— Спасибо, — растроганно сказал Клим Зиновьевич и, мысленно посмеиваясь над собой из-за этой почти искренней растроганности, залпом выпил водку до самого дна. — На здоровье, — ответила Ирина Архиповна, суя ему ломоть хлеба с салом и соленый огурец. — Ступай, некогда мне тут с тобой. Увидев хлеб, Голубев едва не расхохотался. Водка сразу ударила в голову, мир вокруг потеплел, частично утратил резкость и не то чтобы перестал быть серым, но приобрел какой-то приятный жемчужный оттенок, похожий на тот, какой иногда бывает у скверно очищенного самогона. Перед тем как откусить от врученного ему бутерброда с салом и соленым огурцом, он подумал: а не просыпалось ли все-таки немножко порошка в таз с хлебом, откуда, несомненно, взят вот этот кусок? И не тот ли это кусок, на который попало то, что ненароком высыпалось из бумажки, пока он бродил, как лунатик, грезя наяву? Если да, может получиться весьма забавный поворот, ведь для летального исхода достаточно буквально нескольких крупинок… Он все-таки не выдержал и прыснул в кулак. К счастью, это произошло уже на улице, где его не могла видеть Ирина Архиповна. Да если б и увидела, что с того? Решила бы, толстая дура, что человек просто чихнул. Хихикая над этой мыслью, Голубев вонзил зубы в хлеб, который, как он ясно понимал, действительно мог оказаться отравленным. Вскоре бутерброд был съеден до последней крошки. Летального исхода с Климом Зиновьевичем так и не случилось, и, слегка протрезвев на холодке, он понял, что ничего и не должно было случиться: никакой отравой он хлеб не посыпал, а если и рисковал чем-нибудь отравиться, так разве что водкой, которая вполне могла оказаться паленой. Домой к Шмыге он поспел к самому концу панихиды — видимо, батюшка не то явился раньше назначенного срока, не то просто-напросто халтурил, отпевая покойника по сокращенной программе. В самом деле, какой смысл расшибаться в лепешку, когда вокруг все равно никто ничего не понимает? По лестнице еще как-то можно было подняться, но в дверях квартиры люди стояли плотной стеной. Мужчины были без шапок, женщины прятали волосы под темными платками. Многие крестились — некоторые неловко и неумело, а иные истово, с показным благочестием, как заправские богомольцы. Из квартиры тянуло ладаном и доносился голос настоятеля Свято-Никольского храма отца Михаила, басовитым речитативом нараспев читавшего заупокойную молитву. Кто-то обернулся, заметил Голубева и, посторонившись, шепотом сказал: — А, Зиновьич, уже управился? Проходи, простись. — Ничего, я тут, — скромно ответил Клим Зиновьевич, стараясь дышать в сторону, чтобы не слишком «благоухать» перегаром. Доброхот отвернулся, немедленно о нем забыв, чем Голубев остался весьма доволен. Дело тут было не в скромности, а в странной неловкости, которую вдруг испытал Клим Зиновьевич, услышав слова заупокойной службы. В Бога он, по большому счету, не верил и в церковь не ходил, а те два или три раза, когда случайно оказывался под сводами храма, оставили у него вот это самое ощущение неловкости, скованности, словно он незваным вломился в чужой дом, а главное, не имеет ни малейшего понятия, зачем пришел и что делать дальше. Однако сегодня это чувство было сильным, как никогда; Клим Голубев испытывал желание уйти отсюда куда глаза глядят, и желание это было сродни ощущению невидимой, мягкой, но очень сильной ладони, которая уперлась в лицо и неумолимо толкала его прочь, на лестницу, и дальше — во двор, на улицу, за город, ко всем чертям. Панихида закончилась. Люди в дверях зашевелились, расступаясь, чтобы пропустить батюшку. В образовавшемся проходе появился отец Михаил — высоченный, статный, в полном облачении, с собранными в пучок густыми русыми волосами и широкой, как дворницкая лопата, окладистой бородищей. Он шел, на ходу убирая в старомодный саквояж свои церковные принадлежности, но вдруг замедлил шаг, почти остановился и, подняв