– Стало быть, ты знал, что она случится. – Нет! Об этом говорили, но это был один из множества вариантов. Я думал… – Пощади мои уши! Ты великолепно юлишь и ловко оправдываешься. Если ты знал о существовании даже ничтожной вероятности расправы и ничего не сделал, чтобы ее предотвратить, это равнозначно твоему участию в ней! – Как тебе легко меня обвинять! Ты не понимаешь. – Так помоги мне понять! Почему ты их не остановил? – Аменокаль послал меня по другим делам, далеко отсюда. Меня здесь не было. Он приказал отправиться туда. А теперь скажу тебе честно, поскольку мне самому это не дает покоя. Я знал, почему аменокаль отправляет меня подальше от этих мест. Он боялся, что своим присутствием я могу навредить. – Ты знал, по какой причине он это делает, но поехал? Не посмел ослушаться? – Я не верил, что дойдет до расправы! Понимаешь, не верил! Ахитагель лично говорил мне перед моим отъездом, что этого не случится! – Ты настолько глуп? Разве туареги не поступают так со всеми? Я слышал рассказы арабов и шамба. Все караваны, проходящие через земли туарегов, теряли людей или сталкивались с другими напастями. А я-то думал, они преувеличивают! – Повторяю: все не так просто. Шамба веками воюют с нами. А с караванами, если они платят за прохождение по нашим землям, ничего плохого не случается. – Видишь? Ты говоришь: «Воюют с нами». Ты говоришь: «По нашим землям». Эти слова ясно показывают, что свой выбор ты уже сделал. – Поль, я объясняю положение туарегов в пустыне. Я не пытаюсь играть с тобой в слова. Ахаггар принадлежит туарегам в той же степени, в какой Франция – французам. – Но разве французы зверски истребляют тех, кто хочет проехать через их земли? – У меня сохранились детские воспоминания о Париже. О времени, предшествовавшем гибели моего отца. Насколько помню, французские солдаты стреляли во вторгшихся пруссаков. Или ты это забыл? Где разница? – Мы не пруссаки, и мы пришли сюда не воевать! – А как назвать ваше намерение проложить железную дорогу по земле, которая вам не принадлежит? По какому праву Флаттерс игнорировал письмо аменокаля? Там было ясно сказано: «Вас здесь не ждут. Поищите другой путь». – Не верю. Не было такого письма. – Было. Я присутствовал при его написании. Оно писалось более года назад. – Тогда почему аменокаль прислал четырех проводников с предложением провести нас через Ахаггар? Его послание привез человек по имени Аттиси. Я слышал, как зачитывали это послание. Оно было подписано Ахитагелем и разрешало нам пройти. А проводники повели нас прямиком к Тадженуту! И ты думаешь, я поверю, что письмо не было подделкой? Или поверю в ошибку? Слова Поля застигли Муссу врасплох. Он ничего не знал. – Так я и думал, – горько усмехнулся Поль. – Вероломство – вот как это называется. И так поступают все ваши. – Поль, я ничего не знал. Ты должен мне верить. – Я не должен верить ничему, кроме того, что вижу собственными глазами. А вижу я человека, одетого, как дикарь, прячущегося от правды за своим тагельмустом. Я вижу человека, который уже принял решение. – Я ничего не решал. У меня не было ни малейшей возможности. – Я даю тебе такую возможность сейчас. Сделай выбор, который ты должен сделать. Мне нужна твоя помощь. Необходимо найти выживших и помочь им. А затем – помочь мне выследить устроителей бойни, чтобы они получили по заслугам. Мусса внутренне застонал, но вслух сказал: – Поль, я не могу тебе помогать в расправе над ними. Я помогу найти твоих людей и верблюдов. Я поведу вас отсюда до Уарглы. Все это я сделаю. Вам понадобится моя помощь, или вы погибнете. Никто не в состоянии пересечь пустыню без верблюдов, а всех ваших увели. – Этого недостаточно. Услышанное разбило Муссе сердце. Когда он заговорил, голос его звучал тихо и глухо: – С экспедицией обошлись чудовищно. Но я не помогал туарегам готовить нападение на вас. И не стану помогать вам готовить нападение на