— Подумаешь, — после минутного размышления бодряческим тоном произнес Муха. — Пока суд да дело, напечатаем другие этикетки и — полный вперед! А то, что уже успели разлить, пусть пока полежит на складе. Ничего с ним за пару месяцев не случится. Даже за пару лет. Я слышал, хорошее вино превращается в уксус только лет через пятьдесят. — Я столько не протяну, — заверил его Климов. — Особенно если буду продолжать каждый день смотреть на твою тупую рожу. Да и тебе столько не прожить. Рано или поздно тебе за твои художества отвернут башку. Так что, если тебе нужен уксус, лучше пойди в магазин и купи. — Да при чем тут уксус? — досадливо отмахнулся Муха, решив для пользы дела пропустить мимо ушей оскорбления. Дело действительно пахло керосином, и у него, как всегда в подобных случаях, резко обострилась сообразительность. — Я тебе не предлагаю ждать полста лет, чудило ты гороховое! Вся эта бодяга уляжется буквально через пару месяцев. Разберемся, в чем проблема, откуда ветер дует. Кому в лапу сунем, кого нагнем по-взрослому — глядишь, вопрос и решится. И заживем мы с тобой, Игореха, лучше прежнего! — Детей себе заведи, — неприязненно посоветовал Климов, — и им эти сказочки рассказывай. А с меня хватит, наслушался. Выкупай свою долю и шагай на все четыре стороны, пока нас обоих по твоей милости на нары не упекли. — Ты, брат, так не шути, — отбирая у него бутылку и ставя ее на дальний от Климова край стола, попросил Муха. — Я таких шуток не понимаю. Я, брат, на такие шутки и обидеться могу. Климов бросил на него снизу вверх быстрый, вороватый взгляд. Задушевный тон партнера его явно не обманул, да Муха к этому и не стремился. Напротив, он хотел напугать эту жирную крысу, поставить на место, одернуть, чтоб следил за своим языком, и ему это, судя по всему, удалось. — Ты, Игореха, умный человек и в бизнесе сечешь так, что мне и не снилось, — сказал он. — Ну, не спорю, накладка вышла. Хотя еще надо разобраться, что это за накладка такая. А вдруг это какая-то сволочь на рынок щемится, нас подвинуть норовит? Да что бы ни было, руки опускать все равно нельзя! Ты ж сам это прекрасно понимаешь. И без меня тебе при таком хреновом раскладе против течения не выгрести. Мы с тобой пуд соли съели, вместе бизнес налаживали… — Налаживали вместе, а завалил ты его в одиночку, — с горечью вставил Климов. — Это еще бабушка надвое сказала! — запальчиво возразил Мухин. — Ты про презумпцию невиновности слыхал? Без доказательств, пускай хотя бы липовых, даже наш российский судья человека за решетку не упрячет. А ты поковырял мизинцем в ухе, на лампочку полюбовался, и осенило тебя: вот он, злодей, хватай его за штаны! Может, эти суки сговорились, чтобы цену на наш товар сбить, а ты уже и в штаны навалил! Климов взглянул на него со слабым любопытством, и, воодушевленный достигнутым успехом, Мухин лихо плеснул виски себе и партнеру, пролив немного на стол. — Очень даже просто, — продолжал он уговаривать не столько Климова, сколько себя самого, потому что ситуация сложилась действительно непонятная и оттого пугающая, особенно если принять во внимание двадцать тонн грузинского вина, которые едва ли не силой навязал ему Ржавый. — Сколько у нас клиентов — дюжина, полторы? Что им стоило снюхаться? Тем более что они и так наверняка друг друга прекрасно знают. Собрались в каком-нибудь шалмане, выпили — очень может быть, нашего же вина, — перетерли базар и решили: а давай-ка мы Мухе с его корешем крылышки подрежем! А нам теперь главное — что? Главное, Игореха, зачинщика найти и харей в парашу макнуть! Мигом шелковыми станут, сучье племя! Ну, что там еще?! — свирепо рыкнул он, услышав стук в дверь. — К вам посетитель, — с профессиональной невозмутимостью