голову, обвел пристальным взглядом стоящих вокруг людей. Взгляд его остановился на лице Клима Голубева, глаза широко открылись, а на лице на краткий миг проступило странное выражение — не то удивления, не то испуга. Затем батюшка перекрестился и, отведя взгляд, стал поспешно спускаться по лестнице. Клим Зиновьевич проводил отца Михаила задумчивым взглядом, гадая, откуда у него вдруг появилось гнетущее предчувствие надвигающейся беды. Так ничего и не придумав, он вместе с остальными последовал за батюшкой во двор, чтобы дать дорогу мужчинам, которые несли гроб. Глава 14 — Не обращай внимания, Реваз, — выйдя из ступора, нарушил Муха повисшее над столом недоброе молчание. — Ты же видишь, человек не в себе, сам не понимает, что говорит. Он извинится… — Даже и не подумаю, — с вызовом объявил Климов. — С чего это я должен извиняться перед каким-то рыжим проходимцем? — Ой, ё, — едва слышно выдохнул Муха и все-таки прикрыл лицо ладонью. Ржавый выглядел абсолютно спокойным. Протянув руку, которая ни капельки не дрожала, он взял со стола бокал и сделал несколько аккуратных глотков. — Я тебе сочувствую, Виктор, — ровным голосом произнес он, возвращая бокал на место. — Столько лет работать бок о бок с таким человеком — это же настоящий подвиг! Слушай, где он воспитывался — в лесу? Совсем не умеет себя вести, клянусь! Себя не уважает, тебя не уважает, меня тоже не уважает — никого не уважает, вах! Кто его воспитывал? — Брось, Реваз, — слабым голосом попросил Мухин, — не надо. — Ты кушай, дорогой, — сказал ему Ржавый, — выпивай, закусывай. И думай, как быть. Я товар отдал, как договаривались, а мне деньги не платят — это как понимать? Меня кинули, что ли? — Ну что ты! Это тебе показалось, — не найдя более достойного ответа, ляпнул Муха. — Наверное. И еще мне показалось — извини, дорогой, я тебя уважаю, ты же знаешь, но чего только человеку не покажется, — так вот, мне показалось, что твой партнер пытается меня обидеть. Я бы даже сказал, оскорбить. — Смотрите, какая цаца, — не очень уверенно съязвил Климов. Эта реплика осталась без внимания, словно ее никто не произносил. — Человек, который нарушает свое слово, бесчестен, — продолжал Реваз, обращаясь к Мухину. Он бросил в рот небольшой кусочек мяса и запил вином. — Твой компаньон бесчестен вдвойне, потому что пытается заставить тебя нарушить обещание и пользуется при этом правом решать, кому платить деньги, а кому не платить, — правом, которое, заметь, сам же себе и присвоил. Посмотри на него! Что ты видишь? Это не шакал, это даже не крыса — это просто слизняк, неспособный отвечать за свои слова. У меня на родине таких нет. А знаешь почему? Они не доживают до совершеннолетия. Одни перевоспитываются, а другие… ну, словом, бывает по-всякому. Кто нечаянно с обрыва сорвется, а кого и друзья в спину подтолкнут. — Реваз, не надо, — снова взмолился Мухин, но взмолился по инерции, подумав при этом: «А почему, собственно, не надо?» — Конечно, не надо, дорогой, — неожиданно легко согласился Гургенидзе. — Ничего не надо, даже извиняться. У каждого народа свои обычаи. У вас, русских, принято плевать друг другу в лицо, утираться и радоваться: вай, молодец, генацвале, хорошо плюнул, метко! Я этого не понимаю, но кто я такой? Лицо кавказской национальности, инородец и, как это… рыжий проходимец, вот. В чужой монастырь со своим уставом не лезут, я правильно сказал? Правильно. Я и не лезу. Поэтому извиняться передо мной не надо. Надо платить деньги, и все. Поставить одну маленькую подпись на одной маленькой бумажке и остаться друзьями… Ты принес бумагу, Виктор? — Да, — с готовностью откликнулся Муха, выкладывая на стол загодя подготовленное распоряжение о переводе средств с лицевого счета «Бельведера» на некий номерной счет в одном из островных офшоров. — Я не подпишу, — продолжал упрямиться Климов, до сих пор не желавший понять, насколько все серьезно. — Поспорим? — предложил