туарегов. – В таком случае, Мусса, ты сделал выбор против меня, – заявил Поль. – Боже мой! Мусса. Мусса. Почему я только сейчас вслушался в твое имя? Помнишь, что́ говорила о нем сестра Годрик? Она называла твое имя безбожным. Языческим. А ты всегда упрямо настаивал на нем! Всегда выбирал его, не желая называться Мишелем. Ей-богу, может, сестра Годрик не напрасно так говорила. Она знала, какая кровь течет в твоих жилах, только мы… только я никогда ей не верил. Вплоть до этого момента. Мусса горестно покачал головой: – Не говори таких слов, Поль. Я ничем не заслужил твоей ненависти. Поль закрыл глаза, и перед внутренним взором закружились и загремели демоны Тадженута. – Сукин ты сын! А что, по-твоему, ты заслужил? В гневе Поль вскочил на ноги, выхватив из-за пояса пистолет. На нетвердых ногах он приблизился к Муссе, поднеся дуло почти к самому лицу двоюродного брата. Ноздри Муссы уловили замах смазочного масла. Мусса вздрогнул, инстинктивно вспомнив о кинжале, спрятанном в рукаве, но отступил. Он никогда не замахнется кинжалом на Поля. Неужели именно так ему суждено умереть, приняв смерть от руки двоюродного брата? Поля шатало, ослабленное тело горело в лихорадке, грудь тяжело вздымалась. Он пытался справиться с замешательством и болью, захлестнувшей мозг. Потом сел. Его рука тряслась, однако дуло пистолета по-прежнему было направлено в голову двоюродного брата. Поль не знал, как поступить. Ясно было только одно: оставаться здесь он не может. Он опустил пистолет: – Мне жаль, что ты забыл, кто ты, и потерял свою душу. Ты думаешь, что не делал выбора. Но несделанный выбор тоже является выбором. Если ты не поможешь Франции, значит ты примкнул к тем, кто объявил ей войну. Если ты с… ними… когда придет время свершить правосудие, я сниму с себя ответственность за твою судьбу, Мусса. Поль чувствовал себя разбитым и состарившимся. Он медленно поднялся, нашел свою сумку и кое-как доковылял до выхода из пещеры. – Тебе нельзя уходить, – сказал Мусса. – Ты еще слишком слаб. Солнце лишь усугубит действие яда. Ты не продержишься и дня. – Иди ты к черту! – ответил Поль, поворачиваясь к выходу. – Тогда возьми моего верблюда. Или хотя бы это. – Мусса полез к себе в сумку. – Это тебе понадобится для… – Мне от тебя не надо ничего, кроме того, о чем я просил. Не можешь этого дать – вообще не лезь. Если тебе не хватает смелости сделать выбор, я больше не хочу тебя видеть. И не испытывай мою добрую волю, Мусса. Не испытывай мою кровь. Она французская, до последней капли. Я – офицер армии своей страны. У меня есть долг. И я выполню его, даже если ради этого мне придется тебя убить. Братья долго и тягостно смотрели друг другу в глаза. Затем Поль повернулся и молча скрылся в предрассветной мгле. Солнце стояло высоко и нещадно жгло ему голову. Укрыться от светила было негде. Он лежал на жаре и ждал, когда в голове прояснится. Но ясность не наступала. В голове стоял туман, словно накануне он изрядно выпил. Он сел, взглянул на колени. Заметил следы крови. Должно быть, опять падал. Есть совсем не хотелось, но его мучила жажда, и он без конца пил из бурдюка, не думая, что может выпить всю воду. Ему было не остановиться. Он в десятый раз поднялся на ноги… а может, в двадцатый. Он уже не помнил. Каждое движение было затяжным, неуклюжим и усталым. Ослепляющий солнечный свет лишь усиливал головную боль. Он стал медленно осматривать горизонт. Во все стороны тянулась безбрежная пустыня. Ничего более унылого он еще не видел. На небе ни облачка. Скалы совершенно голые, а в воздухе – ни ветерка. Здесь отсутствовали деревья, трава и вообще какая-либо жизнь. На фоне этих безбрежных пустых пространств он был беззащитен, как листик под напором урагана. Вернулся страх, тот, что одолевал его на горе, однако сейчас страх притуплялся лихорадкой. Он пытался вспомнить, где находится и куда идет. Пытался вспомнить, в каком направлении