сообщила секретарша, привыкшая и к куда более грубому обращению. — Какой еще посетитель? — с досадой прорычал Мухин, а Климов, решив, по всей видимости, что это пришли по его душу представители департамента по борьбе с экономической преступностью, таможенного комитета и налоговой полиции — все скопом, одновременно и, можно сказать, наперегонки, — лишь тихо взялся за сердце и немного сполз в кресле. — Худяков Вячеслав Гаврилович, — сообщила секретарша, заглянув в визитную карточку, которую держала в руке. — Владелец сети супермаркетов «Твой выбор» из Тюмени. Хочет наладить оптовые поставки нашего… — Зови! — в один голос воскликнули партнеры. Когда секретарша вышла, они переглянулись. Дверь тут же открылась снова, впуская посетителя, но мгновенного молчаливого обмена мнениями хватило, чтобы Климов и Муха поняли друг друга. Тюмень — это нефть, а нефть — это деньги, которыми удалые российские нефтяники привыкли сорить направо и налево. В тонких винах они разбираются, как макака в устройстве двигателя внутреннего сгорания, зная о них лишь одно: чем вино дороже, тем оно лучше. Это делает их идеальными потребителями; конечно, сами они предпочитают водку, но недаром ведь Господь Бог создал женщин! Едва посмотрев на человека, который входил в кабинет, Мухин снова перевел взгляд на партнера и с трудом сдержал улыбку, уловив в глазах Климова хищный, голодный блеск, похожий на тот, что можно заметить в глазах дикого зверя, учуявшего добычу. Глава 7 Перед тем как запереть на висячий замок железный шкафчик в раздевалке, Клим Голубев бросил взгляд на свое отражение в осколке зеркала, который был прикреплен к внутренней стороне дверцы. За недолгое время своего вдовства он заметно поправился. На округлившихся щеках проступил слабый румянец, в когда-то тусклых глазах появился живой блеск, и даже волосы на голове, казалось, стали гуще. Клим Зиновьевич улыбнулся своему отражению, вспомнив между делом одно из глупых суеверий, которыми была битком набита голова его покойной супруги: дескать, нельзя смотреться в разбитое зеркало, иначе быть беде. Этот осколок зеркала Голубев нашел на верху шкафчика здесь же, в раздевалке, и после нескольких неудачных попыток выяснить, кому он принадлежит, осторожно присвоил. Произошло это, дай бог памяти, недели за полторы до смерти жены и дочери. Вот тебе и плохая примета! То есть, если смотреть со стороны, все произошло в полном соответствии с дурацкими бабьими сказками: посмотрелся в разбитое зеркало и разом лишился всей семьи. Несчастье, а то как же! Побольше бы Климу Голубеву таких несчастий, он бы тогда и горюшка не знал… Напоследок поправив выглядывающий из-под чистого рабочего комбинезона ворот рубашки — тоже чистой, надетой только сегодня утром, — Клим Зиновьевич закрыл дверцу, защелкнул замок, подергал его, убеждаясь, что тот действительно заперт, и направился к своему рабочему месту. Он немного жалел, что не решился надеть галстук, но это, пожалуй, было бы преждевременно: работяга, стоящий за конвейером в галстуке, непременно стал бы предметом всеобщего веселья. Мастер Егоров обязательно придрался бы к нему: дескать, налицо нарушение правил техники безопасности — а ну, как этот самый галстук в конвейер затянет, в валики, а то и в самый электродвигатель? Оторвет же башку дураку! А что галстук помогает интеллигентному человеку блюсти свое внутреннее достоинство, так на это Егорову плевать. Люди, подобные мастеру Егорову, вспоминают такие слова, как «честь» и «достоинство», только в суде, когда, заслуженно схлопотав по морде и не сумев дать сдачи, требуют компенсации морального вреда. Как будто у них есть мораль!.. Мастер Егоров встретился ему в узком, выложенном белым кафелем