила она. – Просто я думала о своем замужестве. Это была правда, но Даия не могла понять, почему тут же возненавидела себя за сказанное. Кажется, Мусса слегка вздрогнул от этих слов. Потом он замолчал, став непривычно тихим. Впервые почти за четыре дня они ехали в печальной, неестественной тишине, такой же удушливой, как пустынный зной. Каждый шаг верблюда вдруг стал казаться необычайно длинным. Даия не знала, что делать. То ей хотелось, чтобы их путешествие закончилось побыстрее, хотелось очутиться в Абалессе, где наступит конец всему замешательству. Но другая часть ее личности – бо́льшая часть – хотела, чтобы это путешествие длилось бесконечно. Каждый час усиливал ее терзания. Мусса остановился для охоты. Даия наблюдала за ним, не слезая с мехари. Когда он пошел за добычей, пойманной Такой, ему встретился пятачок земли с цветами, выросшими под кустом. Сорвав цветок, Мусса посмотрел на него. Лепестки были ярко-синими. Жизнь здешних цветов коротка. Уже к вечеру они увянут, а потом и вовсе исчезнут. Мусса оставил цветок, намереваясь отдать Даии. Но когда он подошел к месту, где она ждала, когда увидел ее в седле мехари, увидел боль на ее лице, решил, что подарок будет ошибкой. Он не вправе дарить ей цветы. Убедившись, что Даия не смотрит на него, Мусса выронил цветок. Но она увидела. В ту ночь Мусса лежал у догорающего костра, дрожал от холода, проникающего под накидку, и смотрел на яркие звезды. Усталость мешала ему заснуть. Тело оцепенело, но разум не унимался. Мусса слушал ровное дыхание Даии, лежащей рядом и тоже завернувшейся в накидку. Стоило закрыть глаза, и перед ним начинали мелькать картины нескольких прошедших дней. Мусса удерживал каждую, пока та не тускнела и не сменялась другой. Потом начинал снова. Он чувствовал, что улыбается, а один раз даже громко рассмеялся. Потом шмыгнул носом, загоняя вглубь слезу. Никогда еще он не был так близок к другому человеку и никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Ему хотелось столько ей сказать, но между ними, словно тень, возникал Махди. И все-таки усталость взяла свое, и он забылся беспокойным сном. Потом он увидел сон, который однажды уже видел, но на этот раз сон отличался поразительной яркостью. Он чувствовал присутствие Даии. Она проникла к нему под одежду. Ее тело было нежным и теплым. Она улеглась рядом с ним. Это был великолепный сон, гораздо лучше других. Сон, в котором Мусса ощущал каждый изгиб ее тела, ее дыхание, каждое прикосновение ее шелковистой кожи к его телу. Он чувствовал ее пальцы, путешествующие по его телу. Его возбуждение нарастало. В этом сне он ласкал ее с необычайной нежностью, на какую вряд ли был способен наяву. Он касался ее с бо́льшим чувством, доселе ему незнакомым, словно она состояла из песка и могла рассыпаться от его ласки. Вспышка желания накрыла их обоих, и они слились воедино, со стоном, шепча имена друг друга и отчаянно хватаясь друг за друга. А потом он вошел в нее, и были слезы радости, и на мгновение их страсть ослепительно вспыхнула, как солнце. Этот сон продолжался всю ночь, на протяжении долгих великолепных часов познания, удивительных чувств и неземных ощущений. В эти часы его губы касались ее щек, а пальцы – ложбинки поясницы, сосков и всех нежных, сладостных таинственных мест, которые прежде он мог лишь рисовать в своем воображении. Его сердце гулко колотилось, ему хотелось одновременно смеяться и плакать, хотелось, чтобы сон не кончался и чтобы все сны были похожи на этот… И каждое мгновение ночи Мусса сознавал: это не сон, отчего оба еще неистовее сжимали друг друга в объятиях. Они знали: вместе с ночью эта сказка закончится и больше уже не повторится. А тем временем из-за французского подполковника Флаттерса и его миссии по всей Сахаре бушевали