— Да уж куда занятнее! Было весело, а нынче еще веселее стало. Веришь, шагу нельзя ступить, чтобы об грузина не споткнуться. Раньше-то они только вино сюда привозили — привезут и уедут, и нет их до следующего раза. А ныне, гляжу, тьма-тьмущая понаехала, а зачем, почему — непонятно… — А ты, я вижу, про заводик-то много знаешь, — заметил Илларион. — Прихожане делятся, — признался батюшка. — Да и шила в мешке не утаишь, городок-то маленький. Хороший городок, только как-то тесновато в нем становится, душно. Давеча пришли двое в храм, аккурат во время службы. Они ведь православные, грузины-то. Ну, молятся, крестятся, как положено, а от самих, не поверишь, смертью так и разит. Насилу стерпел, не выкинул поганцев из храма… Прости, Господи, слова и помыслы мои греховные! — Ну, насчет этого можешь не беспокоиться, — утешил его Илларион. — Уехали твои грузины. — Когда ж успели? — изумился Дымов. — Вчера вечером еще были, своими глазами в магазине видел… — Вчера были, а сегодня нет. — То-то я гляжу, что у тебя ствол в кармане и свежая царапина на щеке, — заметил проницательный батюшка. — Царапина — это не здесь. Это я дома, в Москве, на ветку напоролся. Чуть глаза не лишился, ей-бо… гм… честное слово! — Бывает, — нейтральным тоном согласился батюшка. — Ну что ты будешь делать! — возмутился Илларион. — Врешь как сивый мерин — верят каждому слову. Говоришь правду — ни в какую не верят! — Бывает, — с улыбкой повторил Дымов. — Так ты, стало быть, со своими делами управился? Может, дернем по чуть-чуть за встречу? — Дернем непременно, если будем живы, — пообещал Илларион. — Только не сейчас. Грузины — это так, зачистка плацдарма. У меня тут дельце иного рода — не такое масштабное, но куда более деликатное. Надо мне одного человечка найти… — Кто такой? Я тут, считай, каждую собаку знаю… — Тебе фамилию сказать? Ну так, если б я ее знал, мы бы с тобой и не встретились. Приехал бы на часок, взял подонка за хобот и сдал, куда таких, как он, сдавать положено, — целиком или в разрозненном виде, это уж от него самого зависело бы. — Излагай, — потребовал батюшка, наливая ему в чашку заварки и подвигая ее под краник электрического самовара, в блестящих выпуклых боках которого маячили искаженные, сильно вытянутые в ширину отражения их с Забродовым физиономий. Илларион задумчиво почесал переносицу и благодарно кивнул, принимая от отца Михаила курящуюся горячим паром чашку. Взваливать на Дымова груз этой гнилой, сочащейся кровью и гноем истории не хотелось, тем паче что решить проблему методами, одобренными Русской православной церковью, было уже невозможно. С другой стороны, наличие в этом городе союзника, который знает всех и вся, представлялось небесполезным, а если подумать, то и необходимым. Было очень сомнительно, что Иллариону запросто предоставят свободный доступ к личным делам работников завода, на котором уже не первый год подряд господин Мухин и его приятель Гургенидзе крутили свои темные делишки. Значит, впереди ждала знакомая канитель: темная ночь, заборы, сторожа, собаки, охранная сигнализация, замки, двери, сейфы… Рукоприкладство также не исключалось, как и применение огнестрельного оружия со всеми вытекающими последствиями. Илларион решил, что, поделившись информацией с отцом Михаилом, ничего не потеряет. Даже если батюшка не сумеет помочь, вернуться к заборам, сторожам и всему прочему никогда не поздно. В самом крайнем случае хоть дорогу к заводу покажет, и то хлеб… Илларион стал излагать, начав с гибели полковника Замятина в доме отдыха «Рябинка». По мере того как история обрастала новыми подробностями, широкое бородатое лицо отца Михаила все больше мрачнело, пока