Реваз, впервые за последние несколько минут обращаясь непосредственно к нему. — Это «Хеклер и Кох VP70», — сообщил он, демонстрируя соответствующее изделие таким стремительным жестом, что Климов инстинктивно отшатнулся и побледнел. — Оснащен магазином на восемнадцать патронов калибра девять миллиметров, плечевым упором и особым переключателем для стрельбы короткими очередями по три патрона. В данном случае, как видишь, базовая комплектация дополнена весьма эффективным глушителем, так что выстрелов никто не услышит. А чтобы никто не услышал ТЕБЯ, я использую вот это. — На стол лег рулон широкого медицинского пластыря. — Обещаю стрелять только одиночными. Начнем, пожалуй, с пальцев на ногах. Потом, когда мы мирно разойдемся, можно будет просто натолкать в ботинки газетной бумаги, и никто ничего не заметит. Интересно, сколькими пальцами ты готов пожертвовать, прежде чем сделать то, о чем тебя уже давно просят? Только не торопись с ответом. Помни: для того, чтобы подписать бумагу, достаточно всего трех пальцев на правой руке. — Виктор, — слабым голосом позвал Климов. Глаза его сошлись к переносице в попытке удержать в поле зрения пахнущий оружейным маслом вороненый цилиндр глушителя. — Виктор, что происходит? Мухин в ответ лишь скорчил болезненную гримасу, долженствующую означать улыбку, и едва заметно развел руками: ну, а чего ты, собственно, ожидал? Он и сам не понимал, что происходит и как к этому относиться; с одной стороны, он не хотел кровопролития, а с другой, был очень даже не прочь избавиться от Климова, который за эти годы безмерно ему надоел. Реваз был прав: это даже не крыса, это — самый настоящий слизняк. К тому же, после того как этого слизняка раздавят, доходы от бизнеса не придется делить пополам… — Подписывай, уважаемый, — сказал Реваз. — Я устал держать на весу эту штуку, она, знаешь ли, довольно тяжелая. Одно непроизвольное сокращение маленькой мышцы — и ты покойник, а мне придется долго ждать своих денег… Кому это надо? Левой рукой он подвинул Климову документы, а затем, неловко изогнувшись, извлек из внутреннего кармана пиджака дорогой «паркер» и положил поверх бумаг. На Мухина он не смотрел; Муха подумал, что спокойно мог бы сейчас пристрелить кавказского отморозка, но Ржавый опять был прав: у Виктора Мухина в данный момент не было ни пистолета, ни желания им воспользоваться. Желание у него было только одно: чтобы все это поскорее закончилось. «А ты и впрямь размяк, братишка, — мысленно обратился он к себе. — Один твой партнер сует другому шпалер под нос, а ты сидишь и смотришь, как будто тебя это не касается. Ну а что делать? Наброситься на Ржавого с кулаками и получить пулю в кишки? А если и не получить, что дальше? Климов — баран, он не понимает, что Реваз — наша последняя надежда. Прогони его, и завтра в офис ворвутся уроды в камуфляже, изымут все документы, а нас попросят под зад коленом — на паперть, милостыньку просить. Нет, Реваза терять нельзя. А вот Климова, если что, — можно. А если подумать, то и нужно. Достал уже своим чистоплюйством, сил больше нет никаких. В самом деле, как я вместе с ним столько лет вытерпел?» Трясущейся рукой Игорь Климов снял с ручки колпачок. В сильном свете висевшей над столом лампы ярко блеснуло золотое перо. Заметив этот блеск, Муха механически, не отдавая себе отчета, дотянулся до своего золотого портсигара работы самого Фаберже, сунул в зубы пластиковый мундштучок сигариллы и щелкнул фасонистой бензиновой зажигалкой. Курить ему не хотелось совершенно, но и просто сидеть на стуле, как куль с мукой, пока Ржавый нагибает компаньона, было как-то неловко. — Полегче, генацвале, — небрежно произнес он, чтобы окончательно развеять эту неловкость. — Не жми так сильно, а то сломаешь. До него тут же дошло, как это прозвучало, — так, словно они с Ржавым с самого начала были заодно и вместе спланировали эту безобразную сцену. Это почувствовали