В голове запоздало всплыла информация о том, что в этом году в сводках МЧС постоянно проскакивали сообщения о рекордно высоком уровне паводковых вод. Значит, Артур Бейметов решил не просто так поехать в эту глушь, а за редкими кадрами. Наверняка подгадывал под дату сброса вод. Но согласовал ли съемку с безопасниками? Или, как всегда, все будет оформлено задним числом? За всем этим никто не заметил главного: как пошел трещинами монолит бетона. Зато треск запорной арматуры услышали все. Кричащая дурным ревом водная стихия пробивала себе путь. И не только через систему сброса. Поток, ещё минуту назад казавшийся относительно безопасным, контролируемым, враз напомнил косу жнеца смерти, сметая все живое на своем пути. Я развернулась и припустила прочь. Напрасно. Бешеный поток толкнул меня в спину, сбил с ног, протащил по земле, закрутив. Я неосознанно вцепилась руками в первое попавшееся. Им оказался ствол. Грудь словно разрывало изнутри. Голова гудела, сознание ускользало. Вода вокруг жгла холодом и болью. Рук я уже не чувствовала. Пальцы разжались сами. Я распахнула глаза, чтобы в последний миг увидеть в окружавшей пенной мути проплывающее тело режиссера. Почему-то сразу поняла: он окончательно и бесповоротно мертв. Может, потому, что не бывает живых с лицом, взиравшим остекленевшими глазами на собственные лопатки. «Ну вот и все. Причем всем», — была моя последняя связная мысль. Стало до жути обидно. Я не хотела умирать. Вот так. Прямо сейчас. Здесь. Отчаянная решимость жить придала мне сил. Их хватило ровно на несколько гребков в этой бешеной круговерти, где небо и земля постоянно менялись местами. А потом я потеряла сознание: то ли от боли, то ли банально закончился кислород. Но во мрак я проваливалась с единственным желанием: «Хочу жить!». Всегда считала, что, умирая, идешь по лунной дороге, или светлому тоннелю, что вокруг, если и не поют херувимы, то хотя бы не смеются над тобой столь глумливо. А на деле…. Непроглядная хмарь — сводная сестра кромешного мрака — мягко обнимала за плечи, накинув мне на голову сотканную из перешептываний вуаль. Тихие голоса вокруг, из речи которых слов почти не разобрать, становились все громче, словно в шелест осенней листвы вдруг вплелся со всей мощи порыв стылого ветра. Неужели это и есть голоса тех ангелов, которым по штату положено встречать души? Но если бы они лишь переговаривались… Звуки становились все сильнее, резче, четче. Наконец, раздался смех. Хотя смех — слабо сказано. Ржание — вот точное слово. Прямо как в конюшне: нагло, громко и выразительно. Ржание повторилось, настойчиво ввинчиваясь в уши, перекрывая все остальные звуки. «Даже мое посмертие — и то отдает дешевой рекламой, в которой все красиво, пока далеко и на картинке. А на проверку…», — я не успела додумать мысль, как почувствовала: внутренности стремятся покинуть меня, причем через горло. Потом пришло ощущение опоры. Я лежала на чем-то рыхлом, холодном, влажном. Пальцы ощутили под собою стебли склизкой травы. Где я нашла в себе силы, чтобы, опираясь на руки, чуть приподнять голову? Не знаю. Но меня тут же начало выворачивать. Казалось, вместе с водой из горла выплевываю часть легких, а заодно желудка. Слипшиеся то ли волосы, то ли водоросли будто приклеились к лицу, обвили шею. Наконец я смогла сделать глубокий вздох. Все тело болело. Я чувствовала пульсирующую волну боли каждой его клеточкой и была счастлива. Захотелось безумно рассмеяться: жива. По ушам вновь ударило лошадиное ржание. Я слепо завертела головой, только сейчас понимая: ничего не вижу. Слышу, ощущаю запахи. Руки чувствуют под пальцами жижу, но я ни черта не вижу. Так, Сашка, без паники! Прорвешься. У тебя всегда все получалось. Даже поступить в институт без блата. Хотя максимум, что светило девчонке из неблагополучной семьи — это ПТУ. Попыталась сесть, чтобы отдышаться. Шелест. Шелест вокруг при каждом