не окаменело в гримасе горького раздумья. — Так я и знал, — сказал он, когда Забродов умолк и принялся смачивать пересохшую глотку слегка остывшим чаем. — Давно уж чую: неладно что-то у нас в городе, ох неладно! Было так себе, ни шатко ни валко, а потом вдруг, в одночасье, сделалось совсем худо. И с каждым днем все хуже и хуже. Будто туча грозовая надвигается или ледник ползет. Говорю же: душно мне здесь стало, муторно, и молитва не помогает. Будто в глухую стену, яко в дверь, стучусь. Будто знак мне свыше подают: не молиться тебе надобно, раб Божий, а… Нет, не знаю, не могу объяснить. А только, мнится, ведомо мне, кого ты ищешь. — Ишь ты, — сказал Забродов, — мнится ему. Аз есмь царь. Иже херувимы… Ведомо, говоришь? Это откуда же? Он что, перед тобой исповедовался? — Кабы исповедовался, я б помалкивал, — заверил его Дымов. — Ибо исповедь суть покаяние, а покаявшийся вверяет судьбу свою в руки Господа. Да и тайна исповеди, чтоб ты знал, не пустой звук, — добавил он нормальным голосом. — В наше время, Илларион Алексеевич, стукачество среди священнослужителей распространено уже не так широко, как в недавние времена. Я же и до положения в сан ни на кого не стучал, хотя тогда судьи надо мной были пожиже нынешнего судии. Совесть не позволяет, душа не лежит, а теперь еще и по сану не положено… — Да ладно тебе, хватит, — взмолился Забродов. — Уже и пошутить нельзя… — Так — нельзя. Тем более что исповедь тут ни при чем. Вот ты покойного директора завода поминал, Шмыгу Александра Леонидовича. Я его, между прочим, отпевал — на дому, как теперь повелось. Ну, отпел как полагается, не в этом дело. А когда из квартиры выходил, меня будто ледяной водой окатило: вот оно, рядом! Подлое, черное, клубится, как пчелиный рой, и кажется, вот-вот набросится. Бес это был, Илларион Алексеевич. И ты не улыбайся, я знаю, что говорю. А теперь, когда тебя выслушал, даже точнее могу сказать: бес гордыни. Гордыня неутоленная его на злодеяния толкает! — А попроще можно? — Можно и попроще. Можно даже совсем просто. Представь себе самого обыкновенного неудачника. Карьера не сложилась, личная жизнь не задалась… А поначалу-то казалось, что впереди небо в алмазах! А молодость прошла, в карманах ветер гуляет, здоровье уходит, и как был человек никем, так он никем и остался — не взлетел, как в юности мечталось, а, наоборот, со всего маху в лужу сел. Кому-то и в луже со свиньями благодать, а ему смириться гордыня не позволяет — гложет, жжется, а сделать ничего нельзя. Ведь чтобы жизнь к лучшему переменить, надо в первую голову гордыню растоптать, признаться хотя бы себе самому, что плох не мир, а ты сам… С гордыней воевать тяжко, а вот пестовать ее, за добродетель почитая, — это легче легкого. Вот этим-то он как раз и занимается — гордыню свою тешит. Гляньте, дескать, я какой — кого захочу, того изведу, а вы, стадо неразумное, меня не поймаете. — Похоже на то, — вздохнул Забродов. — Ладно, психологический портрет преступника ты мне нарисовал довольно убедительно. А как насчет фоторобота? Или это, так сказать, собирательный образ, плод абстрактных размышлений? — Вот тебе — абс… Гм. — Сильно смутившись, отец Михаил расплел сложившиеся было в кукиш пальцы, встал из-за стола и, повернувшись к киоту, трижды с поклоном перекрестился на образа. — Прости, Господи, бес попутал! Никаких абстракций, — сказал он Забродову, снова усаживаясь на лавку. — Я его увидел и почувствовал. И он, кстати, тоже что-то почувствовал — побледнел, позеленел прямо… В храм бы его, — добавил он неожиданно. — Я бы игумена монастырского позвал, отца Зиновия, он экзорцист знатный, его пол-России знает, бесы его