— Ну откуда же я знаю? — сделала большие глаза секретарша. — Если и давал, так Александр Леонидович мне об этом не докладывал, а сама я не видела. Они здесь разговаривали, а я в приемной сидела… Конец фразы откровенно повис в воздухе. Мухин усмехнулся: он догадывался, что это значит. — Деньги? — Ну, я не знаю… — Деньги, — уверенно повторил Мухин. — Давай, мамаша, колись. Шмыга все равно помер — с того света уже не накажет. А вот я могу. — Запросто, — поддакнул Костыль. Секретарша обреченно вздохнула. — Ну, вообще-то, при случае Александр Леонидович брал. — А случаи в этой дыре выпадают не так часто, — подхватил Костыль. — А тут человеку перевод из простых работяг в мастера оформили — ну как тут не взять? Верно, мамаша? — Верно, — вздохнула секретарша. — Думаю, взял. У него в бумажнике, когда тело осматривали, целых семнадцать тысяч нашли с какой-то мелочью. Зачем ему с собой такие большие деньги таскать? — Действительно, — кивнул Костыль, в портмоне которого в данный момент лежало что-то около полутора тысяч долларов в российских рублях и валюте. — Взял, даже к гадалке не ходи. — И что? — слегка осадил его Мухин. — В натуре, — увял Костыль, — ничего… Бабки не едят. И не пьют. — Слышь, маманя, — внезапно обратился к секретарше Буфет, которому было приказано помалкивать. — А твой босс как бабки считал? — Как это «как»? — удивилась, обернувшись к нему, секретарша. — Обыкновенно, как все… — А все по-разному считают, — просветил ее Буфет. Костыль с насмешливым выражением лица открыл рот, но Мухин остановил его нетерпеливым движением ладони, и он промолчал. Буфет тем временем с шумом придвинул к себе ногой журнальный столик, извлек из внутреннего кармана бумажник и вынул оттуда стопку тысячерублевых бумажек, при виде которой у секретарши опять округлились глаза. — Гляди, мать. Можно так, — Буфет медленно, по одной, выложил на стол несколько купюр, — а можно этак… Деньги с фантастической скоростью замелькали под его руками, и Мухин невольно вспомнил, что свой второй срок Буфет ухитрился получить за незаконные операции с валютой. — Можно так, — продолжал Буфет. Он перехватил пачку денег посередине и начал с почти неуловимой для глаза быстротой листать их, перегибая через большой палец. — Или, как лохи, вот таким манером… Он сложил три пальца в щепоть, лизнул их и начал пересчитывать тысячерублевки теми же движениями, какими неумелый игрок сдает карты. — Вот! — воскликнула завороженная этим зрелищем секретарша. — Он всегда пальцы лизал, даже когда документы на столе перекладывал. — Вот и сошлось, — подумав пару секунд, сказал Мухин. В дверь постучали, и в кабинет, не дожидаясь разрешения, просунулся работяга, откинувшийся назад под тяжестью стопки картонных папок. — В приемную! — гаркнул Мухин. — В приемной сваливайте! Найди мне личное дело Голубева, — приказал он секретарше. — И сам пускай зайдет. — Он сегодня во вторую, — сообщила та. — Послать за ним? Тут недалеко… — Если недалеко, сами зайдем, — сказал Мухин. — А ты помалкивай, — добавил он, заметив проступившее на лице секретарши выражение осторожного понимания, обещавшее вскорости перейти в восторг записной сплетницы, первой узнавшей потрясающую новость. — Чтоб никому ни словечка, ясно? Имей в виду, я тебя предупредил. Шутить с тобой никто не собирается. Вякнешь кому-нибудь — увольнением дело не ограничится. В два счета к Шмыге в гости отправлю. Ступай. И дело принести не забудь! — Он? — спросил Костыль, когда секретарша на нетвердых ногах вышла из кабинета и плотно закрыла за собой дверь. — Не факт, — задумчиво произнес Мухин, — но похоже. Эй, Буфет! Когда вернемся в Москву, напомни, что тебе косарь зелени причитается. Премия за сообразительность! — А мне? — возмутился Костыль. — А с тебя полкосаря штрафа за тупость, — ответил Мухин. — И полкосаря с меня за то же самое. Он извлек из золотого портсигара сигариллу и задымил, откинувшись на спинку кресла. Вошедшая секретарша робко положила на краешек стола папку с делом Голубева, которого, как оказалось, звали Климом Зиновьевичем. — Ну и имечко — Клим Зиновьевич Голубев, — восхитился Костыль. — А рожа-то, рожа! Сразу видно, что стопроцентный лузер. — По-русски это неудачник, — поправил Муха, отбирая у него