– Так это аменокаль велел тебе расправиться с французами? Это было его решение? – К твоему сведению, Мусса, аменокаль не давал мне никаких четких распоряжений. Он отдал решение в мои руки. Он лишь сказал, чтобы я обескуражил шейха Флаттерса. Думаю, шейх основательно обескуражен. Спутники Аттиси засмеялись. – Он тебе приказывал изрубить мертвые тела на куски? Застать противника врасплох и превратить в месиво? Ты так представляешь себе благородное сражение? Мы к тушам муфлонов относимся бережнее. – Какой икуфар заслуживает отношения к его туше наравне с муфлоном? – спросил Тамрит, и его вопрос вызвал новый всплеск смеха. – Скажи, грубиян, тебя волнует то, что французы мертвы, или то, что их порубили на куски? – Аттиси, кто этот человек, сидящий справа от тебя? – Тамрит аг Амеллаль, – сам представился Тамрит. – А ты, значит, впечатлительный сынок варвара де Вриса? Мусса соскочил с верблюда. Рука легла на эфес меча. – Попридержи язык, Тамрит, если не хочешь его лишиться. Тамрит сердито дернулся: – Только из уважения к твоей матери я оставляю твою голову на плечах. Но еще одна подобная фраза – и я за себя не ручаюсь. – А ты, смотрю, окружил себя сенусситами, – с упреком бросил Мусса, обратившись к Аттиси. – Это они тебя ведут, как ягненка? Они раздувают в тебе пламя ненависти и вероломства? – Никто меня не ведет. Я сам иду, – спокойно ответил Аттиси. – В таком случае ты весь в чужой крови. Впервые вижу, чтобы ихаггарены столь дико обращались с врагами. – Наверное, ты мало жил среди нас, потому и не видел, – сказал Махди. – Пожалуй, тебе, как настоящему икуфару, стоит вернуться во Францию. Ведь тамошние зрелища для тебе приятнее. – У кого язык повернется назвать бойню у Тадженута приятным зрелищем? – с вызовом спросил Мусса, обращаясь к тем, кто стоял поблизости. – Или Тадженут был местом, где сражались, не уронив чести? – Наша честь не пострадала! – запальчиво возразил Махди. – Разве обманные маневры перестали быть оружием, используемым против врагов? Разве внезапное нападение – не такое же оружие, как меч? Везде, где видишь преимущество, нужно им пользоваться. Если бы наше дело было неправедным, Аллах не обеспечил бы нам победу. – На протяжении всей истории мы вели войны с племенами тебу и шамба, – продолжал Мусса. – Нашим племенам хорошо известны правила ведения войны. Но мы не говорили о войне с французами, ожидавшими, что мы позволим им спокойно пройти через наши земли. А в Тадженуте они получили отсеченные головы, руки и ноги. Это и есть праведное дело? – Я не стану с тобой спорить, Мусса. Ты рассуждаешь не как ихаггарен. Твои слова напоминают блеяние слабого ягненка. – Тогда скажите мне вот что. Каковы ваши дальнейшие намерения? Выжившая часть экспедиции Флаттерса находится неподалеку отсюда, за холмом. С какой целью вы следуете за ними? Устроить еще одну бойню? – Не отвечайте ему! – велел Тамрит. – Он нам не помеха, – презрительно махнув рукой, сказал Аттиси. – Мне ли бояться укуса французского щенка? – Он с усмешкой посмотрел на Муссу. – Мы продолжим их обескураживать до самой Уарглы. – Аттиси явно наслаждался, произнося это слово. – А оттуда уцелевшие повезут своим соплеменникам послание. Пусть знают: не каждое место, отмеченное ими на карте и объявленное французским, станет французским. Ахаггар – не место для французских затей. Им сюда даже в гости путь заказан. – Им не добраться до Уарглы. Вы украли их верблюдов. У них кончается еда. Через две недели они все погибнут. – Верблюды – законный военный трофей! – раздраженно возразил Аттиси. – Меня не волнуют, доберутся до Уарглы или нет эти неверные и их прихвостни из числа шамба. Их судьба в руках Аллаха. – Нет, – сказал Мусса. – Она не в руках Аллаха. Сейчас она в твоих руках, Аттиси. – Какая разница? Мои руки делают то, что угодно Аллаху. – Аттиси начал терять терпение. – Я уже сказал, что не собираюсь обсуждать с тобой подобные дела. Занимайся теми делами, что поручил тебе аменокаль, и не лезь в