как огня боятся… — В зоне ему бесов погоняете, — возразил Забродов. — А то некрасиво получится: бес уйдет, останется чистая душа, которая, может, про свои прежние дела и не помнит ничего, а тут я — цап за штаны! И на нары. А он ни сном ни духом. Хорошо это будет? — Как был ты словоблуд, так словоблудом и остался, — вздохнул Дымов. — Тоже грех, между прочим. Хотя доля правды в твоих словах имеется. Знать бы только, насколько она велика… А ты не задаешь глупых вопросов, — заметил он, искоса взглянув на Забродова. — А зачем их задавать, если они глупые? Значит, все осталось, как было? Дымов молча кивнул. В спецназе его поначалу прозвали Дымом — ну, а как иначе, с такой-то фамилией? Но потом, и довольно скоро, Дым незаметно превратился в Колдуна. «Колдун, наверное», — цитируя бородатый анекдот, шутили сослуживцы, когда Дымов находил потерянную или спрятанную кем-то вещь, угадывал, что написано в еще не распечатанном письме, а бывало, что и спасал людские жизни, загодя почуяв не обнаруженную разведкой засаду. Играть с ним в настольные игры, от домино до шахмат включительно, было делом заведомо безнадежным, а на занятиях по рукопашному бою спарринг-партнера для него выбирали по жребию — кому не повезло, тот и пошел. О физической силе Колдуна ходили легенды и байки, а его интуиция граничила с ясновидением. Это было проверено не раз и не два, и даже такой скептик, как Андрей Мещеряков, бывало, принимал его туманные предсказания в расчет при составлении плана очередной операции. Поэтому теперь, когда Михаил Дымов сказал, что знает отравителя в лицо, Забродову даже не пришло в голову усомниться в его словах. Колдун мог ошибиться, приняв какого-нибудь скрытого шизофреника и потенциального убийцу за того, кого искал Илларион, но он не лгал, и сказанное им заслуживало если не слепой веры, то, как минимум, тщательной проверки. «Быть скептиком легко и приятно, — подумал Илларион. — Более того, скептический взгляд на вещи в большинстве случаев себя оправдывает: надеясь на лучшее, готовься к худшему, хочешь мира — готовься к войне. И до чего же удобно считать, что нет над нами ни Бога, ни черта, ни судьбы, а есть только мы сами да слепой случай! Да, случай… Конечно, ночью, в чужом незнакомом городе наугад поставить машину прямо под дверью старого приятеля и сослуживца можно только случайно. Интересно было бы подсчитать, какова с точки зрения статистики вероятность такой случайности… Зато с точки зрения Божьего промысла тут никакой случайностью и не пахнет. Маньяка нужно остановить, и остановить быстро, пока не умер кто-нибудь еще, и, если небесная канцелярия всерьез озаботилась этой проблемой, встреча отставного полковника ГРУ Забродова с отставным капитаном того же ГРУ Дымовым выглядит вполне целесообразной. — Ладно, — сказал Забродов, залпом допив чай, — пожалуй, я поехал. — Куда? — искренне удивился отец Михаил. — Ну, как это «куда»? К этому твоему… одержимому. Объяснишь, как его найти? — Погоди, — сказал батюшка. — Что, вот так, сразу? — А как еще? — пожал плечами Илларион. — Что ты предлагаешь — ждать, пока он еще кого-нибудь к праотцам отправит? Знаешь, у меня ощущение, что он начинает входить во вкус. Раньше просто крутил рулетку, время от времени подсыпая яд в бутылки, а теперь раздухарился и начал травить народ направо и налево. Я почти на сто процентов уверен, что этот завпроизводством Шмыга — его рук дело. — А если я ошибся? — А если ты ошибся, придется трясти заводоуправление. Надо выяснить, кто из их сотрудников, во-первых, хорошо знает химию, а во-вторых, имеет причины считать себя несправедливо обойденным. Дымов грустно покивал гривастой, как у