Временно перестав жевать, он на правах хозяина налил Климову и Мухе коньяку, а себе — красного сухого вина. — Давайте выпьем, — предложил он, поднимая бокал. — Выпьем за наше взаимовыгодное сотрудничество, за успешное завершение сделки и за то, чтоб эта сделка была не последняя! — Минуточку, — кислым тоном остановил его Климов, не притрагиваясь к рюмке. — Я все-таки хотел бы узнать, зачем нас сюда пригласили. — Как «зачем»? — преувеличенно изумился Реваз. — Я только что сказал: чтобы отметить успешное завершение сделки. Правда, если уж ты сам об этом заговорил, уважаемый, хочу напомнить: для того чтобы сделка завершилась, надо решить еще один ма-а-аленький вопросик. — Он сблизил большой и указательный пальцы свободной от бокала руки, показывая, какого размера, по его мнению, этот «вопросик». Судя по микроскопическому зазору между подушечками его пальцев, вопрос и в самом деле был пустяковый. — Вот такой. Ты, наверное, догадался, о чем я говорю. Чтобы такой умный человек и не догадался! — Догадался, — еще более кисло подтвердил Климов. — Если речь идет об оплате… — Конечно, дорогой! — вскричал обрадованный грузин. — О чем же еще?! Товар поставлен вовремя и в полном объеме, надо деньги платить. Так во всем мире бизнес делается, разве нет? Я тебе товар, ты мне — деньги… Понимаю, положение трудное — финансовый кризис, туда-сюда… Я тебя понимаю, но и ты меня пойми. Я бы мог подождать недельку, но вино не я делал — люди! Люди деньги ждут, им семьи кормить надо, понимаешь? Климов вздохнул с видом человека, смертельно утомленного непрошибаемой тупостью собеседника. — Деньги нужны всем, — сообщил он. — И не моя вина, если вы взяли на себя какие-то обязательства, с выполнением которых у вас возникли трудности. Я говорил Виктору и повторяю вам: я всегда был против ваших махинаций и в любом случае не собирался оплачивать эту поставку до заключения договора с Тюменью. Реваз посмотрел на Мухина. Не переставая жевать мясо и хрустеть зеленью, Муха сделал каменное лицо, из чего следовало, что он не стал делиться с компаньоном информацией, согласно которой приходивший к ним в офис Худяков вовсе таковым не являлся. Ржавый мысленно пожал плечами: он всегда был невысокого мнения об умственных способностях Виктора Мухина. Зная, что судьба компании висит на волоске, этот самоуверенный кретин продолжал надеяться на чудо и во что бы то ни стало хотел сохранить в неприкосновенности нелегальную составляющую своего бизнеса. Не подозревая о том, что ему противостоит не шайка мошенников, а генерал ГРУ со своим приятелем по кличке Ас, Муха по-прежнему рассчитывал на защиту Реваза: дескать, главное — разобраться с рейдерами, которые положили глаз на «Бельведер», а потом все само собой наладится и вернется на круги своя. Это было недурно. Климов вообще ничего не понимал в происходящем, а куда более осведомленный Муха разбирался в ситуации едва ли наполовину. Всей информацией по делу владел только Реваз, и это служило если не гарантией, то неплохим залогом успеха. — Кроме того, — продолжал говорить Климов, — в свете некоторых последних событий успешное завершение нашей сделки представляется мне сомнительным. Как, впрочем, и сама сделка, не говоря уже о дальнейшем сотрудничестве. На этот раз Муха не стал делать каменное лицо и счел необходимым вмешаться. — Игорек, Игорек, — успокаивающим тоном забормотал он, — ну зачем так сразу? Надо же разобраться! Ну при чем тут Реваз? — Вот сначала разберись, а потом уже подсовывай мне платежные документы! — заявил Климов. — Э? — произнес Ржавый, начиная понимать, что и он знает далеко не все. — Что такое, дорогой? Проблемы? — Да чепуха на постном масле, — с явной неловкостью отмахнулся Муха. — Чушь какая-то… — Ты это своему Хомяку расскажи, — непримиримо посоветовал Климов. — Так и скажи: да чепуха это все, Андрюха! Интересно было бы узнать, что он тебе ответит. Если выживешь, расскажи, договорились? — Да перестань ты, в самом деле! — с досадой процедил Муха. — В чем дело, Виктор? Объясни! — потребовал Реваз. — Да говорю же, чепуха, хрень какая-то непонятная, — сказал Муха и, вздохнув, с неохотой