движении, дуновении ветра, даже вдохе. Жужжание. Недалеко фыркнула лошадь, ей вторило ржание второй. Бряцанье железа о железо. Упряжь? И тихий стон. А потом до меня, сквозь запах тины и молодой, свежесорванной травы донесся он — с привкусом железа на языке, тошнотворно сладкий, едва уловимый вначале, но все больше забивавшийся в ноздри… Так пахнет страх. Тот, что сродни почти животной всепоглощающей панике. Он-то и заставил меня вновь видеть. Как оказалось, глаза мои все это время были открыты. Просто в какой-то момент мгла начала принимать очертания, истончаться, прорезаясь светом. Я моргнула. Потом ещё и еще. Каждый раз, когда веки поднимались, картинка становилась все четче, ярче. А до меня начало с запозданием доходить: не бывает в апреле стрекоз. И рогоз, что по ошибке обыватель зовет камышом, не зеленеет весной так отчаянно, как и кроны деревьев невдалеке. Я осторожно вытянула шею в попытке разглядеть за колышущимися коричневыми свечками, что уже вот-вот начнут сыпаться пухом, где я. Лучше бы я этого не делала. Меня выкинуло на берег. Вернее, в илистое камышово-остролистное мелководье. Шуршащие невысокие заросли жестких кожистых листьев, витающий над водой полуденный зной, а за ним, на берегу, жуткая в своей статичности картина. Несколько повозок с впряженными в них лошадьми стояли у берега. Добротно сколоченные борта, деревянные же колеса, оглобли, тюки, громоздившиеся на телегах. И все залито кровью. Лошади нервно стригли ушами, нет-нет, да раздавалось ржание. Оно казалось оттого вдвойне страшней, что это были единственные живые звуки среди трех дюжин трупов. Вокруг, да и на самом обозе лежали люди. Некоторые — в броне, иные — в домотканой одежде. Но и те, и другие — утыканные стрелами или зарубленные. Я ущипнула себя. Потом отчаянно замотала головой, искренне надеясь, что увиденное — бред. Я просто здорово приложилась о ствол, или это галлюцинации от недостатка кислорода. Но видение не исчезало. Вместо этого послышался стон, едва слышимый, но вымораживающий изнутри. Так мог звать в мучительном бреду, граничащем с агонией, только тот, кто отчаянно хотел жить. Так же сильно, как и я совсем недавно. Инстинкт кричал, что надо бежать как можно быстрее. Неважно куда. Главное, чтобы подальше отсюда. Тело ещё помнило те ощущения, когда тебя словно всю выворачивает наизнанку от осознания того, что все это — твой конец. Но та часть меня, которая ещё могла мыслить, чувствовать, которая и делает человека — человеком, заставила буквально выползти из прибрежных зарослей. На четвереньках, раздвигая головой камыши и остролист, царапая кожу жесткими краями осота, я волочила за собой неподъемный рюкзак. Едва руки почувствовали под собой дерн вместо ила, встряхнулась, точно мокрый пес. Потом стянула с плеча лямку рюкзачка, некогда миниатюрного и симпатичного, хоть и жутко дешёвого по той простой причине, что прежняя хозяйка возжелала от него избавиться. В общем, нас с моим заплечным мешочком свели судьба и сайт покупок подержанных вещей. Сейчас он упал на траву, а я все так же, на четвереньках (ибо сильно сомневалась, что не грохнусь с двуногой конструкции, если решу распрямиться), двинулась на стон. Саму меня изрядно штормило. Да и если рассуждать логично: ну чем я, полуобморочная, могла помочь тому, кто явно отдавал концы, нашпигованный стрелами? Но это — доводы холодного разума. Но было то, что ломало, гнуло все доводы рассудка — знание. Глубинное понимание: если я развернусь, попробую уйти, не попытаюсь помочь… внутри что-то сломается. Порвется тонкая нить, что связывает внутри меня все воедино. И я уже никогда не буду прежней. А потерять саму себя сейчас казалось вдвойне страшней, ещё и от осознания того, что телом-то я уже потерялась. Берег, камыши, эта жуткая поляна, обоз с кучей трупов людей в старинных одеждах. Стрелы, раны, кровь… — целый мир, чужеродный, которого быть просто не могло. В