бури интриг. В Мурзуке, оживленном перекрестке караванных путей, турецкий бей пытался успокоить нервы торговцев, боявшихся лишиться доходов, если французам удастся построить железную дорогу. Бей получил распоряжения из Триполи, после чего встретился со своими агентами. Их он отправил с подробными инструкциями и изрядной частью казны в Ин-Салах дожидаться прибытия аменокаля ахаггарских туарегов. В оазисе Гат собрались фанатики из секты сенусситов, чтобы обсудить угрозу со стороны неверных. Их жизни были посвящены Аллаху и джихаду против еретиков. Секта была небольшой, но быстро растущей. Создавалась армия правоверных, готовых пожертвовать жизнью ради святого дела, которое не закончится истреблением неверных. Сенусситов не заботило, что нынешняя угроза исходила от французов. Она вполне могла исходить от итальянцев или турок. Все иностранцы были дьяволами, даже турки, хотя те являлись единоверцами и тоже могли рассчитывать на вечное блаженство возле Аллаха. Но туркам не выдержать священного гнева сенусситов. Сахара – не полноводная река, откуда позволено пить каждому. Сахара предназначена для сахарцев, и Аллах однажды установит там свое верховное правление даже среди язычников-туарегов. А пока нужно убивать всех иноземцев. Но среди сенусситов был человек, у которого имелись давние счеты с французами. Его звали Тамрит аг Амеллаль. Он примкнул к секте более двадцати лет назад. До того как отправиться в добровольное изгнание, он был туарегом из клана кель-рела. Он попытался убить икуфара де Вриса, французского аристократа, которому соплеменница Серена дала гарантии безопасного путешествия. Тамрит любил Серену больше жизни, больше Аллаха. Но его любовь давно прошла. Сейчас огонь в его глазах пылал лишь от преданности Богу. В появлении французов он видел возможность взять реванш за давнее унижение. Султан Марокко выслушивал просьбы своих подданных, умолявших его вмешаться и защитить оазисы Туат от французской угрозы. Мятежник Бу Амама поклялся: если султан позволит французам продвинуться дальше, он начнет собственный джихад. Мятежник Абд аль-Кадир отправился в Ин-Салах на встречу с аменокалем Ахитагелем, которого нужно склонить на свою сторону. В Уаргле шейхи шамба обсуждали собственный ответ на дерзкое появление невежественных и самонадеянных европейцев, отправлявшихся прямиком в гнездо скорпионов. В Ахаггаре, через который французы намеревались пройти, аменокаль и туарегская знать слушали Махди и Аттиси, самых ярых противников французского вторжения, приводивших свои доводы в пользу расправы над незваными гостями. Мусса и его друг Тахер призывали к умеренности. – Пока мы тут разговариваем, этот нечестивец Флаттерс готовится покинуть Уарглу, – горячился Махди. – Наши шпионы сообщают, что для своего похода он собрал триста верблюдов. Он заявил о намерении пройти через Ин-Салах. А Ин-Салах принадлежит ихаггаренам! Как смеет он думать, что ему и его шайке неверных позволено пачкать эти земли?! Наш повелитель аменокаль уже говорил, что их здесь не ждут, но это их не остановило. Таких наглецов нужно встречать с небесным мечом, а не с пальмовой ветвью дружбы. – Махди, ты слишком торопишься нанести по ним удар, – сказал Тахер. – Мы также слышали, что французы везут много денег и подарков. В частности, среди подарков есть две белые лошади чистейших арабских кровей. Разумнее будет облегчить караван подполковника, а потом пусть идет себе дальше. Это нам никак не повредит, зато его богатства нам пригодятся. – Пригодятся! А проводниками караванов у них будут шамба. Французы нанимают их на базарах, с легкостью подкупая. Шамба! – Махди выплюнул ненавистное слово. – Неужели за французские подачки вы позволите проехать по Ахаггару этим арабским нечестивцам, спутавшимся с