принялся объяснять, в чем дело. Дело же, по его словам, было в следующем. Буквально позавчера один из его давних знакомых, владелец сети коммерческих аптек Андрей Агафонов, по прозвищу Хомяк, познакомился в ресторане с симпатичной девушкой, которая не отказалась провести с ним вечер в уютной домашней обстановке. По дороге домой Хомяк заехал в специализированный магазин, где приобрел две бутылки небезызвестного вина для своей дамы и литровую бутылку виски для себя. Добравшись до места и, как водится, разыграв в прихожей бурную сцену неудержимой страсти с поцелуями и хватанием за разные интересные места, парочка проследовала в гостиную, где Хомяк быстренько организовал интим со свечами, хрусталем и прочими подобающими случаю атрибутами. После того как бутылки были откупорены, а бокалы наполнены, девушка, по имени Лика, вдруг спохватилась, что забыла в прихожей сигареты. Галантный Хомяк вызвался исправить оплошность и отправился за сигаретами, оставив свою даму одну не более чем на двадцать секунд. По его возвращении был торжественно провозглашен тост за присутствующих дам; Хомяк залпом выпил виски и только после этого заметил, что Лика даже не притронулась к бокалу с вином. Отговорки типа «Я не пью» Хомяка не удовлетворили; с удивлением чувствуя, что как-то непривычно резко опьянел, гостеприимный хозяин в течение нескольких минут уламывал гостью, заставляя хотя бы пригубить вина и упирая на то, что такой дорогостоящий продукт просто обязан отличаться отменным, прямо-таки небывалым букетом и неповторимым вкусом. Устоять перед его помноженным на опьянение напором было невозможно, и Лика не устояла. С улыбкой сказав: «Ну, разве что капельку», она сделала глоток из своего бокала. После этого девушка вдруг упала боком на диван, никак не реагируя на удивленные реплики едва ворочающего языком Хомяка. Почти ничего не соображая, Хомяк встал, чтобы посмотреть, что это вдруг стряслось с его гостьей, и тут же рухнул как подкошенный, потеряв сознание. Очнувшись глубокой ночью с жуткой головной болью, он с тупым изумлением обнаружил себя лежащим в луже вылившегося из бутылки «Шамбертена» рядом с перевернутым столом, в груде хрустальных осколков, рассыпавшейся закуски и погасших свечей. На диване обнаружилась сногсшибательной красоты блондинка; с огромным трудом припомнив, кто она такая и откуда взялась, Хомяк попытался ее растолкать. Немедленно выяснилось, что девушка мертва, как печная заслонка, и уже успела окоченеть. Видимые следы насилия на трупе отсутствовали, из чего Хомяк сделал логичный вывод, что он тут ни при чем: если бы он нечаянно прикончил свою партнершу в пьяном угаре, это было бы видно сразу, да и на полу тогда было бы не вино, а кровь. Тем не менее общение с милицией в его планы не входило. Хватив полстакана виски и не испытав ни малейшего облегчения, он со сноровкой, приобретенной в былые времена, приступил к реализации того, что в какой-нибудь бюрократической бумажонке назвали бы «комплексом мер по избавлению от трупа» или как-нибудь еще в этом же роде. Осуществляя упомянутые меры, Хомяк нечаянно рассыпал содержимое принадлежавшей покойнице сумочки и с удивлением обнаружил среди патрончиков с помадой, пудрениц, ключей и прочей мелочи флакончик с клофелином. Теперь, по крайней мере, ему стало понятно, что приключилось в этот вечер с ним самим, однако на причины смерти ловкой профессионалки это открытие свет не проливало. Избавившись от тела и продремав остаток ночи, Хомяк почувствовал себя лучше и попытался осмыслить ситуацию. Вино накануне он добыл со скандалом, чуть ли не с боем, и, судя по эффекту, который произвел на его гостью первый же глоток напитка, с вином что-то было не так. Отдать утопленное в подмосковном водоеме тело на вскрытие он, естественно, не мог, как не мог отправить на экспертизу старательно удаленное с пола при помощи моющего средства вино. Однако способ проверить правильность своей догадки у него все-таки имелся. Бутылок с вином было две, и предполагаемый отравитель, естественно, не мог знать, с какой именно он начнет. Хомяк отправился в магазин и там заставил заведующего выпить