двадцать первом веке. В цивилизованной стране. Не могло и точка. Но он был. Существовал. Казался настолько реальным, до дрожи настоящим, что чужеродным элементом в нем была именно я: в мокрых джинсах, старых кроссовках и несуразной болоньевой куртке. Другой мир, иной мир — догадка, от который все внутри начало сворачиваться узлом. Но я, переставляя ладони и коленки, тащилась вперед, ориентируясь на стон, и гнала, гнала прочь эту сумасшедшую мысль, как и слепней, почуявших в моем лице и теле свою новую поживу. Я нашла его, вернее, ее под одной из телег. Стрела, пробившая насквозь грудь, скорее всего задела легкое, дав жертве чуть больший срок, чем иным, и сделавшая кончину мучительнее. Открытое лицо, пухлые, но бескровные губы, мутный взор серых глаз — ее можно было бы принять за пацана, одетого в портки и рубаху. Вот только набрякшая от крови ткань четко обрисовывала девичью грудь, да и слетевшая с головы шапка, валявшаяся рядом, не прятала тугой, длинной русой косы. Ее уже стекленеющие глаза увидели меня. Наши взгляды встретились и я, сама не понимая как, подползла ближе, нырнув под телегу. И тут умирающая с неожиданной для полутрупа резвостью цепко схватила меня за руку. Ее губы то ли прошипели, то ли прошептали: — Mеa tеina, nоnit miеr еsta. — она тяжело сглотнула. Наверняка, эти слова выжали из нее последние силы, но все же продолжила: — Tоu knеissa. Obеs miеr. И пристально посмотрела на меня. Словно через снайперский прицел, будто ждала ответа. Я не поняла ни слова, нахмурилась. — Obеs miеr, — требовательный взгляд и голос, хоть последний и был невероятно тих. Я мотнула головой, смахивая слепня, что навязчиво нарезал круги около меня, а умирающая приняла этот кивок на свой счет. На ее губах вдруг проступила улыбка, словно она сумела передать какую-то эстафету. Черты ее лица разгладились, голова неестественно повернулась в сторону — не иначе мышцы шеи враз отказали — и девушка собралась преспокойно отбыть в мир иной. Все бы ничего: моя совесть осталась при мне, не сдавшись в плен шкурным инстинктам, а девушка умерла, судя по лицу, счастливой… Но тут я заметила змею, до этого прикрытую воротом. Тугая, в чулке серого узора, обнимавшего ее тело ажурным плетением. Гадюка? Она текла по шее девушки, шуршала чешуйчатым, нагретым на солнце телом. Ее чуть сплюснутая, ромбом, голова нырнула в ворот рубахи, и я увидела, как медленно поднимается ткань там, где прокладывала себе путь сероузорная, когда она скользила по плечу, потом по локтю девушки чтобы появиться на ее запястье. А дальше… Дальше — лишь ладонь, что так крепко держала мою руку. Мертвой хваткой держала. Во всех смыслах этого слова. Я оцепенела, не в силах пошевелиться. А змея неспешно заскользила уже по моей руке, обвиваясь поверх мокрой, прилипшей, словно вторая кожа, куртке. Змеевна достигла моего плеча. А я все так же не шевелилась. Страшно. До жути страшно и хочется скинуть. Взвизгнуть, вскочить. Но я понимала — поступи так — и она обязательно укусит. Вонзит клыки. Пока же змеевна только текла по мне и даже не шипела. «Может, примет меня за валун и сползет? Или попытаться медленно-медленно ее с себя снять?» — додумать я не успела. Змеевна неспешно начала обвиваться уже вокруг моей шеи. Я перестала дышать. Чувствовала лишь ее тяжесть, чуть шероховатое, на удивление приятное сухое тело, то, как неспешно, волнообразно сокращаются мышцы под шкурой. Наконец, змея улеглась, удобно устроившись на мне. Ее голова и хвост как раз находились на уровне подключичной впадины, словно все тело сероузорной было кольцом. А потом кожей ощутила, как живое превращается в металл: холодеет, тяжелеет, сглаживается. Рискнула приоткрыть один глаз, потом второй. Увидеть, что за ярмо у меня на шее, не удалось. Тогда решилась сделать вдох и медленный-медленный выдох. Рука же сама собой потянулась к «украшению». Спустя пару минут вечности я