и ярко освещенном лампами дневного света коридорчике между раздевалкой и туалетами. Невнятно поздоровавшись, он намылился было с ходу проскочить мимо, но Голубев остановил его, поймав за рукав. — Антон Владимирович, на минутку. У меня к вам дело, — вежливо сказал он. Величать этого недавнего двоечника на «вы» было противно, но Клим Голубев свято придерживался правила: говори с людьми так, как хочешь, чтобы они говорили с тобой. Увы, следовать его примеру никто не торопился; видимо, окружающим так же претила натужная, почти издевательская вежливость Клима Зиновьевича, как ему — всеобщее хамство. — Ну, чего тебе, Зиновьич? — грубовато поинтересовался мастер. — Давай в темпе, у меня дел по самое не балуй. — Я насчет работы, — стесняясь и люто себя за это ненавидя, сообщил Голубев. — Насчет работы? А что, тебе работы не хватает? — изумился мастер. У него была широкая румяная физиономия, увенчанная копной вьющихся рыжеватых волос. На физиономии этой будто навек застыло выражение самодовольной наглости, свойственное Антону Егорову еще в седьмом классе средней школы и за годы не только не стершееся, но, напротив, сделавшееся главным, едва ли не единственным выражением, которое могло принять его лицо. Наглость свою Егоров считал признаком мужества, а не шибко высокую должность мастера — знаком признания своего недюжинного ума и организаторских способностей. Над своим бывшим учителем он не издевался только потому, что заводским начальством подобные вещи не приветствовались и за них можно было в два счета лишиться рабочего места. — Я насчет того, чтобы сменить работу, — пояснил Клим Зиновьевич. — Насчет повышения. Помните, вы обещали узнать?.. Все-таки высшее образование, химик-технолог… — А-а-а!!! Ага! — воскликнул Егоров, будто только теперь вспомнив о просьбе Клима Зиновьевича, которую тот повторял не реже раза в две недели. — Ну да, ну да, как же, помню. Совсем замотался, забыл тебе сказать. Интересовался я — и у начальника производства, и в кадрах… Нет пока руководящих вакансий! И потом, сам посуди, что ты им предъявишь? Диплом свой? Так у нас же совсем другой профиль. Это ж пищевая промышленность, винзавод, а не шинный комбинат! — Это они так сказали? — Э… ну, в общем, да, — трусливо вильнув глазами, сказал Егоров. Клим Зиновьевич знал этого подонка с четырнадцати лет и прекрасно видел, что он нагло лжет: никого он ни о чем не спрашивал и спрашивать не собирался. Труда это ему не составило бы никакого, а просьбу Клима Зиновьевича он упорно оставлял без внимания по целому ряду причин. Во-первых, он был из тех людей, которые скорее вскроют себе вены, чем окажут кому-нибудь бескорыстную помощь. Во-вторых, мастер Егоров наверняка побаивался конкуренции со стороны обладателя университетского диплома и вовсе не стремился со временем снова попасть в подчинение к своему бывшему учителю. И наконец, его упорное нежелание выполнить пустячную просьбу Клима Зиновьевича было отчасти продиктовано обыкновенной местью вчерашнего двоечника своему строгому и требовательному преподавателю. Заявление мастера о том, что химику с высшим образованием на заводе виноградных вин нет лучшего применения, чем должность подсобника, день-деньской выставляющего на ленту конвейера пустые бутылки, не выдерживало критики. Ни один руководитель, будь то начальник производства или заведующий отделом кадров, такого бы не сказал. Климу Зиновьевичу вдруг подумалось, что ни один нормальный, грамотный руководитель не стал бы держать его в подсобниках, не имея на то веских причин. И что же это, интересно знать, за причины? Клим Голубев — не пьяница, не дебошир. Не судим, на работу никогда не опаздывал, прогулов и приводов в милицию не имеет, к