полный стакан вина из бутылки, которую привез с собой. Заведующий начал было сопротивляться, но, увидев у себя под носом ствол пистолета, пожал плечами и с независимым видом выпил вино до последней капли. Минут десять Хомяк ждал, когда он откинет копыта, а потом, ничего не дождавшись, с некоторым опозданием сообразил: бутылки из ящика он взял своими руками, завмаг к ним не прикасался и, понятное дело, не мог заранее знать, какую из них выберет клиент. По всему выходило, что завмаг никого не травил и даже не пытался; сунув подопытному сто долларов за беспокойство, Хомяк вернулся домой и оттуда позвонил Мухе: дескать, извини, братан, но тут нарисовалась странная тема — вчера на моих глазах вашим винищем телка насмерть отравилась… — Вот такие пироги, братишка, — закончил свой рассказ Муха. — Хомяка я сто лет знаю, он за базар отвечает. — А я не отвечаю? — хмуря густые темно-рыжие брови, спросил Реваз. — Про тебя базара нет, — прижал к сердцу растопыренную пятерню Мухин. — Но с вином, как ни крути, что-то нечисто. И я не верю, чтобы отрава попала из Франции. Ты извини, конечно, но это наверняка твои поставщики чего-то нахимичили. Чем-то не тем они свой виноград удобрили, чем-то хитрым опрыскали, и готово: телка в пруду, серьезный человек на измене… — А о своем заводе ты не думал? — подсказал Ржавый. — Может, ваши конкуренты внедрили туда своего человека. Достаточно пары публичных отравлений с общественным резонансом, чтобы ваша контора с треском вылетела с рынка и накрылась медным тазом. Э?.. — Интересная мысль, — задумчиво протянул Муха. — Тем не менее, — поспешно встрял в разговор Климов, — в сложившихся обстоятельствах мы не можем рисковать. Я настаиваю на расторжении сделки. — Как? — не понял Реваз. — Забирайте ваше вино и везите на все четыре стороны — хоть обратно в Грузию, хоть на ближайший рынок — разливать по пластиковым бутылкам и продавать местным алкашам. Голос у него звенел от волнения, как у пионера, читающего стишки патриотического содержания со сцены районного Дома культуры, а руки предательски дрожали. Видно было, что он трусит, но не намерен отступать. Что ж, в чем-то он, без сомнения, был прав; на миг Ржавому стало его жалко, но это непривычное и неуместное ощущение быстро прошло. — Игорек, ты что, белены объелся? — вскинулся Мухин, куда лучше компаньона понимавший, с кем они имеют дело. — Ты что несешь? Я тебе уже сто раз сказал: Реваз здесь ни при чем! Сам он, что ли, отраву этой шлюхе подсыпал? — Если бы сам, я бы это еще как-то понял, — заявил Климов. — А так… Ты можешь мне сказать, кто будет следующим? И когда? Сто раз… Это я тебя сто раз предупреждал: завязывай со своими серыми схемами! Видишь, чего ты добился? — Подожди, дорогой, — достоверно изображая миролюбие и добродушие, вмешался в их перебранку Реваз. — Что значит «забирай вино»? Ты понимаешь, что говоришь, э? Как я его заберу, куда повезу? За вино людям аванс выплатил — потратился. Машины нанял, водителей нанял, таможенникам на лапу дал — это тебе копейки, да? У нас договор, дорогой… — Какой договор? — нащупав в аргументации оппонента слабое место, ринулся в атаку Климов. — Где договор? Я с вами никаких договоров не подписывал! — Устный договор, — мягко уточнил Реваз. — Двое мужчин между собой договорились, слово друг другу дали и руку пожали — вот какой договор! А тебе что надо — бумажка с печатью? Тьфу на нее! — Вот с кем договаривались, с того деньги и требуйте, — огрызнулся Климов. — Он твой компаньон, — напомнил Реваз. — А ты — финансовый директор. — Вот именно. И я никаких платежных документов подписывать не стану. Хватит уже, наподписывался. И вы мне не тычьте! — неожиданно взвизгнул он так пронзительно, что Мухин вздрогнул от неожиданности, а из дверей, что вели в служебные помещения, высунулась убеленная сединами голова старого Зураба. — Я с вами баранов не пас! В пустой полутемной шашлычной наступила нехорошая тишина. Голова старого Зураба беззвучно и медленно, как черепаха в панцирь, втянулась обратно в непроницаемую темноту служебного коридора, а Мухе стоило неимоверных усилий преодолеть инстинктивное желание отвернуться