убедилась в двух вещах: змея и правда превратилась в металлическую, и я до сих пор жива. Последнее радовало особенно. Голова закружилась, и я поняла: ещё немного — и грохнусь рядом с только что умершей девушкой. Посему выдернула руку из хватки усопшей и начала осторожно выбираться из-под телеги. Говорят, что от вида крови человеку может стать дурно, и он даже способен потерять сознание. Наверное, у кого-то так и происходит. Но то ли в моих генах спит наследие великих хирургов (хотелось думать именно о них, а не о мясниках), то ли я просто натура не столь тонкая и чувствительная… Как бы то ни было, меня картина обоза, подвергшегося нападению, наоборот, отрезвила. Прямо как хлесткая пощечина. Хватило сил даже распрямиться и встать. Обвела взглядом телеги и увидела то, чего не заметила доселе: обезглавленное тело девушки. В том, что и на этот раз передо мною именно дивчина, было понятно уже по одежде: что-то отдаленно напоминавшее поневу с затейливой вышивкой по подолу, изящные сапожки, мониста на безглавой шее, расшитые рукава рубашки. Их хозяйка явно не из простых. Была. Я сглотнула. Попятилась. Тут ноги ощутили вибрацию. Змея на моей шее начала нагреваться, словно предупреждая об опасности. Кто бы это ни был: опоздавшая подмога или налетчики, вернувшиеся за поживой, я решила, что самое разумное — дать деру. Ибо, подозреваю, в моем случае поговорка «бег продлевает жизнь» имеет не фигуральный, а самый прямой смысл. Поэтому я действовала как при облаве, когда первыми надо смываться невиновным, у которых нет навыков убедительно оправдываться. Споро попятилась, скрывшись в тех же зарослях, из которых выползла не так давно, не забыв прихватить свой рюкзачок. Как оказалось, весьма правильно сделала. Конных было четверо: в легкой броне, с мечами. Один, спешившись, подошел к обозу и стал бесцеремонно вертеть убитых, оттягивать им вороты, словно что-то ища. Когда я сквозь траву увидела отрезанную девичью голову, притороченную к седельной сумке — чуть не завизжала. Но тут, наверное, помогла журналистская привычка. А может, собственный кулак, поднесенный ко рту, который я прикусила до крови. За всем этим не сразу сообразила, что начала понимать, о чем переговариваются тати. Нет, не слышать отдельные слова, а именно понимать общий смысл. Как если бы не вчитывалась в отдельные предложения, а просто смотрела на текст. Они искали какую-то кнессу с печатью. В голове сразу же всплыл образ здоровенного штампа, которым ставят оттиск «оплачено». Но что-то мне подсказывало, что это не он. А потом до меня, как посылка до адресата, отправленная по почте России, дошло: эта змея на моей шее… Разбойник ведь именно в горловины рубах и заглядывал. У моей головы было одно свойство, которое я до этой секунды считала достоинством. Она была богата на всякую правдоподобную фантазию. Конечно, без такого полезного навыка журналистом, увы, не быть (во всяком случае, успешным — так точно), посему эту способность я даже оттачивала. Но сегодня чересчур резвое воображение, получившее нехилую порцию адреналина и вагон непереживаемых (для обозников, которые, увы, полученные впечатления не смогли совместить с собственной жизнью) и непередаваемых (или передаваемых в основном матом у меня) впечатлений, сыграло злую шутку. Это самое воображение, словно костяшки на счетах, отщелкало неутешительную сумму моего долга фортуне, которая решила каким-то чудом оставить меня в живых. Выходило, что в обозе ехала эта самая кнесса, девушка далеко не бедная, и везла с собой печать. Вернее, змею. Или нашейный обруч… Тут я слегка забуксовала, поскольку разум все ещё отказывался верить в то, что змеевна, живая и вполне бодро ползающая, способна стать металлическим украшением. Но факты были на лицо, вернее, на моей шее. А посему женская логика, которая тем и хороша, что может криками, скандалами, слезами или простым «а почему бы и нет?» заставить