решил идти вчера. Вчера ли? Идти на восток, к караванной тропе? Или на запад? Думать было очень тяжело… На север? Он ведь пришел с севера, это он знал. Сначала все вокруг выглядело знакомым, а потом вдруг перестало. Он устал, ужасно устал. Сейчас ему просто хотелось спать. Он увидел в небе точку и ладонью заслонил глаза от солнца. Точка оказалась птицей. Наверное, соколом, высоко и свободно летевшим на север. Что за птица, он так и не определил, зато вспомнил: север. Ему нужно идти на север. Он тяжело нагнулся, чтобы взять мешки с едой и водой. Нести что-либо на правом плече он не мог и потому повесил их на левое. Каждый шаг отзывался болью, сотрясая укушенную руку. У него распухли подмышки, шея и пах. Ему было больно глотать, больно идти; кожаные ремни мешков больно врезались в плечо. Он приказывал себе идти вперед, уже не шагая, а переставляя ноги. Вчерашняя скорость сегодня становилась недостижимой. Об играх с камешками он давно забыл. Он брел по занесенным песком вади, ударяясь лодыжками о камни. Спотыкаясь, он издавал болезненный возглас. Каждый раз ему было все тяжелее вставать. День был безветренным и знойным. Солнце поднималось к зениту. Иногда солнечное тепло вызывало приятное ощущение, помогая одолеть озноб, вызванный лихорадкой. В эти моменты оно согревало ему спину и шею. Но потом озноб исчезал, становилось нестерпимо жарко, и его ноги поджаривались на черной каменной поверхности. Стоило куртке прилипнуть к вспотевшему телу, пустынный воздух тут же высушивал ткань. Он часто останавливался, чтобы передохнуть, и жадно глотал воду, сознавая, что она скоро закончится. Во второй половине дня горы Ахаггарского плато остались позади. Он вступил на холмистую часть Амадрора. Все эти длинные дневные часы лихорадка изводила его, притупляя чувства. Поначалу ему еще удавалось сосредоточить взгляд на окрестных камнях, на своих ногах, на гравии и редких пятачках травы. Но затем он не смог и этого. Он вообще перестал думать, и обширная сверкающая равнина, по которой он брел, была такой же мертвой, как и его разум. Он продолжал идти на север, волоча ногу за ногу и делая это снова и снова. Он поднимался по длинным пологим склонам холмов, и затуманенные лихорадкой глаза не видели ничего, кроме соседнего холма, а когда достигал вершины – следующего. В одном месте он вроде бы наткнулся на следы, однако воспаленные глаза видели плохо, и он не мог ничего разобрать. Тогда он опустился на колени и чуть ли не носом уткнулся в следы, дотронувшись до ближайшего левой рукой. Оказалось, это всего-навсего черный блестящий камень, поверхность которого жгла пальцы. Он схватил камень и отшвырнул в сторону, почти не ощутив боли. Морщась от досады, он встал и побрел дальше. Его представление о времени размылось и исчезло. Он не знал, когда следует делать привал и утолять жажду, а потому останавливался всякий раз, когда жажда заявляла о себе. Он садился, долго возился с пробкой и чувствовал, как нагретая солнцем вода вливается в пылающее тело, где она почти сразу испарялась. На одном привале он потерял бурдюк с водой. Он передохнул, а встав, забыл взять бурдюк. Хватился только на следующем привале, когда тщетно пытался вытащить пробку из мешка с едой. Но в том мешке не было пробки. Рука ощутила финики и ни капли воды. Он не представлял, как пойдет дальше без воды. Он обшарил карманы, заглянул под ноги, кругами обошел склоны холма, начав с вершины. Он попытался подозвать бурдюк свистом, словно тот мог прибежать на его зов, виляя хвостом, однако из пересохшего рта не раздалось никакого свиста. Он пожал плечами. Раз так, значит так. Надо идти дальше, на север, все время на север. Возможно, бурдюк его догонит. Он продолжил путь, но тут же остановился. Хождение кругами сбило ему ориентацию. Он не помнил, как должна двигаться его тень. Слева направо? Или справа налево? Он пытался решить возникшую