и закрыть лицо руками. * * * День опять выдался пасмурный, серый и такой сумрачный, словно начался не с утра, как положено, а прямо с вечера. Это, впрочем, никого не удивило, потому что на протяжении последних двух или трех недель все дни были точно такими же, а то и еще хуже. Уже третьи сутки держался легкий морозец, но осадков не было, лишь вдоль бордюров и в трещинах асфальта белели тонкие полоски нападавшей за ночь снежной крупки, похожие на просыпанную и разметенную ветром соль. По телевизору сообщали о небывалых за последние полвека снегопадах в Нью-Мексико и демонстрировали кадры, на которых американские водители, лишь понаслышке знающие о существовании зимней резины, выписывали на своих шикарных авто балетные па по обледеневшей дороге и в результате опрокидывались в кювет. Швейцария оказалась отрезанной от мира в результате снежных заносов на альпийских перевалах, в Риме из-за проливных дождей случилось наводнение и какая-то синьора, машина которой заглохла, въехав в затопленный тоннель, ухитрилась утонуть в ней, как мышь в ведре. Чернигов заметало, как какой-нибудь Нарьян-Мар; в пограничных с Украиной районах Белоруссии под тяжестью мокрого снега рвались линии электропередач, оставляя без света десятки населенных пунктов, а в городе Пескове не было ни дождя, ни снега, и поступающие со всех концов света сообщения о невиданных погодных аномалиях воспринимались как выдумки журналистов, направленные на то, чтобы отвлечь внимание общественности от мирового финансового кризиса. Похороны были назначены на полдень, но дверь в квартире бывшего заведующего производством Александра Леонидовича Шмыги перестала закрываться уже в девять утра. Люди, теснясь, входили в прихожую, боязливо косились на занавешенное простыней зеркало и по-простецки обтянутую красным сатином крышку недорогого соснового гроба, поставленную на попа в углу, а затем протискивались в гостиную, где был выставлен для прощания гроб с телом покойного. Тело, одетое в лучший выходной костюм, с горящей свечкой в связанных полотенцем руках и с церковным венчиком на лбу, округлым холмом выступало над краем гроба, как остров над поверхностью океана. Костюм покойного вышел из моды лет двадцать назад, но по-прежнему выглядел так, словно его купили только вчера; более того, на лацканах его сегодня не усматривалось ни малейших следов перхоти и крошек картофельных чипсов. Это было вполне объяснимо: костюм на Александра Леонидовича надели уже после смерти, а мертвые чипсов не едят, что бы ни думали по этому поводу древние язычники. Вдоль стен были расставлены собранные со всего подъезда стулья, на которых, пригорюнившись и старательно, до красноты натирая платочками сухие глаза, сидели одетые в траур плакальщицы из профсоюзного комитета. Со стороны скорбного изголовья доносились сдавленные рыдания безутешной вдовы; сын покойного, семнадцатилетний балбес с толстой глупой физиономией, стоял рядом с матерью и откровенно скучал. В комнате пахло церковным елеем, свечным воском, потом и несвежим дыханием множества людей, набившихся сюда, как сельди в бочку. Люди стояли вдоль лестницы от второго до третьего этажа, образуя живой коридор, и кучками курили во дворе. Проститься с покойным явились, пожалуй, все, кто работал на заводе, за исключением разве что лохматых барбосов, которых прикармливали сторожа. Шмыгу никто из них не любил, но годы существования в условиях рыночной экономики сделали свое дело: работники частного завода хорошо усвоили, в чем заключается суть так называемого корпоративного духа, и откалываться от коллектива не рискнул никто. К тому же в этот скорбный день простым работягам представилась воистину уникальная возможность своими глазами посмотреть, как жил их покойный директор, много ли наворовал при жизни и не пустил ли по ветру украденные у них денежки. Поэтому многие, дождавшись своей очереди войти в квартиру, не столько смотрели на гроб с телом своего бывшего начальника, сколько украдкой стреляли глазами по сторонам, дивясь невиданной по здешним меркам роскоши: подвесным потолкам, завешенным коврами флизелиновым обоям, выставке хрусталя