папку. — Что ты хочешь, когда в этой дыре одни неудачники и живут? — Город неудачников, — сказал Костыль. — Ну, чего там? — Химик-технолог, — пробежав глазами первую страницу личного дела, сообщил Мухин тоном судьи, оглашающего приговор. — По ходу, он, — сказал Костыль. — Он, сука, — подтвердил Буфет. Мухин захлопнул папку и затушил сигариллу о крышку стола. — По коням, братва, — сказал он, вставая. — Буфет, заводи. Поехали, пацаны. * * * Иллариона Забродова разбудил негромкий, но настойчивый стук в окно. Он с трудом разлепил словно налитые свинцом веки и вздрогнул от неожиданности, увидев прильнувшее к стеклу бородатое лицо. Сегодня ему почему-то впервые за много лет приснился Афганистан, и маячившая снаружи волосатая физиономия будто вышла из этого сна. Не сразу сообразив, где находится и какой на дворе год, Забродов схватился за револьвер, но тут же расслабился, разглядев в предрассветной полумгле вместо грязной чалмы и полосатого халата аккуратную скуфью и черное облачение православного священника, поверх которого красовался новенький армейский бушлат камуфляжной расцветки с цигейковым воротником. Илларион покосился на вмонтированные в приборную панель часы. Было двадцать пять минут седьмого, из чего следовало, что подремать ему удалось от силы часа полтора. Проводив кавказцев за городскую черту, он здраво рассудил, что вваливаться в гостиницу ни свет ни заря не стоит — и людям беспокойство, и себе искушение: организм-то уже не тот, что в молодости, и вполне может решить, что заслужил компенсацию за проведенную без сна и с риском для жизни ночь. Как завалится он в мягкую постель да как проспит до полудня!.. Ему ведь, организму-то, плевать на каких-то отравителей, лишь бы травили не его. Поэтому Илларион решил не баловать свой организм и покемарить в машине, благо до утра оставалось всего ничего. Ноги можно укутать старым одеялом, которое хранится в багажнике как раз на такой случай, а голове сон на свежем воздухе пойдет только на пользу… Зевая в кулак, он взялся за ручку стеклоподъемника, но тут же подумал: а стоит ли? Напялить на себя скуфью и рясу может кто угодно, тем более что под рясой при желании легко спрятать хоть противотанковый гранатомет. В том же Афганистане Илларион Забродов сам не раз прибегал к подобной маскировке, слоняясь от лагеря к лагерю душманов то в халате муллы, то в лохмотьях дервиша. Священник снаружи решил, по всей видимости, что Илларион еще не проснулся, и снова постучал в стекло. — Илларион Алексеевич? — неуверенно окликнул он. — Илларион Алексеевич! Забродов почувствовал, как мгновенно улетучились остатки сна, и снова запустил правую руку в карман, сомкнув пальцы на удобно изогнутой рукоятке револьвера. Вот так штука! Откуда этот поп мог узнать его имя? Только из двух источников: либо от Реваза, что маловероятно, либо от того небритого полупьяного гибэдэдэшника, что проверял у Забродова документы при въезде в город. «Быстро, однако, здесь распространяется информация», — подумал Илларион. Похоже, он сильно поторопился, решив, что с отъездом джигитов Гургенидзе львиная доля его проблем отпала сама собой. — Чем могу?.. — холодновато осведомился он, опустив наконец стекло. Черный «бьюик» стоял на обочине ухабистой немощеной улочки, застроенной частными домами. Кое-где в окнах уже горел свет, но таких домов было мало: чтобы вставать затемно, нужно торопиться либо на работу, либо к скотине, ждущей, когда ее обиходят. Держать скотину в городе — дело тяжелое и неблагодарное, с весьма сомнительным экономическим эффектом, а постоянную работу здесь имеет только каждый десятый… — Прошу простить, что нарушил ваш сон, — сказал священник, — но ведь вы Илларион Забродов, я не ошибся? — Предположим, — уклончиво ответил Илларион. — А в чем дело? Я что, опоздал на собственные похороны? — Точно сказать не могу, — с неожиданной серьезностью ответил на этот иронический вопрос священник, — но, немножко зная вас, подозреваю, что да. И притом далеко не в первый раз. Если все могильщики, которых вы лишили законного заработка, однажды соберутся вместе, боюсь, вам не поздоровится, глубокоуважаемый Илларион Алексеевич. Ты что, раб Божий, — внезапно спросил он совершенно другим тоном, — действительно