задачу. Смотрел на солнце, потом на тень, стараясь определить возможное время дня. А потом он понял, как ему поступить. Нужно спросить Реми. Реми наверняка знает. Реми был самым смышленым из всех, кто встречался ему в жизни. Реми знал все. Довольный собой, Поль поковылял в сторону солнца. Глава 26 Белкасем бен Зебла по роду занятий был мясником. Не человек, а уродливый шар на ногах: грузный, волосатый, с круглым мясистым лицом, складки которого при ходьбе тряслись. У него были массивные мускулистые руки, по толщине не уступавшие ногам большинства его соплеменников. За бородой и усами он не следил, как и за своими манерами. Возлияния лишь усугубляли дрянные стороны его характера. Лицо покрывали шрамы, оставленные десятками потасовок. Солнце почти село, но воздух оставался знойным. Настроение у Белкасема было мрачным. Черт бы побрал этого лейтенанта, поставившего его торчать на фланге, когда в караване хватало профессиональных стрелков! Это их работа, а не его. Он нанимался помогать с приготовлением еды и уходом за верблюдами, поскольку жалованье почти вдвое превышало сумму, какую он мог заработать на базарах Уарглы. А теперь готовить не из чего, присматривать не за кем. Одни стрелки-бездельники остались. Что еще хуже, лейтенант заставил его нести парадную саблю подполковника. Да у него тесак куда острее этой сабли. А эта тяжеленная, и лезвие тупое. Такой даже верблюжье мясо не нарубишь, не говоря уже о том, чтобы снести голову одному из тех синих дьяволов. Белкасем носил саблю на поясе и все время присматривал камень, годящийся для заточки клинка. Глаза мясника шарили по земле, когда боковым зрением он заметил что-то темное у подножия холма. Это насторожило Белкасема. Видел он плоховато, это так, но в здешней части пустыни темные силуэты означали опасность, которую нельзя подпускать ближе. Он сдернул с шеи карабин, до сих пор висевший там, словно хомут, поднял оружие и прищурился. Белкасем застыл в тревожном ожидании. Может, крикнуть подмогу из лагеря? Вместо этого, держа винтовку наготове, он осторожно двинулся вперед, щурясь, чтобы видеть получше. Люди сидели на корточках вокруг шести небольших костров, разогревая крошечные порции вяленого мяса с рисом. Топили хворостом и всем, что удалось набрать за день. Говорили вполголоса, настроение у всех было мрачным. Возле одного костра сидел Эль-Мадани, рассеянно почесывая Недотепу за ушами. Пес тихо лежал на брюхе, зажав голову между лапами и почти не реагируя на движения вокруг него. Люди жевали жесткое мясо, стараясь как можно дольше задерживать его вкус у себя во рту. Эль-Мадани поделился с Недотепой. Пес не охотился и наверняка голодал. Недотепа равнодушно обнюхал угощение. К сидевшим подошли еще несколько человек, закончивших скудный ужин. – У кого-нибудь осталось чего пожевать? – послышалось из темноты. Это был голос мясника Белкасема. – В Тадженуте, – ответил ему кто-то. – Оторви свою жирную задницу, смотайся туда. Заодно и нам чего-нибудь принесешь. Белкасем сердито зыркнул на шутника. Сидевшие расступились, освобождая место товарищам. Посидят немного, поговорят, затем трехчасовой сон, а еще до рассвета – снова в путь. И вдруг Недотепа вскинул голову. Эль-Мадани это почувствовал и посмотрел на пса. Недотепа тихо скулил и медленно вилял хвостом. Потом встал, подбежал к пришедшим и стал их обнюхивать. Обнюхивание сменилось возбужденным лаем. Недотепа тыкался носом в сапоги Белкасема, норовя сунуть голову под одежду мясника. Белкасем резко отпихнул его ногой, однако Недотепа не унимался. Он неистово вилял хвостом и лаял еще возбужденнее. Мясник снова пнул пса. Недотепа наскакивал на него, вызывая общий смех. Лицо Белкасема побагровело. Он нагнулся за камнем. – Где ты взял эти сапоги? Белкасем уронил камень и взглянул вверх. Над ним стоял Эль-Мадани. Обветренное лицо сержанта напряглось от гнева. Разговоры у костра смолкли. – Отвечай!