в стеклянной горке и относительно новой, хотя и решительно безвкусной мебели. При этом многие — в основном, разумеется, мужчины, — судя по выражению лиц, с удовольствием предвкушали богатые поминки, на которых можно будет бесплатно закусить, а главное, выпить. Клим Зиновьевич Голубев сильно запоздал к началу этого парада лицемеров, поскольку, выполняя данное ему общественное поручение, лицемерил в другом месте, а именно в столовой номер два Песковского горпищеторга, арендованной для проведения поминок. Последним (если не считать отданного секретарше устного распоряжения насчет чая с лимоном) приказом покойного руководителя предприятия был приказ о назначении Клима Зиновьевича Голубева сменным мастером цеха. Приказ этот включил Клима Зиновьевича в не столь уж многочисленную когорту заводского руководства. Очутившись на одной из нижних ступенек карьерной лестницы, Голубев обнаружил, что привилегий у него прибавилось не так уж много, зато круг обязанностей значительно расширился. Поскольку он был всего лишь мастером, то есть недалеко ушел от обыкновенного бригадира, да еще вдобавок и новичком в занимаемой должности, нагружали его нещадно, сплошь и рядом норовя свалить на него мелкие повседневные дела, которые начальникам более высокого ранга было лень или недосуг выполнять самим. Пробыв в новом для себя статусе руководящего работника всего два дня, Клим Зиновьевич уже начал постигать горькую истину: на самом-то деле покойный Шмыга назначил его не начальником, а мальчиком для битья, пастухом при так и норовящем разбрестись стаде бездельников и пьяниц. Вынужденный по долгу службы проталкивать в эту инертную массу идеи и начинания руководства, которое его и в грош не ставило, Голубев очутился между молотом и наковальней. Осознав это, он понял и еще кое-что: это совсем не то, к чему он стремился, ради чего подсыпал яд в колодец мастеру Егорову и отправил на тот свет целых четыре человека. Покойница жена сыграла с ним очередную злую шутку, уже после смерти заставив воплотить в жизнь идею, которую сама же и вбила ему в голову: что начальником быть лучше, чем подчиненным. Начальником — да, лучше, но каким?! Словом, теперь Климу Зиновьевичу оставалось лишь сожалеть о том, что жену нельзя отравить вторично. В действительности жена была не виновата в постигшем его разочаровании: виноват был сам Клим Голубев, а точнее, мать-природа, создавшая его таким. Есть люди, которым прямо-таки на роду написано работать руководителями. Они умеют подчинять себе окружающих, навязывать им свою волю и, что самое главное, получают от этого огромное удовольствие. Есть другие — те, кто отлично работает руками или головой, но начисто лишен так называемых организаторских способностей и, будучи помимо своей воли вытолкнутым на руководящую должность, очень скоро ее покидает при более или менее печальных обстоятельствах. Третьи же не могут ни того, ни другого и одинаково плохи как в кресле начальника, так и в промасленной спецовке простого работяги. Их удел — лежать на диване, плевать в потолок и мечтать о великих делах, которые они могли бы совершить, если бы дали себе труд с этого дивана подняться. Клим Зиновьевич Голубев относился именно к этой категории трудящихся, но был не настолько умен, чтобы признаться в этом хотя бы себе самому. Организацию поминальной трапезы взяла на себя Ирина Архиповна — горластая семипудовая бабища, заведующая складом готовой продукции. В помощники ей определили Клима Зиновьевича, который не сумел отбиться от этой «высокой чести». Обязанности его сводились к роли мальчика на побегушках: взять заводской микроавтобус и сгонять за водкой, закупить недостающие продукты, проследить, чтобы правильно расставили столы и стулья, пересчитать столовые приборы, развесить, где требуется, траурные ленточки и установить на полагающемся месте портрет юбиляра — то есть, тьфу, не юбиляра, конечно, а дорогого усопшего. К исходу второго часа этой бурной деятельности Клим Зиновьевич изрядно осатанел — не столько от многочисленных дел, в силу известных причин представлявшихся ему скорее приятными, чем обременительными, сколько