обязанностям своим относится ответственно. Так в чем же тогда дело? А дело, дорогие товарищи, в том, что начальству на него кто-то наговаривает, иначе оно, начальство, давно подыскало бы для Клима Зиновьевича должность, соответствующую его образованию и способностям, — должность, на которой он действительно мог бы приносить заводу ощутимую пользу. А к кому руководство предприятия обращается в первую очередь, когда хочет получить информацию о простом работяге? Ясно, к начальнику цеха, который в свою очередь переадресовывает вопрос сменному мастеру — то есть Егорову. И от того, что ответит мастер, зависит решение начальства — выдвигать подсобника Голубева на руководящий пост или не выдвигать. А поскольку Клима Зиновьевича до сих пор никуда не выдвинули, можно себе представить, чего на самом деле наплел о нем этот мордатый ублюдок… — Что ж, спасибо за хлопоты, — сказал Клим Зиновьевич. — Извините за беспокойство. — Да какое там беспокойство! — благодушно отмахнулся Егоров. — Не горюй, Зиновьич. Глядишь, со временем и подыщем тебе что-нибудь подходящее. И потом, сам подумай — ну на кой хрен тебе сдалась эта должность? Ради денег, что ли? Так ты ж теперь мужик одинокий, сам себе голова, на кой тебе лишние бабки? Я тебе, если честно, завидую. Работа — не бей лежачего, ответственности никакой, начальство тебя не трогает, а теперь еще и дома никто мозги не клюет. Это ж не жизнь, а праздник! Тебя нынче и не узнаешь — размордел, повеселел… Не подскажешь, как бы это и мне так устроиться? Может, грибочками поделишься? Клим Зиновьевич внутренне содрогнулся. До сих пор все, что он слышал от окружающих по поводу смерти жены и дочери, ограничивалось соболезнованиями и сетованиями на превратности жизни. И вот — пожалуйста! То, что сейчас сказал Егоров, являлось шуткой только по форме. На деле же это были вполне конкретные подозрения, и оставалось только гадать, скольким еще людям этот мерзавец успел их высказать — уже безо всяких шуток, на полном серьезе и со свойственной ему крикливой напористостью. — Зря вы так, Антон Владимирович, — с печальным укором произнес Голубев. — Не надо так говорить. Не ровен час, беду накличете. — Да ладно тебе, Зиновьич, я ж пошутил! Ну, давай по местам, сейчас звонок дадут! Задержавшись за разговором с мастером, Клим Зиновьевич занял свое рабочее место одновременно со звонком. Лента конвейера дернулась и пришла в движение. Голубев вскрыл первый в этот день картонный ящик и начал сноровисто выставлять на нее бутылки. Рабочий день, как обычно, начался под мелодичный перезвон пустой стеклотары и мягкий рокот направляющих роликов. Руки Клима Зиновьевича двигались механически, бесконечное множество раз повторяя одни и те же нехитрые, монотонные движения, а мысли были далеко отсюда и текли безостановочно и плавно, как лента конвейера. Миниатюрный конвертик из вощеной бумаги лежал в кармане его комбинезона, но сегодня Голубев не торопился вставить в револьвер судьбы новый боевой патрон. На работу он ехал с твердым намерением поднести миру столичных толстосумов очередной сюрприз. Однако беседа с Егоровым заставила его пересмотреть планы. Мелкий пакостник и лжец, Егоров судил о людях по себе, видел в них только плохое и в каждом людском поступке искал корыстный умысел или, на худой конец, очередное доказательство чужой глупости. Составленное подобным образом мнение Антона Егорова о том или ином человеке зачастую оказывалось ошибочным, но в данном конкретном случае он, сам того не подозревая, приблизился к истине на опасно малое расстояние. Вряд ли он был способен сделать правильные выводы из собственной злопыхательской болтовни и тем более найти какие-то доказательства. Но его слова могли быть