дьяволом? Разве сладостное дыхание льва делает его пасть менее зловещей? – Французы хотят всего-навсего пройти через наши земли. Вот я и говорю: давайте заберем их деньги и пропустим! – Да, заберем их деньги! А их убьем! – в ярости выкрикнул Махди. – Или французы перестали быть неверными? Разве неверный вправе вступать на нашу землю, какими бы ни были его цели? Какой икуфар заслуживает иного, нежели меч Аллаха? Аттиси предостерегающе поднял руку, чтобы остудить пыл Махди. Упор на религию мог лишь завести обсуждение в тупик. Доводы, выдвигаемые Махди, не находили отклика у туарегов. Аттиси хотел перевести разговор в более житейское русло: ихаггарены должны держать под контролем караванные пути и ни в коем случае не поддаваться никакой внешней силе. – Вы верите, что это последние варвары, которым захочется сюда прийти? – спросил собравшихся Аттиси. – Что дьявол Флаттерс – последний иноземец, кому приглянулся Ахаггар? Кто из вас верит, что французы не вмешаются в прохождение караванов, которые до сих пор ходили только с выгодой для нас? Кто среди вас верит, что французы однажды не попытаются запретить торговлю рабами? Тот, кто в это верит, должен верить и в способность верблюдов летать! – Французы этого не сделают, – возразил Мусса, сам не очень-то веря своим словам. В действительности он и понятия не имел, что́ могут сделать французы. Однако он не считал их способными причинить вред туарегам. Как-никак, французы частично были его соплеменниками, хотя воспоминания о них с годами потускнели. Нельзя полагаться на воспоминания детства. Но на протяжении всей встречи Мусса защищал французов от самых нелепых утверждений, звучащих в шатре аменокаля: дескать, французы не щадили ни взрослых, ни детей, а женщин предварительно насиловали; французы бросали своих жертв в кипящую воду и варили заживо. Туареги обвиняли французов в отравлении колодцев и сжигании финиковых пальм в северных оазисах. – Ахаггар принадлежит нам, – возражал Мусса. – Для французов здесь нет ничего привлекательного. Им незачем вмешиваться в нашу торговлю. Вообще незачем! В этом нет ни логики, ни нужды! Если им когда-нибудь вздумается увеличить торговлю, они попросту обложат налогами сами караваны на алжирской стороне! Это вполне в духе французов! – В Муссе говорит французская половина его происхождения, которая не лучшим образом действует на его мозги, – раздраженно бросил Махди. – Французы крадут все, до чего могут дотянуться. А что украсть не удается, портят своими языческими способами и варварскими законами. Разве в Алжире они не забрали себе бо́льшую часть плодородных земель? Не они ли отобрали землю у харатинов, а самих харатинов загнали в свои города, где те мрут от грязи и смрада? Не они ли наполнили тюрьмы своими жертвами, которых предварительно обобрали подчистую? И не французы ли рушат все, к чему прикасаются? – Махди, тому, о чем ты говоришь, нет доказательств, – сказал Тахер. – У меня хватает доказательств. Я опираюсь на слова Абу Хассана, который многократно бывал там, где творились эти злодеяния. Кто из вас посмеет усомниться в его словах? – с вызовом бросил собравшимся Махди. Никто не решился оспаривать слова почитаемого марабута, проведшего немало лет в северных провинциях Алжира. – Все так, как говорит Махди, – негромким старческим голосом подтвердил Абу Хассан. – Когда французы грабили Сиди-Ферук, их снаряды целыми днями падали на женщин и детей. Они жгли дома и оливковые рощи. Им ничего не стоило искалечить женщину, увидев украшения в ее ушах, на руках или ногах. Ради серебра сабли неверных отсекали несчастным кисти рук и ступни ног. В Кабилии французы погубили большие плантации финиковых пальм, срубив деревья под корень. Они забирали скот и землю, не собираясь за это платить. Целые