льва, крупной головой. — Не надо трясти заводоуправление, — вздохнул он. — Пусть его стоит, как стояло, а то после тебя, как водится, останутся одни руины, а руин у нас и без того предостаточно. Думаю, ошибки нет. Тот человек полностью удовлетворяет твоим требованиям: и химию в школе преподавал, и жизнь сложилась неудачно. И жена с дочерью совсем недавно умерли — по заключению врача, отравились грибами, но вскрытия, насколько мне известно, не было, так что… Тем более что с женой они жили как кошка с собакой, а дочь, по слухам, в грош его не ставила. — Ну, вот видишь! — сказал Забродов, вставая из-за стола. — Адрес у него какой? — Погоди. — Дымов тоже поднялся и аккуратно водрузил на голову скуфейку. — Вместе пойдем. Машину оставь, тут рукой подать, пешком быстрее получится. Илларион хотел возразить, но промолчал, решив, что Дымову виднее. Через минуту они вышли со двора и рука об руку двинулись ухабистым переулком в сторону дома, где проживал Клим Зиновьевич Голубев. Отец Михаил шагал широко, подобрав рясу и шлепая по грязи тяжелыми яловыми сапогами сорок пятого размера, как будто спешил поскорее оказаться лицом к лицу с поселившимся в тихом городе Пескове бесом гордыни. С его левого запястья свисал на ремешке мягкий чехол с миниатюрной цифровой видеокамерой: развитая интуиция подсказывала батюшке, что сцена первого свидания с бесом будет представлять интерес не только для органов следствия, но и для его церковного начальства. Глава 18 Как всегда, когда предстояла работа во вторую смену, Клим Зиновьевич Голубев проснулся поздно. За окном уже рассвело; это означало, что сейчас никак не меньше восьми утра, хотя определить время точнее было трудно: дни по-прежнему стояли пасмурные, серые, и полдень ничем не отличался от вечерних сумерек. Голова была тяжелая и мутная с похмелья: следуя недавно появившейся у него привычке проводить вечера наедине с бутылкой, Клим Зиновьевич накануне крепко перебрал. В этих случаях он старался проспать как можно дольше, чтобы свести к минимуму утренние последствия вечерних возлияний, и обычно просыпался в относительно терпимом состоянии. Протянув руку, он нащупал на столе старенький будильник в синем пластмассовом корпусе и поднес его к глазам, щурясь, чтобы сфокусировать затуманенный взгляд на циферблате и стрелках. Оказалось, что уже начало двенадцатого. Это ничего не означало: после полутора, а иногда и двух бутылок водки Голубев мог проспать большую часть светового дня, который, проснись он раньше, все равно был бы потерян из-за похмелья. Вставал он, как правило, только почувствовав, что полностью проспался; он знал, что опускается, но его это нисколечко не беспокоило. Сейчас, однако, проспавшимся он себя не чувствовал, и это было странно. В туалет ему не хотелось, сухости во рту, этой верной спутницы похмелья, тоже не ощущалось; строго говоря, Клим Зиновьевич все еще был изрядно пьян, и оставалось только гадать, с чего это вдруг ему вздумалось проснуться. В это время со стороны сеней донесся слабый посторонний звук — там что-то коротко брякнуло, как будто упал какой-то мелкий предмет. Мгновенный выброс адреналина в два счета развеял похмельную муть, сделав Голубева почти трезвым, сердце застучало в груди, как поршень работающего на предельных оборотах мотора. Там, в сенях, кто-то был — кто-то посторонний, кому вовсе не полагалось находиться в доме. Но кто — воры? Входную дверь Клим Зиновьевич запирал всегда, даже когда был пьян до беспамятства и действовал на полном автопилоте, а в доме не было ничего ценного, ради чего местные алкаши стали бы возиться с замком или отдирать голыми руками штапики, чтобы вынуть оконное