услышаны кем-то, кому слышать не следовало бы, и привести к очень неприятным последствиям — неприятным, разумеется, для Клима Зиновьевича Голубева. С этим нужно было что-то делать, и Клим Зиновьевич, пожалуй, знал, что именно. Мастер сам подал ему идею, попросив поделиться грибами, которыми якобы отравились жена и дочь Голубева. Еще месяц назад подобная мысль даже не пришла бы Климу Зиновьевичу в голову, но, отравив своих домашних, он словно переступил какой-то внутренний порог. Конечно, он убивал и прежде, но те убийства были сродни плевку в котел, где варится суп для сотни едоков, и не оказывали на повседневную жизнь Клима Голубева никакого воздействия. Судьбы отравленных им людей никогда не пересекались с его собственной судьбой. Убив жену и дочь, он впервые взял свою судьбу в собственные руки и изменил жизнь, как ему казалось, к лучшему. Теперь вдруг на горизонте возник Егоров, который норовил все испортить, и Клим Зиновьевич подозревал, что смерть мастера доставит ему не меньшее, а может быть, и большее удовольствие, чем похороны собственной семьи. К концу смены все было продумано до мелочей. Сегодня «французский» цех, где трудился Голубев, работал во вторую смену — не потому, что работы было много и ее приходилось организовывать в две смены. График работы «французов» диктовали цистерны-виновозы — опять же, не все, а лишь некоторые из них, содержимое которых отчего-то нужно было разлить по бутылкам и отправить на склад сразу же по прибытии. Продолжительность смены часто зависела от количества поступившего сырья; случались дни, когда цех останавливался через пару часов после начала работы, а бывало, что у конвейера приходилось стоять по двенадцать, а то и по четырнадцать часов кряду. Сегодня выдался как раз такой денек, и рабочая смена, начавшись в час пополудни, закончилась в начале второго ночи. Кое-как доехав до дома по изрытым колдобинами улочкам, Клим Зиновьевич начал с того, что плотно поужинал. В последнее время он основательно пристрастился к выпивке, но сегодня запотевшая бутылка водки так и не украсила собой его одинокую трапезу: впереди у Клима Голубева были кое-какие дела, для которых ему требовалась трезвая голова. Плотно перекусив, он достал из холодильника размороженный на утро кусок свиного окорока и отрезал от него изрядный ломоть. Нож был тупой, как и все инструменты в этом доме, хозяин которого не отличался домовитостью и не любил работать руками. Кромсая сырое мясо, Клим Зиновьевич с большим опозданием понял, отчего так ворчала жена, когда ей приходилось заниматься этим самой. Впрочем, мясо в их семье подавалось на стол лишь по очень большим праздникам, да и то не всегда. «Может, это потому, что жене было трудно его резать?» — подумал Голубев и фыркнул, развеселившись от этого нелепого предположения. Убрав окорок обратно в холодильник, Клим Зиновьевич сварил себе пол-литра крепкого кофе и включил телевизор. В ночном эфире транслировалась какая-то американская комедия — глупая, но довольно смешная. Похохатывая и прихлебывая горячий кофе, Голубев время от времени косился на стол, где в глубокой тарелке лежал кусок отборной сырой свинины. Он понятия не имел, что было на ужин в доме Егоровых, но подозревал, что обитавшему у них во дворе цепному кобелю вряд ли часто перепадали сочные свиные отбивные. Еще какой-то месяц назад он сам мог только мечтать о таком куске, как тот, что сейчас лежал на тарелке, дожидаясь своего часа. Когда ему случалось увидеть по телевизору, как кто-нибудь бросает кусок мяса собаке, он неизменно завидовал хвостатой твари и не раз заявлял об этом вслух, на что ему так же неизменно отвечали, что от собаки, дескать, есть хоть какой-то прок. Сейчас он сам