те, от которых страдает твоя чувствительная натура. Или ты связал свою судьбу с варварами? – В этом деле я не связал свою судьбу ни с кем, – ответил Мусса, второй раз за три дня произнеся те же слова. – В твоей власти сделать выбор, – сказал Аттиси. – Многим будет очень интересно проследить за твоими дальнейшими действиями. Или примкни к нам, или покинь лагерь. Мусса обернулся. У него за спиной, слушая разговор, стояло десятка два туарегов. – Кто из вас готов положить этому конец? Кто уже насытился расправой? Кто из вас не забыл, как вести себя с путниками, оставшимися без воды и пищи? Если вам так надо, сражайтесь с ними потом, но сейчас окажите им гостеприимство пустыни. – Это не просто путники, – произнес кто-то из туарегов. – Это чужеземный сброд. Захватчики, недостойные того, чтобы на них распространялись справедливые законы пустыни. – Так оно и есть, – подхватил другой. – Чужеземцы, как и ты. Мусса ударил произнесшего эти слова, и тот камнем рухнул на землю. Никто не шевельнулся, однако во многих Мусса ощутил враждебность, какой не чувствовал прежде. Взяв поводья своего мехари, он вместе с верблюдом двинулся сквозь толпу. На луке его седла сидела Така, крутила головой и кивала. Она нервничала. В его ушах звенела фраза, произнесенная Аттиси: «Не вмешивайся в это, Мусса. Целее будешь». На выходе из лагеря с ним поравнялся его давний друг Тахер. – Ты говорил правильно. Французов обманули, а потом предали. Такой кровожадности, как в Тадженуте, я еще не видел. Им было не остановиться. Похоже, они были одержимы. Почему так случилось, не знаю. Тамрит произнес речь и каким-то образом сумел их сильно воспламенить. Я в этом не участвовал. – Я тоже, а результат один и тот же, – сказал Мусса. – Верно. Многие и сейчас не понимают, что творят. Если хочешь, я поеду с тобой. – Нет, Тахер, но спасибо, что предложил. Этим я займусь один. На следующий день остатки экспедиции достигли колодца Темассинт. Он находился на равнине, в широком песчаном вади. Там росли одинокие акации, приплюснутые и изогнутые ветрами, и редкие кусты, но люди ликовали так, словно попали в цветущий оазис Уарглы. Большинство повалилось на песок в окрестностях вади. От жары и груза их руки и ноги сделались свинцовыми. Первые четверо или пятеро отвоевали себе место под акациями, но скудная тень едва ли стоила таких усилий. Нескольким наиболее крепким Побеген поручил тяжелую работу по наполнению водой бурдюков. В отличие от Тадженута, Темассинт не имел ствола, куда на глубину опускали ведро. Он представлял собой тильму – тип колодца, где вода набирается, медленно просачиваясь из водоносного горизонта. Можно было стоять на таком колодце и умирать от жажды, даже не зная о существовании воды. Чтобы ее добыть, надо было раскапывать песок, пока он не станет влажным, после чего копать еще глубже – до слоя, где песок совсем мокрый. А потом приходилось ждать, когда наберется достаточно воды. Обычно ее хватало на наполнение двух-трех бурдюков, после чего ожидание возобновлялось. Возле колодца они обнаружили следы своего пребывания, когда экспедиция шла на юг: сломанные корзины, пепел костров и, к их великой радости, еду. Люди были благодарны собственному расточительству, проявленному несколько недель назад. Финики, которые тогда казались им твердыми как камень, теперь выглядели вкусными и сочными. Помимо фиников, удалось найти также горстки разбросанного риса и даже кусочки вяленого мяса, отвергнутого тогда сытыми желудками. Пока еще никто не страдал от сильного голода, ибо кое-какие запасы еды у них имелись. Однако Побеген организовал скрупулезный сбор всего съестного. Люди с энтузиазмом взялись за дело и радостно сообщали друг другу о находках, обследуя каждый участок раскаленных солнцем черных скал и поднимая даже одно зернышко риса. Когда сбор закончился, Побеген разделил собранный рис поровну. Все получили по горстке. Джемаль, главный погонщик каравана, с исчезновением верблюдов остался без работы