стекло. К тому же в городе, где все знают друг друга в лицо и по имени, для кражи не так уж трудно выбрать время, когда хозяина нет дома. Да и время-то, к слову, совсем не воровское — двенадцатый час дня… Тогда что же — кошка? Дверь-то Клим Зиновьевич запер, но вот в лаборатории, оборудованной в бывшей кладовке, в форточке нет стекла. Старый штапик полностью сгнил, замазка раскрошилась и осыпалась, гвозди съела ржавчина, они обломились под мизерной тяжестью стекла, и оно выпало, разбившись вдребезги о валявшийся под окном обломок кирпича. Голубев заткнул дыру куском картонной коробки. Картон вспучился и покоробился от дождя и мокрого снега, и вчера, заглянув в лабораторию, Клим Зиновьевич заметил, что он вот-вот вывалится. Кошке ничего не стоило поддеть его лапой и расчистить себе путь — эти вороватые твари демонстрируют чудеса ловкости и изобретательности, когда хотят проникнуть туда, где им не место. В сенях коротко звякнуло стекло. Теперь Клим Голубев был уверен, что звук донесся из лаборатории. До него наконец дошло, что раньше времени его разбудил именно посторонний шум, и он не на шутку рассвирепел: да сколько можно?! Соседка совершенно не следит за своим чертовым котом, а он у нее настоящий разбойник — давит соседских цыплят, гадит на чужих грядках, а теперь вот, полюбуйтесь-ка: забрался в жилище Клима Зиновьевича и хозяйничает тут, как у себя дома! Голубев сел, сбросив ноги с кровати, и немного посидел неподвижно, пережидая приступ сильного головокружения. Судя по сегодняшним ощущениям, водка ему вчера попалась паленая, и он уже не впервые подумал, что с пьянством пора завязывать — того и гляди, вечером ляжешь спать и не проснешься. Вот смешно-то получится! И никакого яда не понадобится. Хотя некоторые утверждают, что алкоголь сам по себе является ядом. А с другой стороны, ну и что? Ну, упьется он до смерти, и что такого? Что изменится с его уходом в этом поганом мире? Ну, допустим, несколько подонков из тех, что любят побаловать себя стаканчиком бургундского, останутся в живых, не попадут под устроенную им раздачу. Так ведь с самого начала было понятно, что на всех богатеньких сволочей, которых нынче в России развелось видимо-невидимо, никакого яду не напасешься… Мысли его неожиданно приняли новое направление, в затуманенном алкоголем мозгу родилась свежая идея. Человек смертен, и это утверждение в полной мере распространяется и на Клима Голубева. Он может отравиться водкой, попасть под машину или умереть от банального сердечного приступа. Это рождаются все одинаково, а у смерти миллион обличий, одно другого страшнее и отвратительней. Костлявая может явиться за ним в любой момент, и богатый урожай мертвых толстосумов так и останется несобранным. А что, если прихватить на работу весь запас порошка и одним махом отравить целую партию вина, не размениваясь на детские игры с одиночными бутылками? Подождать, когда разразится неизбежный скандал, который не оставит от «Бельведера» камня на камне, насладиться делом своих рук, а потом растворить щепотку зелья в бутылке водки, по обыкновению, чокнуться с телевизором, передающим выпуск криминальных новостей, и тихо, безболезненно отойти. В конце концов, что он потеряет, кроме нищей старости, которая уже не за горами? Даже молодость, если уж говорить начистоту, была серой и безрадостной, так чего ждать от старости? А зато, уничтожив таким манером «Бельведер», он не только укокошит сколько-то там богатеев, но и оставит без средств к существованию своих нынешних коллег — всех, кто косо на него смотрел, разговаривал с ним свысока и шушукался о нем за его спиной. В лаборатории опять что-то