собирался накормить мясом собаку, да притом не свою, а чужую, и ему было приятно думать, что загробная жизнь действительно существует. Если так, жена там, наверное, с ума сходит от злости, наблюдая за тем, что вытворяет ее муженек. Комедия по телевизору кончилась, начался боевик. Клим Зиновьевич допил кофе, но не стал варить себе новую порцию. Кофе он никогда не злоупотреблял, и, выпив такую по его меркам лошадиную дозу чувствовал себя готовым на любые подвиги. Сна не было ни в одном глазу, душу переполняло радостное предвкушение. Клим Зиновьевич курил — естественно, не дешевую «Приму», которой из соображений конспирации продолжал травиться на людях, а облегченный «Парламент», — пускал дым в потолок и наблюдал за похождениями кинематографического героя — спасителя мира от очередной смертельной угрозы, исходившей, как водится, из России. Время от времени он поглядывал на часы и, когда короткая стрелка приблизилась к четырем, выключил телевизор. Для начала он занялся мясом. Порция порошка у него была всего одна, и располовинивать ее на улице, в темноте и сырости было рискованно — не дай бог, рассыплешь, и что тогда? Возвращаться несолоно хлебавши? Нет уж, дудки! Как сказано в Священном Писании, да воздастся каждому по делам его… Развернув конвертик из вощеной бумаги, он присыпал свинину щепоткой порошка. Попав на влажную поверхность, белесые крупинки мгновенно набухли, потемнели и растворились. В сухом, кристаллическом виде активное вещество было достаточно устойчивым, но, будучи растворенным, практически сразу начинало распадаться. Процесс окисления и распада занимал около трех часов — естественно, в том случае, если раствор контактировал с атмосферным воздухом. Помещать отравленное мясо в герметичную упаковку Клим Зиновьевич не стал: он вовсе не собирался откладывать дело в долгий ящик. Дом мастера Егорова стоял недалеко, на соседней улице. Тенью выскользнув за калитку, Голубев отправился туда пешком. Дорога отняла от силы пять минут, по истечении которых он остановился перед высоким, в полтора человеческих роста, глухим дощатым забором. Этот забор, по мнению Клима Зиновьевича, был чем-то вроде визитной карточки семейства Егоровых. Покойный отец сменного мастера Егорова, Владимир Иванович, был из тех, у кого зимой снега не допросишься. Он даже колодец себе вырыл в самой глубине двора, за домом, чтобы из него, не дай бог, не напился какой-нибудь прохожий. Клим Голубев улыбнулся в темноте: ставшая притчей во языцех фамильная жадность Егоровых сегодня была ему на руку. За забором лязгнула цепь, и послышалось неуверенное «гав». Клим Зиновьевич поспешно вынул из пакета и перебросил через забор свой гостинец. Он слышал, как мясо шлепнулось в грязь. Собака гавкнула еще два раза, а потом с той стороны забора донеслось торопливое чавканье. Свинина была проглочена в мгновение ока; цепь лязгнула в последний раз, и наступила тишина. Голубев осторожно, чтобы не стукнуть щеколдой, приоткрыл калитку, просунул голову в щель и осмотрелся. Свет в доме не горел, на темном фоне оконных проемов призрачно и неподвижно белели задернутые занавески. Собака комком светлой шерсти лежала в метре от калитки. На появление во дворе чужака она никак не отреагировала, поскольку была мертва. Клим Зиновьевич закрыл за собой калитку и осторожно двинулся к дому по дорожке, выложенной украденными где-то цементными плитами. Дойдя до крыльца, он перебрался на бетонную отмостку и пошел по ней в обход дома, пригибаясь всякий раз, когда оказывался перед окном. Он нарочно ступал по твердому, чтобы не оставлять следов обуви в липкой черной грязи. С невидимого в темноте низкого неба, как и днем, продолжала сеяться мелкая мокрая дрянь, которая никак