С убитых не знаю, сняла ли бы. Наверное, все же не смогла бы пересилить себя, но тут… Мародерство отвратительно, но сдохнуть — отвратительнее вдвойне. Потому я стянула с себя мокрые джинсы, куртку и водолазку, а потом нырнула в рубаху. Брюк, что подошли бы на мою субтильную фигуру, видно не было, а искать — тут каждая секунда на счету. Пришлось прихватить юбку, безрукавку и полотняный отрез. Расстелив последний, скинула в него свои мокрые вещи. Самая большая заминка вышла с обувкой: все сапоги оказались гренадерского размера, здоровые, мужские. С деревянными башмаками, выдолбленными из цельного куска дерева, — та же история. А намотать кучу портянок на манер онучей — да я бы этим извращением до утра занималась. Посему плюнула и решила, что мокрые кроссовки — тоже ничего. В последний момент, уходя с поляны, подумала о деньгах. С совестью боролась недолго, но отчаянно. Эта паршивка вопила и не заткнулась до конца, даже придавленная тяжестью напоясного кошеля, который я позаимствовала у одного из убитых. — Прости, — губы прошептали сами собой. Звук получился, словно из проколотой шины воздух выходит. Глупо было просить прощения у трупа, но за сегодняшний день случилось столько бреда, что одним больше, одним меньше, какая уже разница? «Обо всем этом стоит ещё раз подумать. Хорошенько. Но потом. А сейчас пора сматываться», — решила я про себя, словно путы отсекла и, подхватив узел с мокрыми вещами, нырнула в заросли. Лес встретил меня мошкарой и густыми, как смола, сумерками. Не покидало ощущение, что я здесь чужачка. Да в сущности так оно и было. В свои двадцать три я по пальцам могла пересчитать дни, проведенные на лоне природы. Зато в городе — не счесть. Потому трезво рассудила, что от тракта далеко отходить не стоит, но и идти по нему в открытую — значит нарываться на крупные неприятности. Так и шагала леском в полусотне метров от дороги. Так, чтобы видеть ее хотя бы иногда, но если вдруг конные или пешие — сразу же нырнуть с головой в траву. Когда солнце почти скрылось за горизонтом, а мошкара окончательно подтвердила, что страшнее комара зверя нет, я поняла, что умная женщина никогда не будет брать тяжелого в руки, а дурного — в голову. Но то — мудрая. Увы, я таковой не была ни разу. Потому как сумела прихватить и то, и другое: куль с мокрой одеждой весил изрядно, а мысли, бродившие в голове, — и того больше. Каждый шаг давался все тяжелее. В животе не просто урчало, там, судя по звукам, выл Джигурда. Голова кружилась. Наконец, я сдалась. Плюхнулась под первым попавшимся деревом и вытянула ноги. Задним числом пожалела, что взяла все, кроме самого главного: еды. С водой в организме после продолжительных принудительных водных процедур пока был порядок. Стала перебирать в уме, что же я знаю о съедобных растениях и грибах. Оказалось, что только как их искать. Да и то не в лесу, а в гугле. Но тут взгляд упал на поклажу, и я вспомнила о недоеденном батончике. Руки, до этого неподъемные, поняв, что организму светит углеводная пожива, потянулись к узелку. Уже спустя минуту я с утробным урчанием уплетала остатки шоколада с орехами. Когда фантик был тщательно облизан по третьему разу, с прискорбием пришлось признать: вечерней трапезе конец. Пора подумать о ночлеге. Идти куда-то сил не было. А ночевать на земле… Я уже убедилась, что моя кровушка — весьма недурственная закуска для местных обитателей. И если комарам и пиявкам посягательства можно было если не простить, но хотя бы с ними смириться, то с волками, подозреваю, я ста граммами второй отрицательной не отделаюсь. Решение заночевать на дереве показалось мне правильным. «Кровати» на мой непритязательный взгляд отличались лишь тем, что одни — с иголками, другие — с листьями. Последние мне нравились больше. Задрала голову. Я сидела как раз под раскидистым дубом. «Значит, дуб», — решила я, с кряхтением вставая. Как