от общения с Ириной Архиповной, которая, по его твердому убеждению, могла бы даже святого превратить в кровожадного маньяка-убийцу. Вот кого бы он с удовольствием отравил! Да не своим гуманным препаратом, который впору использовать для эвтаназии, а чем-нибудь позабористее, от чего эта крикливая туша подыхала бы медленно и трудно… Потом он до смерти перепугался, совершенно неожиданно обнаружив себя на столовской кухне, в уголке, где стояла электрическая хлеборезка, над вместительным алюминиевым тазом, доверху наполненным нарезанным ржаным хлебом, с развернутым пакетиком из вощеной бумаги в руках. Похоже было на то, что у него случилось временное отключение сознания, что-то вроде лунатического сна наяву, во время которого он продолжал совершать какие-то действия, совершенно не отдавая себе в этом отчета. На какой-то краткий миг Клим Зиновьевич заколебался, уж очень велик был соблазн, но все-таки преодолел искушение и, свернув пакетик, убрал его обратно в карман. В следующее мгновение рядом с ним откуда-то возникла повариха в грязном белом халате и еще более грязном переднике. Отодвинув Клима Зиновьевича каменным локтем и проворчав что-то неприязненное по поводу бездельников, от которых нигде нет прохода, краснолицая бабища легко подхватила таз и, шаркая подошвами клеенчатых шлепанцев, скорым шагом удалилась в сторону обеденного зала. Вот тогда Голубев испугался по-настоящему, осознав, что только что прошелся по самому краю. После необъяснимой смерти Шмыги он побывал на допросе в милиции, поскольку, если не считать секретарши, был последним, кто видел умершего. Ни его, ни секретаршу ни в чем не подозревали; перед смертью Шмыга ни с кем не ссорился и не дрался, никого не распекал и даже, вопреки обыкновению, ничего не ел и не пил — просто не успел. Никто не заподозрил, что начальник производства был отравлен, и у Голубева сложилось совершенно определенное впечатление, что допрашивали его исключительно для галочки, чтобы надлежащим образом оформить бумаги перед сдачей в архив. Милиционеры говорили с ним вполне доброжелательно, но живое воображение Клима Зиновьевича в два счета нарисовало ему картину настоящего допроса — такого, каким он был бы, если бы его в чем-то заподозрили. Там, в кабинете следователя, он дал себе слово на время прекратить свои эксперименты с нетрадиционными добавками к еде и питью. И вот — таз с хлебом, предназначенным для поминок. С тем самым хлебом, который Клим Зиновьевич лично приобрел в магазине и доставил в столовку на заводском микроавтобусе. С тем самым хлебом, рядом с которым его только что видела повариха. Предположим, он очнулся бы от своего странного забытья чуточку позже, уже после того, как посыпал хлеб содержимым пакетика. И что тогда? Далеко не все в наше время употребляют в пищу хлеб. Кто-то не ест его, блюдя фигуру, а кто-то считает глупым набивать желудок хлебом, находясь в гостях — неважно, свадьба это или поминки, лишь бы кормили даром. Не имеет значения, каково процентное соотношение тех, кто считает, что с хлебом любая еда вкуснее, и тех, кто воротит от него нос. Главное, что через несколько минут после начала поминок люди начали бы умирать пачками прямо за столом — понятное дело, от внезапной остановки сердца, от чего же еще! Когда десяток, а то и два десятка человек практически одновременно на глазах у множества свидетелей отдают концы, такой диагноз не устроит даже того коновала, который его поставил, и даже последний дурак смекнет, что речь идет о странном пищевом отравлении с неизвестными доселе симптомами. Начнутся расспросы — кто что ел, что пил, а чего в рот не брал. И почти сразу выяснится, что выжили только те, кто не притрагивался к хлебу. Далее, хлеб — не жидкость. Какой-то процент влаги в нем содержится, но для того, чтобы полностью растворить порошок, этого почти наверняка мало. Хлеб отдадут на анализ, обнаружат на нем неизвестное вещество, разложат на компоненты и изучат действие, производимое им на живой организм. Этим будут заниматься эксперты, а дознаватели тем временем станут дотошно допрашивать персонал столовой. Краснолицая повариха вспомнит, что