все; Гургенидзе бросил на него короткий, удивленно-насмешливый взгляд через плечо, а Климов, на мгновение отведя глаза от ствола пистолета, посмотрел так, что, казалось, мог прожечь Муху насквозь. Золотое перо коротко прошуршало по бумаге и чиркнуло, оставив на ней длинный росчерк. Реваз ловко выхватил документ из-под руки Климова, осмотрел подпись и только после этого опустил пистолет. — Вот и молодец, — сказал он тоном папаши, трусоватый отпрыск которого только что отважился прыгнуть в воду с двухметровой высоты. — Честное слово, молодец! — Вам это даром не пройдет, — трясущейся рукой надевая на ручку колпачок, с трудом выговорил непослушными губами Климов. — Особенно тебе, — обратился он персонально к Мухе. — Эту сумму ты мне вернешь до последней копейки, а потом — чтоб глаза мои тебя больше не видели, подонок! В тишине пустой шашлычной послышался тихий хлопок, как будто кто-то очень осторожно откупорил бутылку шампанского. Игорь Климов, у которого точно над переносицей вдруг появился третий глаз, покачнулся на стуле и с глухим шумом повалился на пол. — Что за человек, э? — посетовал Ржавый Реваз, убирая в наплечную кобуру слабо дымящийся пистолет. — К нему и так и этак, а он уперся, как баран! Не хотел по-хорошему, сделали по-плохому. А как иначе? Мухин вдруг успокоился. Перегнувшись через угол стола, он посмотрел на своего компаньона. Компаньон лежал на выложенном каменной плиткой полу, который буквально на глазах из стерильно чистого превращался в очень грязный, и с выражением крайнего неудовольствия на бледной одутловатой физиономии смотрел в рассеченный темными полосами низкий потолок. — Как — не знаю, но надо было иначе, — сказал Муха. — Уж больно ты, генацвале, на руку скор. Чую, будут у нас из-за этого проблемы. Ржавый пренебрежительно скривился, одергивая топорщащийся на левом боку модный пиджак. — Это из-за него у нас могли быть проблемы. А он — не проблема. Я хочу сказать, больше не проблема. Теперь он — просто мясная туша, негодная в пищу. Хотя… Батоно Зураб! — позвал он громко. Из темного коридора беззвучно появился старый шашлычник и с равнодушием утомленного животного уставился на труп Климова. — Мы тут нечаянно забили барана… а может быть, и не барана. Тебе не нужно мясо для шашлыков? Возьми, это подарок! Не хочешь? Напрасно. Твои гости были бы довольны. Говорят, человечина вкуснее свинины. Э, что ты так смотришь, я шучу! Не хочешь делать из него шашлык — не надо. Кто я такой, чтобы учить тебя готовить? Просто убери его куда-нибудь, мне неприятно на него смотреть. Знаешь, бывают такие люди, на которых противно смотреть и при жизни, и после смерти. И пусть кто-нибудь подотрет на полу, мы здесь немножко напачкали. Обернувшись через плечо, старый Зураб что-то сказал по-грузински. Из темного коридора появились трое его племянников — тридцатилетний, громоздкий, до самых глаз заросший темной колючей щетиной Варлам, молодой, смуглый, как головешка, глазастый и чернобородый Вано и пятнадцатилетний Георгий — длинный, худой, прыщавый и придурковатый от природы, поскольку был зачат собственным дедом, который, хватив лишку за ужином, воспользовался отсутствием сына и обрюхатил невестку. Вернувшись домой и узнав об этом, сын застрелил старого прелюбодея, а затем повесился в сарае, не стерпев позора. Мать Георгия умерла при родах, которые были настолько тяжелыми, что более всего напоминали божью кару, и забота о ребенке легла на плечи ее брата, Зураба. Взяв за руки и за ноги, Варлам и Вано поволокли безвольно обвисшее тело к выходу, а придурковатый Георгий вооружился шваброй и принялся мыть пол. Старый Зураб молча снял с соседнего стола забрызганную красным скатерть, скомкал ее и, сунув под мышку, все так же молча скрылся в подсобке. Снаружи послышался звук заведенного не слишком умелой рукой мотора — кто-то из братьев, привыкнув, по всей видимости, кочегарить педалью акселератора