деревни облагались данью. Ни в чем не повинных людей казнили. Если французы появлялись на базарах, они изгоняли оттуда мусульман. Харатинов действительно обобрали до нитки. В тамошних селениях об этом знают все. Так что у нас нет причин верить, будто в наши лагеря французские шакалы явятся уже сытыми и смирными. – Харатины получили то, что заслужили, – буркнул Тахер. – Возделывать землю – позор для семьи. Но для нас их судьба ничего не значит. Крестьян среди нас нет и не было. Уж не хочешь ли ты сказать, что французы захватят нашу землю? И что они будут с ней делать? Обрабатывать? Чепуха! Тысячи лиг ахаггарской земли непригодны для обработки! Здесь могут жить только такие кочевники, как ихаггарены. – Нет, землю обрабатывать они не будут. Они захотят получить власть над нашей землей, стать хозяевами караванных путей, которыми мы владеем с незапамятных времен! А потом они уничтожат рабство. Спрашивается, где окажутся без рабов караваны? А где без караванов окажемся мы? Что станет с нашим укладом жизни? – Я не верю, что французы решатся на все это, – гнул свою линию Мусса. – Мусса, если у них нет замыслов по части наших караванов и торговли, тогда зачем они говорят о железной дороге? – спросил аменокаль, до сих пор молча слушавший высказывания туарегов. – Разве железные дороги строят не для перевозки товаров? И разве с прокладкой дороги у них не появится возможность перемещаться по Ахаггару, когда им вздумается? Мусса и сам недоумевал по поводу железной дороги. – Правитель, если они вздумали строить железную дорогу в пустыне, я не могу поручиться за их рассудок, – ответил он аменокалю. Наклонившись, он стал рисовать на песке. Остальные вытягивали шеи, чтобы лучше видеть. Почти никто из собравшихся не видел ни железной дороги, ни паровоза, и к этим познаниям Муссы относились с уважением. – Насколько помню, железная дорога устроена так, – начал он. – Сначала на землю кладут одинаковые куски дерева, а уже к ним прикрепляют стальные пруты. Это и есть рельсы. Рельсы должны быть тяжелыми и прочными, чтобы выдержать вес поезда. Их придется делать во Франции или в Испании, морем везти в Алжир и потом в пустыню. Куски дерева – их называют шпалами – тоже придется везти издалека, поскольку на севере Африки нет таких больших деревьев. Но проложить рельсы – еще полдела. Нужно позаботиться о самих поездах. Чтобы у паровоза крутились колеса и он тащил за собой поезд, ему нужен пар. А для пара нужна вода, очень много воды. И нужно топливо, чтобы постоянно поддерживать огонь и нагревать воду. На всем пути между Уарглой и южными землями нет мест, где можно быстро пополнить запасы воды. И с топливом дела обстоят очень плохо. Но даже если бы того и другого хватало, дорогу собираются прокладывать через обширные пространства дюн, через Гасси-Туиль, где Большой Эрг движется со скоростью пятьдесят шагов в день. Рельсы быстро занесет песком. Что может противостоять песчаным заносам? Естественно, не сам поезд. – Мусса покачал головой, показывая свое удивление. – Поэтому, правитель, я должен признать, что в замыслах французов нет никакой логики. Ахитагель задумался над его словами. – Если принять во внимание, что французы отнюдь не глупцы – а у нас нет никаких оснований считать их таковыми, – остается предположить, что их поход имеет какие-то другие цели. – Правитель, наши шпионы сообщают, что французы наняли стрелков, – снова заговорил Махди. – Спрашивается, зачем для постройки железной дороги нужны алжирские стрелки? Ответ прост: французы преследуют враждебные нам цели. А на их враждебность мы должны ответить своей. – Неужели мы отправляемся в чужие земли безоружными? – усмехнулся Тахер. – Так почему это удивляет нас во французах? – Кто боится их винтовок? Что такое пять французов