невзрачный мужичонка, присланный с завода помогать в организации поминок, зачем-то вертелся около хлеборезки, и Клим Зиновьевич глазом моргнуть не успеет, как окажется на нарах следственного изолятора. А уж там ему припомнят все — и Шмыгу, и семью Егоровых, и его собственных близких… Плохо было то, что он решительно не помнил не только, как оказался на кухне, но даже и того, каким образом попал к нему в карман пакетик с ядом. Он вовсе не собирался, выходя из дому, брать яд с собой. Но факты — упрямая вещь: яд-то — вот он, в кармане! Получалось, что здесь, в столовой, Клим Зиновьевич потерял над собой контроль уже не впервые. И кто знает, сколько их было, таких провалов в памяти, и каких чудес он успел еще натворить! Но хуже всего было другое. Даже теперь, все осознав, разложив по полочкам и запоздало ужаснувшись тому, что могло случиться, Клим Зиновьевич испытывал почти непреодолимое желание высыпать содержимое пакетика в тридцатилитровый бак с поминальной кутьей или в таз с квашеной капустой. Вот это было по-настоящему ужасно. Желание устроить массовое отравление прямо на глазах превращалось в навязчивую идею, с которой становилось все труднее бороться. И, чем больше Клим Зиновьевич уговаривал себя, что этот поступок будет равносилен самоубийству, тем сильнее ему хотелось его совершить. Кончилось тем, что он заперся в столовском туалете и высыпал содержимое пакетика в унитаз. «Эй, чувак, не пей из унитаза! Ты помрешь, ведь там одна зараза», — пробормотал он и спустил воду. Других пакетиков у него в карманах, к счастью, не оказалось, а его попытка сгонять домой за новой порцией отравы, несомненно, встретила бы жестокий и непреодолимый отпор со стороны горластой Ирины Архиповны. Сначала он возненавидел ее за это, потом к ненависти примешалась изрядная доля благодарности: все-таки она, сама того не ведая, удержала его на самом краешке бездонной пропасти, куда он не прочь был свалиться. Отравленный этой смесью противоречивых чувств, Голубев бесцельно слонялся по столовой, где все уже было готово к приему тех, кто явится помянуть Шмыгу. — Ну что, милок, притомился с непривычки? — спросила Ирина Архиповна своим грубым голосом, протягивая ему полный стакан водки. — На-ка, прими лекарство да и ступай простись с покойником-то. Поди, еще успеешь. Выносить после двенадцати будут, а сейчас только половина. — А вы? — машинально переспросил Голубев, сбитый с толку такой внезапной переменой в поведении громогласной завскладом. — А чего — я? Я здесь присмотрю, чтоб никто ничего. Одной водки, слышь-ка, двадцать ящиков! Далеко ли до греха? Народ-то у нас, сам знаешь, — как водку учуют, сами не свои становятся, все им нипочем. Хоть поминки, хоть второе пришествие — отвернись только на секундочку, пойло это проклятущее вместе с покойником утащат. Да и не жаловала я его никогда, покойника нашего. И он меня не жаловал, чего уж там греха таить. Так что, если в квартире у него корпусами своими народ давить не стану, он на меня, чай, не обидится. На кладбище съезжу, как же без этого, а там — ну, чего я там не видала? Как бабы наши без слез носами шмыгают, а мужики на коньяк, что в серванте стоит, облизываются? Да ты пей, Клим Зиновьевич, чего ты ее греешь — вскипятить, что ль, надумал? Пей, а то бледный ты какой-то, да и ступай себе потихоньку. Аккурат на панихиду поспеешь. Голубев с сомнением посмотрел на стакан с водкой, который сжимал в кулаке. С одной стороны, этот стакан можно было расценивать как попытку расплатиться с ним за оказанную помощь. Это слегка коробило Клима Зиновьевича, который не признавал подобной формы оплаты и не хотел, чтобы его ставили на одну доску с местными алкашами. А с другой стороны, предложение выпить было сделано по-человечески, вполне доброжелательным и даже сочувственным тоном. Похоже было на то, что Ирина Архиповна хотела как-то поддержать его, оказать уважение, сделать ему приятное. В понимании же простой, повидавшей виды русской бабы, каковой, без сомнения, являлась завскладом, для нашего российского мужика не может быть ничего приятнее, чем вовремя и с уважением поднесенный стакан водки.