и занялся сбором верблюжьего навоза для костров. Ремесло погонщика он унаследовал от отца и деда. Джемаль был низкорослым и чрезвычайно подвижным человеком, жилистым, страстным. Его голову венчал тюрбан болезненно-зеленого цвета, в который его навсегда окрасила верблюжья слюна. Джемаль отличался взрывным характером, столь же легендарным, как и его нос, вернее, отсутствие носа. Однажды во время стычки с заупрямившимся верблюдом тот откусил ему нос. Поговаривали, что Джемаль первым укусил верблюда, однако сам погонщик никогда не упоминал про случившееся и давно привык не реагировать на шутки других погонщиков и любопытные взгляды на улицах. С людьми он говорил и общался редко, все свое время проводя в обществе верблюдов. По прошествии лет издаваемые им звуки и поведение почти не отличались от верблюжьих. Когда он рычал, отсутствующий нос издавал хлюпающий звук, свойственный верблюдам. А презрение и недовольство на лице Джемаля вполне соответствовали тем же выражениям на мордах мехари. Лишившись верблюдов, он словно утратил смысл жизни, и это видели все. Сейчас он бродил в окрестностях колодца, подбирая навозные шарики и бросая их в мешок. Джемаль постоянно совал туда свой нос, точнее, часть лица, где когда-то был нос, и глубоко вдыхал запах навоза. Казалось, он почти пьянел от этого запаха, являвшегося для него самым дурманящим ароматом пустыни, если не считать животных, которые его произвели. Он даже разговаривал с содержимым мешка, как прежде разговаривал со своими подопечными: фыркал, рычал и бормотал, нагибаясь и подбирая очередной шарик. Когда другие пытались ему помочь, Джемаль их отгонял. Верблюды были его заботой. Пока экспедиционные бурдюки наполнялись водой, Эль-Мадани устроил охоту в окрестностях колодца. С собой он взял двух салюк, сумевших вернуться к каравану после Тадженута. Эти охотничьи собаки были гордостью шамба. Родословная гончих насчитывала тысячу лет. Когда-то их потомки сопровождали великих султанов и шейхов северной страны, существовавшей на месте нынешнего Алжира. Искать добычу салюкам помогало не обоняние, а острое зрение. Они отличались феноменальной скоростью и выносливостью и преследовали добычу до тех пор, пока та не падала от изнеможения. Но в этот раз добычи не было. Эль-Мадани и салюки вернулись ни с чем. Гончие принялись грызть кости давно умершего верблюда. Подбежавшего Недотепу они встретили сердитым рычанием. Тогда пес сам отправился на охоту и достаточно скоро вернулся с ящерицей в зубах, хвост которой, как всегда, раскачивался на манер языка. Поль подумал, что Недотепа с подчеркнутым высокомерием пронес трофей мимо гончих. Поль встретил его с таким непривычным энтузиазмом, что Недотепа еще дважды повторил свой охотничий подвиг. Каждый раз, подбегая к хозяину, пес почти давал ему забрать ящерицу, но в последнее мгновение отскакивал. Недотепа сам придавливал ящерицу лапой или перегрызал шею, если рептилия оказывалась слишком юркой и норовила улизнуть. Потом он относил добычу Полю. Вылазки продолжались, пока число пойманных ящериц не достигло шести. Последнюю Недотепа придавил обеими лапами, всем видом показывая, что пообедает ею сам. В глазах шамба Недотепа был героем. Мясо ящериц считалось у них деликатесом. Они быстро развели костер, побросав туда верблюжий навоз, и перерезали ящерицам глотки для ритуальных молитв. Затем шамба выпотрошили рептилий, насадили на ветки акации и изжарили на огне. Каждый брал себе кусочек и передавал шампур дальше. Алжирские стрелки от жареных ящериц отказались. Поль помнил вкус ящерицы, которую Мусса приготовил ему в пещере, и отказываться не стал. Остальные французы заявили, что мясо имеет горький привкус, и предпочли последние кусочки вяленой говядины. В тот вечер у всех было хорошее настроение. Каждый старался заняться чем-нибудь полезным, как-то взбодриться перед лицом дальнейших испытаний. События прошедшего дня служили предметом оживленных разговоров и шуток. Поль отнес миску