брякнуло. «Сволочь, — подумал Клим Зиновьевич, осторожно, чтобы не наделать шума, вставая с кровати. — Вот я тебя сейчас!» Обнаружилось, что спал он не раздеваясь, в растянутом трико и шерстяных носках. Это было очень кстати, поскольку лаборатория не отапливалась. Чугунную печку-буржуйку он на днях купил в магазине и приволок домой, но установить ее и вывести жестяную трубу в ту самую выбитую форточку так и не собрался. А если бы собрался, черта с два соседский кот пролез бы в дом! Нашаривая ногами тапочки, он подумал, что в данном случае пассивная оборона — не метод. Полосатого разбойника следовало прикончить — например, оставить в доступном для него месте обильно припудренный известным порошочком кусок колбасы. Правда, этот кот такая сволочь, что, пожалуй, не станет жрать то, что лежит в доступном месте, — ему подавай недоступное, чтоб был еще и спортивный интерес… Проходя через кухню, он наклонился и прихватил прислоненный к теплому облезлому боку печки топор. Топорище усохло из-за соседства с печкой, и топор опасно болтался на нем, грозя слететь при первом же сильном взмахе. У дверей в сени стояла лопата с присохшими к тронутому ржавчиной штыку комьями земли. Клим Зиновьевич подумал, не воспользоваться ли ею, и замер как громом пораженный, испытав что-то вроде дежавю, — почудилось вдруг, что все это, начиная с момента пробуждения, он уже думал, чувствовал и делал… Или не делал, а только хотел сделать? Он сильно потер ладонью лоб, тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями. Ну да, так и есть! Сегодня среда; в понедельник, пока он был на работе, соседский кот, этот хвостатый ублюдок, забрался в лабораторию через разбитую форточку и основательно там похозяйничал — не то за мышью гонялся, не то просто безобразничал в силу общей шкодливости натуры. Вернувшись домой и обнаружив перевернутые банки с реактивами, разбитые пробирки и издававшую резкий запах кошачьей мочи лужу в углу, Клим Зиновьевич для начала принял необходимые оборонительные меры — установил буржуйку на загодя заготовленном листе жести, вывел трубу в форточку и забил оставшиеся щели старой фанерой. Получилось коряво, но довольно прочно — во всяком случае, этот путь проникновения в дом для котяры был закрыт раз и навсегда. Потом он навел порядок в лаборатории, протопил обе печки, а перед тем, как сесть ужинать, хорошенько натер порошком собственного изготовления кусок жареной колбасы, вынес его в сени и чуть приоткрыл дверь на улицу. Пока он ужинал — как обычно, с водкой — и смотрел телевизор, из сеней то и дело доносились осторожные скребущие звуки. Потом он отчетливо услышал жадное, торопливое чавканье, а после программы «Время» вышел в сени и сунул окоченевший мохнатый трупик в пакет для мусора. Во вторник после работы он закопал дохлятину на заднем дворе, за сараем, где его не могла увидеть соседка, которая уже трижды приходила узнать, не попадался ли Климу Зиновьевичу на глаза ее драгоценный Мурзик. В конце концов она ему так надоела, что он, стараясь говорить вежливо, намекнул: дескать, если она так беспокоится о своем любимце, следовало бы держать его в доме, а еще лучше — кастрировать, дабы его не так тянуло на приключения. Оскорбленная соседка утицей уплыла восвояси, а Клим Зиновьевич пошел справлять поминки по коту. Оттого-то он так и надрался — как не надраться, если подвернулся такой повод! «Очень мило, — кисло подумал он. — Опять провалы в памяти? Не-е-ет, пора завязывать, а то, не ровен час, однажды проснешься не в своей постели и даже не в гробу, а на нарах…» В лаборатории что-то зашуршало. Клим Зиновьевич вздрогнул и посмотрел на топор, который держал в руке. Если кот