залезала на дерево уже почти в темноте — отдельная сага. Но нет в мире той стены, что устоит перед женской целеустремленностью. Хотя в моем случае — скорее банальным упрямством. В итоге я все же оседлала одну из веток. Убедившись, что подо мною метра четыре свободы, решила, что я пока корочек пилота не имею, оттого к полётам мое бренное тело допускать не стоит. Достала из узла джинсы, выдернула из них ремень и, привалившись спиной к толстому стволу, вытянула ноги вдоль ветки. Чтобы приковать себя за талию, длины ремня не хватало, но вот соединить ногу и толстый сук — вполне. Думала, что долго не засну в таком положении. Ан нет, сегодняшний день измотал меня настолько, что я вырубилась практически сразу же. Вот только сон был не долгий. Проснулась от грохота. Едва не свалилась, но чудом успела вцепиться в ветки. Вокруг ещё было черно, и я, слепо щурясь, начала лихорадочно озираться. А когда наконец углядела, что внизу, под дубом, сердце ушло в пятки. Она была мертва. Стеклянный взгляд, бледное до синевы лицо, неподвижное, как гипсовая маска. Слишком прямая спина, неестественно вывернутая шея, плети рук. Рубаха, заляпанная в крови, посреди которой, прямо в груди торчала стрела. Кнесса стояла, не смея зайти под сень дубовой кроны. Мое сознание будто огненной плетью хлестнули. Сон слетел напрочь. Зато животный ужас, от которого хочется выть и пятиться в угол, готов был заполучить меня всю в свою безраздельную власть. Гостья стояла, смотря на меня своим немигающим глазами и не шевелилась. Я тоже будто приросла к дубу, уже представляя, как эта посланница нави сейчас взберется по стволу и начнет душить меня. Почему именно душить? Я сама не знала. Но воображение отдало предпочтение почему-то именно этому способу убийства. Все же усилием воли если не отогнала, то хотя бы чуть приглушила панику. Ободрила себя тем, что если бы пришлая могла со мной разделаться, то давно бы уже это сделала, пока я спала. Она же стояла, как проржавшие жигули: теоретически двигаться могла, но считала ниже своего достоинства. Хотя… Закралось подозрение, что этой убиенной мешает именно дуб. Ну боятся же вампиры осины? Может, и у данной неупокойницы аллергия на конкретные деревья? Не знаю, сколько бы мы с ней ещё играли в гляделки, но вдалеке пророкотал гром. Этот предвестник гнева туч, брюхатых отчаянным дождем, будто подстегнул загробницу. Она заговорила. Ее голос, такой же неживой, размеренный, как удары метронома, и негромкий, тем не менее ввинчивался в уши и, казалось, даже забирался под кожу. — Моя жертва оказалась не напрасной. Несколько последних веретен жизни стоили того, чтобы их отдать в обмен на услышанную мольбу. Перед тем, как я уйду в навь, знай: — в ее речи не было пауз, что нужны живым для вдоха, оттого смотреть на говорящую оказалось жутко вдвойне, — ты обещала сохранить мир. Ты поклялась передать печать кнессу Верхнего предела, стражу небесных врат. Тут я не выдержала и перебила монотонный голос. — Помедленнее, пожалуйста, сейчас запишу! — то, что я сейчас слышала, было столь бредовым, что мозг отказался это воспринимать, и верх взяли рефлексы. Благо не безусловные, вроде глотательного и дыхательного, а сугубо профессиональные, журналистские. Руки сами потянулись к рюкзачку, в котором лежал диктофон. Мне бы подумать: ведь электронный трудяга мог и не пережить купание, в котором я сама чуть не сдохла. Но, вопреки всему, водонепроницаемый китайский чехол оказался действительно водонепроницаемым. Пальцы нащупали кнопку и мигнул красный огонек: запись пошла. Мертвая гостья же наоборот тут же умолкла. То ли ее смутила моя рефлекторная просьба, то ли результат гения инженерной мысли, что сейчас исправно записывал звуки тишины. — Простите, а можно поподробнее, чем вы пожертвовали, кому и при чем здесь я? Как оказалось, умершие — натуры тонкие и с ограниченным функционалом