меня не узнаешь? — Не имею ни малейшего… — начал Забродов и умолк на полуслове, вглядываясь в бородатое лицо, которое в данный момент ухмылялось самым неподобающим для служителя культа образом. — Пардон. Минуточку, минуточку… А поворотись-ка, сы… э-э-э, в смысле, батюшка! Батюшка послушно завертел головой, давая разглядеть себя в профиль и ухмыляясь шире прежнего. — Быть того не может! — ахнул Илларион. — Дымов! Мишка! — Отец Михаил, — поправил батюшка. — Для тебя, так и быть, просто Михаил. — Ну дела! — поспешно выбираясь из-за руля, воскликнул Забродов. — Ты откуда здесь взялся? — Я-то здесь живу, — заключая его в медвежьи объятия, проинформировал батюшка, — а вот ты, грешная душа, будто с неба свалился. Колымагу свою ты аккурат у моей калитки поставил, — объяснил он, выпуская наконец слегка помятого Иллариона из стальных тисков своих ручищ, которыми когда-то на спор завязывал арматурные прутья. — Проснулся это я поутру, помолился, выглянул в окошко погодой поинтересоваться и вижу: стоит страшилище богомерзкое чуть ли не у меня во дворе. И знакомое какое-то страшилище! Машина-то у тебя приметная, другую такую в наших краях еще поискать надобно. Ну, думаю, быть этого, конечно, не может, однако глянуть надобно — просто для успокоения нервов. Глянул. Ан в одном страшилище другое сидит, и тоже знакомое! Он снова облапил Иллариона, хлопая его по чему попало с такой силой, что у Забродова затрещали кости и перехватило дыхание. Потом ладонь отца Михаила случайно задела карман, оттянутый книзу тяжестью револьвера, и батюшка на мгновение замер, будто окаменев. — Ну-ну, — уловив перемену в его настроении, сказал Илларион, — не всем же Господа славить. — Всем, — твердо возразил отец Михаил. — Только всяк на свой лад это делает. Так ты, стало быть, по делам в наши края? — Да уж не на экскурсию, — признался Забродов. — Ну, пойдем в дом, расскажешь. — Нет уж, — запротестовал Илларион, — сначала ты мне расскажешь, борода, как это вышло, что ты камуфляж на рясу променял! Вскоре они уже сидели за накрытым свежей скатертью столом в чистой кухоньке принадлежавшего отцу Михаилу дома и, отдуваясь, пили обжигающий, крепко заваренный липовый чай с гречишным медом. В обширной утробе русской печки потрескивали дрова, в трубе гудела тяга, и время от времени слышался низкий мелодичный звон ударившегося о железную заслонку уголька. — Прижали так, что ни вздохнуть, ни охнуть, — рассказывал отец Михаил, в прошлом капитан спецназа Дымов, с которым Иллариону довелось вместе повоевать во время первой чеченской. — Обложили со всех сторон и кроют почем зря, головы поднять не дают. А у нас всего-то и осталось, что по рожку на брата. Ну, словом, самое время молиться. И откуда я слова вспомнил, ума не приложу! Господи, говорю, бери что хочешь, только ребят пожалей, они ведь толком и не жили… Ну, он, стало быть, и внял: вдруг, откуда ни возьмись, звено вертушек, и ну чесать! Дым до небес и клочья во все стороны — ну, не тебе рассказывать, как это бывает. Видно, в общем, что наша взяла. Ну, и я, по тогдашнему своему неразумию, возьми да и скажи: спасибо, мол, Господи, уважил. За мной, говорю, не заржавеет. Вроде как счет в ресторане попросил. Вот мне счет-то и предъявили. Только вроде за камешком сидел и с Господом разговаривал, гляжу — а я уже в госпитале. Полутора месяцев как не бывало, над головой вместо солнышка капельница, а в легких осколок с полпальца, и не достать его оттуда никак, разве что при вскрытии… Свои же, как я понимаю, ненароком и попотчевали. Ну, словом, отвоевался. Пока по госпиталям валялся, много всякой всячины передумал. Ну, и вот… Илларион покивал, задумчиво ковыряясь ложечкой в блюдце с тягучим коричневатым медом. В истории Михаила Дымова не было ничего нового или парадоксального. Солдат не по своей воле покинул строй и пошел в священники — ну, и что тут удивительного? Дымов прав, всякий славит Господа на свой манер: священник читает молитвы и бьет поклоны, солдат хранит верность присяге — Родину защищает, если уж говорить высоким стилем… — А ты? — прервал его размышления отец Михаил. — Какими судьбами к нам-то? Неужто заводик наш уже и в столице прославился? — Не без того, — кивнул Забродов. — Занятный у вас заводик.