приказал долго жить, кто тогда возится в чулане? Мышь? В лаборатории отчетливо скрипнула половица, намекая, что мышь здесь совершенно ни при чем. Голубев свободной рукой поплотнее насадил топор на рассохшееся топорище и крадучись двинулся вперед. Голова у него по-прежнему кружилась, но уже не с похмелья, а от избытка гулявшего по всему телу адреналина. Дверь в чулан, где он оборудовал химическую лабораторию, была приоткрыта. Заглянув в широкую, как раз чтобы протиснуться боком, щель, Клим Зиновьевич с замиранием сердца увидел какого-то незнакомого ему типа, хозяйничавшего в лаборатории, как у себя дома. Одет взломщик был вроде бы по-простецки: в утепленную куртку спортивного покроя, джинсы и ботинки на толстой рубчатой подошве, но вместе с тем как-то так, что во всем его облике чувствовался стиль, а главное — немалые деньги, потраченные на закупку этого обманчиво простого на вид обмундирования. В Пескове так не одевался никто, включая самого мэра. Даже самый богатый в городе человек, владелец четырех продовольственных магазинов, гордо именовавшихся торговой сетью «Орел», по сравнению с этим взломщиком выглядел серой вороной. Словом, с первого взгляда было видно, что взломщик — птица не здешняя, залетная, прибывшая по душу Клима Зиновьевича из самой Москвы или в крайнем случае из Питера. Левой рукой незваный гость перебирал стоявшую на рабочем столе хозяина химическую посуду — рассматривал пробирки и колбы на свет, встряхивал и даже нюхал, а в правой, свободно опущенной вдоль тела, неприятно поблескивал вороненым металлом пистолет. «Револьвер», — мысленно поправил себя не интересовавшийся огнестрельным оружием Голубев, разглядев тонкий ствол и вращающийся барабан. Холодея, он ощутил предательскую слабость в коленях. Несомненно, перед ним был самый настоящий киллер, посланный разобраться с Климом Зиновьевичем кем-то из ненавистных ему богатеев. Невидимый, существующий будто бы внутри телевизора мир, которому Клим Голубев столь изобретательно мстил, сделал ответный ход, и произошло это как-то до обидного быстро и буднично, без драматических погонь со стрельбой и массовых отравлений. Голубев неуверенно приподнял топор, точно зная при этом, что ни за что не отважится его использовать. Драться он не умел, потому что трусил, и с детства привык прятаться за изобретенной каким-то умником фразой, что драка — не метод выяснения отношений. Трусил он и сейчас, хотя беззащитная спина и затылок киллера находились от него на расстоянии каких-нибудь двух, от силы двух с половиной метров. «Один шаг, — подумал он. — Один шаг, один взмах топора, и на какое-то время проблема отойдет на второй план». Вряд ли передышка будет долгой, но много ли ему надо? Пусть в его распоряжении окажутся всего одни сутки или хотя бы несколько часов! Тогда заряженная отравой партия вина уйдет в торговую сеть Москвы, а сам Клим Зиновьевич тоже уйдет — тихо, безболезненно и легко, как собирался пять минут назад, когда еще не имел столь веских причин для ухода… — Ну, что ты стал, как не у себя дома? — не оборачиваясь, самым будничным тоном поинтересовался киллер, продолжая свободной от револьвера рукой перебирать лабораторное хозяйство Клима Зиновьевича. — Заходи, потолкуем. Расскажешь, как ухитрился голыми руками такую кашу заварить. Ты ж самородок, гений! Тебе нобелевку впору давать, а ты мелкими пакостями промышляешь… Конец его обманчиво дружелюбной речи утонул в пронзительном нечленораздельном вопле, исторгшемся из груди Клима Зиновьевича. Нервы его окончательно сдали, и, подняв над головой топор, он бросился вперед — не на столичного киллера, разумеется, а в дверь, что вела на улицу.