полумертвые «Жигули», попытался применить ту же тактику к «мерседесу» Климова, из-за чего тот взвыл, как демон, сослепу напоровшийся на распятие. Потом звук стал ровнее и спокойнее; машина уехала, и в шашлычной опять наступила тишина, нарушаемая лишь размеренным шарканьем швабры, которой Георгий замывал растекшуюся по полу лужу крови. Реваз Гургенидзе хладнокровно положил в рот очередной кусок шашлыка, прожевал, глотнул и запил красным вином. — Не раскисай, дорогой, — сказал он Мухе, который сидел напротив с потухшей сигариллой в руке и мучительно бился над старым как мир вопросом: ну, и что дальше? — Выпей, закуси, и давай обсудим наши проблемы. О нем, — Реваз кивнул в сторону выхода, — забудь. Как будто его никогда не было, понимаешь? Смерть в результате несчастного случая, с кем не бывает! Дорога скользкая, машина — зверь… Короче, забудь. У нас с тобой и без него есть о чем поговорить. Надеюсь, ты понимаешь, в каком шатком положении оказался? Ну, хорошо, этим вашим Худяковым и теми, кто за ним стоит, займусь я. Не знаю, что из этого получится, но сделаю все, что смогу. А ты, дорогой… Э! Ты меня слушаешь? — Конечно, — встрепенувшись, ответил Муха. — Ты займешься Худяковым, а я — что? — А ты поедешь на свой завод, — сказал Реваз. — Не хочу тебя пугать, но это отравление мне очень не нравится. Если это случайность, то очень странная, а если закономерность, то она может вылезти нам боком. Понимаешь? — Ну, допустим, — сказал уже начавший привыкать к своему единовластию в фирме и не слишком обрадованный перспективой поездки в глубинку Муха. — Кстати, там, на заводе, тоже творится какая-то чепуха. На днях мне сообщили, что у них там начальник производства помер. Прямо у себя в кабинете, прикинь. Был жив-здоров, погнал секретаршу за чаем, а когда она вернулась с этим самым чаем, он уже остывать начал. Диагноз — внезапная остановка сердца. А он на сердце сроду не жаловался, здоровье было прямо бычье… Сегодня, кажется, его хоронили. — Вот видишь, — сказал Ржавый. — Что я должен видеть? Ты думаешь, его тоже… того?.. — Это тебе тоже придется выяснить. — Легко сказать — выяснить. А как? — Думай сам, — сказал Реваз. — Осторожней, э, что делаешь?! — прикрикнул он на Георгия, который невзначай задел своей шваброй его начищенный до блеска ботинок. — Я бы на твоем месте обратил внимание на тех, кого недавно приняли на работу, а заодно поинтересовался, кто из твоих подчиненных имеет диплом химика. — Ага, — с нескрываемым облегчением сказал Муха, уже начавший ощущать, что без руководящих указаний Климова ему как будто чего-то недостает. — Ну да, конечно. Химик! В ядах, стало быть, соображает. Варганит, значит, у себя на кухне какое-то зелье и подливает, сука, в вино. А зачем? — Вот ты у него и спросишь, — сказал Реваз, вставая из-за стола. — Все, дорогой. Ты кушай, пей, будь как дома, а у меня еще дела. — Нет уж, спасибо, — ответил Муха, косясь на Георгия, который размазал шваброй кровь на половину зала и продолжал усердно действовать в том же направлении. — У меня, знаешь ли, тоже дел хватает. — Конечно, дорогой, — поддакнул Ржавый, деликатно взяв поднявшегося Муху под локоток. — Ты теперь один за фирму отвечаешь, а это такие хлопоты — вах, подумать страшно! — Вот именно, — сказал Виктор Мухин. Старый Зураб, шаркая подошвами, вышел из подсобки, чтобы проводить гостей. Увы, торжественных проводов не получилось: увидев, что натворил на полу Георгий, старик коршуном налетел на придурковатого племянника и принялся гортанно орать, размахивая невесть откуда взявшейся у него в руке желтой пластиковой бутылкой «Мистера Проппера». Выйдя из шашлычной, они обнаружили, что снаружи резко похолодало. С темного неба медленно сыпалась снежная крупка, тонким слоем ложась на крыши их автомобилей и постепенно заметая темные колеи, оставленные на припорошенном ею асфальте колесами уехавшего в ночь серебристого «мерседеса».