не могла решить, остаться ей дождем или превратиться наконец в снег. Это было неприятно, но весьма полезно: в такую погоду уже через полчаса след Клима Голубева не взяла бы ни одна служебная собака. Он не думал, что на место происшествия действительно вызовут кинолога с ищейкой, но упускать хоть что-то не хотелось. Этот предутренний визит во двор к сменному мастеру был, по его мнению, продиктован заботой о собственной безопасности, а в таком деле мелочей не бывает — это знает любой, кто хоть раз в жизни просмотрел детективный телесериал. Обогнув дом и приблизившись к заднему крыльцу, он снова перебрался с отмостки на мощеную дорожку, что вела к колодцу. Вместо традиционного деревянного сруба колодец был изнутри выложен бетонными кольцами. Верхнее выступало из земли почти на метр, и вместе с треугольной двускатной крышей, которая предохраняла его от ненастья, колодец со стороны напоминал диковинную поганку. Клим Зиновьевич осторожно поднял и отвалил в сторону тяжелую, обитую оцинкованной жестью крышку и, протянув руку в перчатке, нащупал в кромешной тьме стоящее на краю бетонного кольца ведро. Ведро тоже было оцинкованное, в ржавой железной оковке и с привешенной сбоку двухкилограммовой гирей от весов. Крепко придерживая его одной рукой, чтобы ненароком не ухнуло в колодец и не наделало шума, Голубев зубами стянул с другой руки перчатку и ощупал кончиками пальцев жестяное дно. Оно оказалось сухим, но Клим Зиновьевич для надежности протер его собственным носовым платком — береженого бог бережет, как известно. Остатки порошка из бумажного конвертика благополучно перекочевали в ведро. Ощущение при этом было тревожное: Клим Зиновьевич привык видеть, что делает, и орудовать на ощупь в полной темноте оказалось дьявольски неудобно. Он боялся множества случайностей, благодаря которым сменный мастер Егоров мог пронести яд мимо рта или принять его внутрь слишком поздно, когда тот уже утратит силу, превратившись в безвредный набор химических элементов. Что ж, если это случится, Климу Зиновьевичу придется найти другой способ свести с мерзавцем счеты, и он не сомневался, что, когда придет время, способ обязательно отыщется. Без стука опустив крышку колодца, он выбрался со двора на улицу тем же путем, каким пришел. Было без четверти пять; одноэтажный провинциальный городок крепко спал, зябко ежась под сырым одеялом опустившихся до самой земли туч. Редкие уличные фонари слабо и бесполезно светили в туманной мгле ненастья, с оголившихся мокрых ветвей срывались и падали на землю тяжелые капли воды. Без разбора шлепая по невидимым в темноте лужам, никем не замеченный Голубев добрался до дома. Прокравшись во двор, он скользнул в сени и, не включая свет, вошел в сухое тепло натопленного помещения. Через десять минут он уже спал сном праведника и улыбался во сне, как человек, которому снится что-то очень приятное. * * * Виктор Мухин рассеянно, как бы невзначай, побарабанил кончиками пальцев по крышке лежащего на столе золотого портсигара, ненавязчиво предлагая потенциальному клиенту оценить красоту, изящество и рыночную стоимость данного раритета. Реакция превзошла все его ожидания: скосив в сторону портсигара глаз, клиент изумленно задрал бровь и с уважением произнес: — О! Да неужто Фаберже? — Прикупил по случаю, — скромно сообщил Муха. — Однако, — еще уважительнее сказал Вячеслав Гаврилович Худяков, бизнесмен из далекой Тюмени. — Не уступите? Я за ценой не постою! — Нет, не уступлю, — отказался от заманчивого предложения Мухин. — Денег у меня и так достаточно, а эта вещица мне дорога как память. — Впервые вижу человека, который честно и прямо заявляет, что ему достаточно тех денег, которые у него есть, — заметил Худяков.