замолчать даже законы физики, просто приняла случившееся как данность. И я стала, прислушиваясь к разговорам налетчиков, лихорадочно складывать мозаику событий дальше. Судя по тому, что обезглавили девушку в богатом одеянии, ее и приняли за кнессу. А настоящая, получается, ехала в обозе, но под видом простого мальчишки? Значит, переодевшаяся подозревала подобный исход. Или на нее уже были нападения? В общем, так или иначе, но та, в монисте, сыграла роль столь любимой многими журналистами водоплавающей птицы — утки. Подсадной и весьма убедительной на свою же голову. Меж тем время шло. Головорезы, не находя искомого, все больше злились. Я бдела в камышах. Самым сложным в засаде оказалось даже не сидеть тихо: ведь страх умеет хорошо парализовывать, почище двустороннего инсульта. И даже не бороться с собственными мыслями, которые норовили пуститься галопом, погрузив тем самым хозяйку в панику и выдав с головой. Вовсе нет. Самым сложным было не задрыгнуть в воде, что показалась мне сначала весьма теплой. Не парное молоко, конечно, но и не та волна паводковой мути, что не намного теплее крещенской проруби. А ещё я выяснила, что в данной речке вода не просто чистая, а экологически чистая. Как? Мной решила подзакусить пиявка. Говорят, что эти твари обитают только в чистой пресной воде. Вот когда я пожалела, что сижу не в озерце с масляной пленкой. Хотя… где бы я тогда спряталась? Камыши ведь тоже бы в столь «облагодетельствованной» человечеством калаужине не выросли. Пока я размышляла о плюсах и минусах индустриального природопользования, шелковая черная лента длиной с мизинец решила, что моя лодыжка — это совсем-совсем недурственно. Пиявка примерилась и таки впилась в мокрую джинсу. Прокусить не прокусила, но место ее страстного воссоединения с тканью я ощутила. Слепни от водной обитательницы не отставали и кружили над головой. Ударить или стряхнуть кого-то я не решалась: вдруг разбойники услышат? А последние меж тем активно рылись. Уже в тюках, разбрасывая вокруг пушнину, одежду, снедь. Не нашли печати и решили, что она отдельно от тела? Но, что самое удивительное, чем дольше я их слушала, тем больше понимала отдельные слова. А моя змеевна на шее меж тем все так же грела. «Прямо как аккумулятор усиленно работающего телефона», — подумалось вдруг. Хотя почему «как»? Ведь понимать местную речь я начала после того, как меня «осчастливили» этой печатью. Разбойники искали долго и с остервенением. Но когда солнце начало клониться к закату, они все же убрались. Подозреваю, что не далеко и не насовсем. Это были не простые грабители, которым нужна пожива. Наемники. Киллеры, мать их, местного разлива. И, как я поняла, нанятые с одной конкретной целью: добыть печать. А посему будут ее искать и искать. Пока не найдут. А с учетом того, что эта зараза сейчас на мне, забирать будут у нынешней хозяйки без церемоний. И бонус в виде моей глупой башки тоже прихватят. Едва они скрылись, а звуки конского топота растворились в вечернем воздухе, как я дала низкий старт из камышей. Зуб на зуб у меня уже давно не попадал, зато голова, в отличие от одеревеневших мышц, работать не отказывалась. Времени же, чтобы подумать, у меня было предостаточно. По всему выходило, меня занесло куда-то дальше злополучных чертовых куличек. Мысли о том, что я умерла и в раю, почему-то не посещали. Может, оттого, что в Эдеме трупы водиться не должны? Им как бы там по штату быть не положено. Значит — другой мир. Сколь бы бредово это ни звучало. И чтобы не умереть ещё и тут — стоит поторопиться. О том, как меня сюда вообще занесло, почему, и с откуда такая честь — старалась пока не думать. Хоть мой процессор, в смысле голова, — вещь и многозадачная, но оперативка и так трещала по швам от всего, что я увидела и услышала. Я попрыгала, согреваясь, а потом рысцой добежала до одного из распотрошенных тюков. Рубахи, юбки, жилеты, мех.