для одного сына пустыни? – Не бояться винтовок значит обрекать себя на глупую смерть, – предостерег Тахер. – Винтовка делает последнего труса равным великому воину. Какой ихаггарен похвастается своей неуязвимостью перед пулями? – Французы слишком сильны, чтобы их так просто остановить, – согласился Мусса. – Мальчишкой я видел их оружие. Оно уже тогда вселяло страх, а за эти годы они лишь усовершенствовали его. Лучше всего встретить их миролюбиво и показать, что для них здесь нет ничего интересного. Руку, которую не можешь отсечь, приходится целовать. Когда они вздумают сюда явиться, мы ничем не сможем их остановить. – Ничем не сможем их остановить, – медленно повторил Махди, наполняя каждое слово сарказмом и презрением. – Это слова настоящего сына пустыни или хныканье слабого ребенка, которому досталось от сверстников? Трусишь перед львом – так не жалуйся, что его зубы в тебя впились! Впрочем, сильны французы или нет – в пустыне это значения не имеет. На одной силе далеко не уедешь. Они быстро ощутят нехватку воды. И потом, они явятся сюда в таком количестве, которое сделает их уязвимыми. Так происходило со всеми нашими врагами. Пустыня высосет из них все соки, а мы подберем кости того, что осталось. – Что доблестного в их убийстве? – спросил Мусса. – А что доблестного являться без приглашения? – парировал Махди, который теперь сердито расхаживал взад-вперед. – Логика и доводы – это путы труса. Если Муссе недостает мужества открыто противостоять французам, пусть хотя бы перестанет прятаться за свои умные рассуждения. Наверное, в его жилах слишком много французской крови. А может, французы ему приплачивают. Махди не успел опомниться. Мусса вскочил и плашмя ударил мечом двоюродного брата по голове. Вскрикнув, оглушенный Махди упал, но быстро поднялся и в ярости выхватил свой меч. – Прекратите! – прогремел голос аменокаля, и в палатке стало тихо; Мусса и Махди сердито смотрели друг на друга, но не смели ослушаться приказа. – Поединки на джемаа непростительны, – хлестанул по ним словами Ахитагель. – Непростительно, когда он называет меня предателем, – огрызнулся Мусса. – Отличный удар, братец, – прошипел Махди. – Потом мы закончим… – Ничего вы не закончите, – сказал Ахитагель. – Нам внешних угроз хватает, чтобы еще устраивать междоусобицу. Аменокаль был глубоко встревожен. Обсуждения не принесли ему ясности. Инстинкт воина требовал быть беспощадным, ибо, если он пропустит одну французскую экспедицию, за ней непременно последуют другие. Но если не пропустит, если прикажет перебить всех незваных гостей, будут ли последствия другими? Разве французы малочисленны, разве он не знает об их мстительности? Выдержат ли туареги в одиночку войну против них? С незапамятных времен Ахаггар был неприступной крепостью туарегов, внушающей страх каждому, кто вступал в пределы плато. Святилищем, в котором благородные ихаггарены являлись неоспоримыми хозяевами, управлявшими движением караванов и всеми прочими делами. Они всегда умели защищать это святилище и сохранять его неприкосновенность. Всегда знали своего врага в лицо и понимали вражеские замыслы. И теперь чужеземные захватчики угрожали их власти над Ахаггаром. Ахитагеля захлестывали мрачные предчувствия. Тревожила его и загадка молодого Муссы. Несмотря на десять лет, прожитых в лагере, несмотря на кровь матери, двоюродной сестры Ахитагеля, Мусса оставался наполовину французом. Кто взялся бы возражать против этого неоспоримого факта? Ахитагель не верил, что Мусса способен выступить против ихаггаренов. И в то же время он не верил, что Мусса способен выступить против французов. Его преданность разделится между двумя народами. Само присутствие Муссы может добавить туарегам бед. И эта двойственность уже начинает проявляться.