риса Сандо, сидевшему у акации. – Премного благодарен, лейтенант, – сказал инженер. – У меня не хватило сил самому сходить за едой. Поля встревожил вид Сандо. Лицо инженера было красным. У него начиналась лихорадка. Веки тоже были красными и распухшими. Чувствовалось, что Сандо быстро сдает. Глава 27 Вечером костры горели и в другом лагере на равнине. В песчаных ямках переливались ярко-красные угли веток акации и верблюжьего навоза. Над ними, повинуясь ритму холодного, переменчивого ветра, вился белый пепел. Приятный сладковатый запах хлеба, выпекаемого в песке, смешивался с резкой вонью, исходящей от верблюдов. На краю лагеря вокруг одного из костров на корточках сидели Аттиси, Махди и Тамрит. Они разговаривали, дожидаясь, пока раб приготовит им чай. Рядом лежали их тяжелые боевые мечи и трофейные винтовки Гра. Раб голыми руками проворно разгреб угли, затем слой песка и потрогал хлеб, проверяя, готов ли тот. Внешне хлеб напоминал толстый блин. Раб ловко перевернул хлеб, снова присыпал песком и покрыл углями. – Я устал ждать! – резким тоном произнес Махди. – Надо покончить с оставшимися. – Это было бы глупостью, – спокойно возразил Аттиси. – Они слишком сильны. Нет смысла торопиться. Пусть время и безбрежная пустыня измотают их. Нам незачем жертвовать ни одним своим воином. Махди приподнял край тагельмуста и сплюнул: – Нас когда-нибудь останавливала численность каравана, даже если там было в десять раз больше людей, чем во французском? Всех нас они не перебьют. – А когда мы нападали на караван с таким количеством оружия, как у них? Этих игрушек у них более чем достаточно. – Аттиси тронул свою винтовку; он очень уважительно относился к ее возможностям. – У нас не хватает ни патронов, ни воинов, умеющих стрелять. – То, что потеряно в борьбе с неверными, – это не жизнь, – сказал Тамрит. – Быть убитым за дело Аллаха означает обрести вечную жизнь. Мы – Его десница и не можем умереть. Он уже приготовил нам особый пир в раю. Аттиси вздохнул. Разве мало ему забот, помимо укрощения диких псов, одержимых Кораном? Аттиси не было дела до Аллаха и Корана. Предметом его забот были только ихаггарены и больше ничего… кроме желания когда-нибудь стать аменокалем. Но Тамрит и его братья-сенусситы набирали силу. Каждый день все больше сыновей пустыни вступали на путь ислама. Аттиси не мог, да и не желал отталкивать их от себя. Ему требовалось ненадолго приручить их, чтобы выполнить распоряжения аменокаля. – Как видим, французы не умеют читать послания, написанные чернилами, – на прощание сказал ему в Ин-Салахе Ахитагель. – Ты, племянник, напишешь им от моего имени новое. Кровью. Налет принес ему крупный успех. Туареги захватили около трехсот верблюдов и преподали дерзким французам урок, показав, что господствующую расу ихаггаренов невозможно подчинить с той же легкостью, с какой чужеземные захватчики подчинили себе алжирских крестьян. Незваные гости получили ощутимый удар, от которого нескоро оправятся. Однако за действиями Аттиси следили турки и итальянцы, шамба и тебу, султан Марокко и сам аменокаль, а потому здесь требовалась полная, впечатляющая победа, победа, не оставлявшая сомнений в том, кто владеет Центральной Сахарой. Победа, не оставлявшая сомнений и относительно личности следующего аменокаля. Ради этой цели Аттиси и нанес в Тадженуте первый сокрушительный удар. Теперь пусть его дело продолжает Сахара. – Даже Аллах движет своей десницей только в надлежащее время, – ответил он Тамриту. – Его десница явила себя в Тадженуте, – сказал Махди. – Он ждет, что мы закончим начатое. – Ты нетерпелив, как верблюд во время гона, – усмехнулся Аттиси. – Не вижу смысла рисковать нашим успехом, действуя с неподобающей поспешностью. Мы, Махди, будем выжидать. – А вдруг они доберутся до Уарглы, сохранив свою численность и силы? С чего ты решил, что будет по-другому? – Они не туареги, – все так же спокойно ответил Аттиси, глотая горячий сладкий чай. – Такое попросту невозможно.