памяти. Сразу несколько вопросов им задавать нельзя, иначе зависают почище интернет эксплорера, в котором за раз открыли двадцать окон. Пока я споро постигала азы некромантии, в частности, общения со свежевоскресшими трупами, удалось выяснить, что эта кнесса в обмен на последние часы своей жизни (или как здесь принято отмерять время — веретена) и крохи собственной же магии решила-таки выполнить возложенную на нее отцом миссию. То бишь передать эту гребаную печать адресату. Но поскольку сама умирающая по понятным причинам этого сделать не могла, то провидение послало ей того, кто оказался ближе всего. На мое осторожное замечание, что не так я близко была от этой самой кнессы (другой мир, как-никак), умершая лишь обронила, что, значит, я очень хотела жить и ее зов совпал с моим желанием. К тому же мертвые легко проходят меж мирами, в отличие от живых… В общем, кто может оказаться ближе и роднее всего полутрупу? Правильно — второй такой же полутруп. Только в моем случае «подлежащий восстановлению»: ран, оторванной головы, тройной дозы яда мое тело не имело, а посему вернуть его к жизни можно было, всего лишь выкинув из водной круговерти. А там, как говорится, если сильно жить хочешь, сама справишься. Другого объяснения всему этому я просто не нашла. Но вот если в первой части нашей милой беседы, которую периодически перекрывали громовые раскаты, все стало понятно, то вопрос касательно самой печати и ее «доставки»… Змея на мой шее являлась грузом архиценным, но почему-то идущим исключительно в комплекте с носителем. Я уже было навострилась задать очередной вопрос, когда блеснула молния. Совсем близко. Мертвая посмотрела на небо и, обронив: «Мое время вышло», сделала шаг назад. В этот миг новая молния, вылетевшая из тучи словно арбалетный болт, ударила ровно в то место, где стояла неупокоенная. Яркая вспышка, от которой кровь застыла в жилах. Оглушительный треск, раздирающий барабанные перепонки. Но даже сквозь него я не услышала, но ощутила последние слова кнессы: «Не выполнишь зарока — умрешь и телом, и душою. Станешь небытием». За молнией, поразившей пришлую, сразу ливанул дождь. Капли не разменивались на морось. Они били сразу тяжело, стеной. А я сидела недвижимая на дереве, не в силах пошевелиться. В мозгу все звучали последние слова кнессы. Дождь барабанил по листьям раскидистого дуба. Молния сверкала теперь где-то вдалеке, уже не такая яростная, а словно спустившая пар склочная баба, что отгавкивается скорее по привычке, когда пыл свары уже прошел, но поднятая пыль ещё не улеглась. «Вроде бы при грозе надо прятаться в кустах, а никак не на деревьях», — мелькнула мысль. Мелькнула и пропала. В отличие от холодного ручейка, что тек мне аккурат за шиворот. Крона укрыла шатром, но этот тонкий, в иглу, ручеек, не иначе как по стечению обстоятельств избрал местом своего десантирования именно мою злополучную шею. Наверное, исключительно ему стоит быть благодарной за то, что я окончательно не впала в прострацию от всего пережитого и увиденного за сегодня. До мозга наконец-то начало доходить не только понимание, но и осознание, принятие: я в другом мире. Другом, мать его! Или отец? О местном пантеоне мне ровным счетом было ничего не известно, поэтому я предпочла мыслить привычными категориями. Сказать, что я была ошеломлена — значит, не сказать ровным счетом ни звука. Еще сегодня утром сетовала на несправедливость жизни? Три раза «ха»! Но отчего я такая везучая? И вроде бы мои полушария защищены черепом, а не штанами, так отчего у меня в жизни тогда все через жопу? Теперь, подозреваю, что именно это время буду вспоминать как самое счастливое и беззаботное. Лика Южная, что так любила загребать жар чужими руками, главгад, самоутверждавшийся за счет унижения сотрудников, да даже собственная мать, которая скинула меня, как мусор с совка, едва я поступила в университет… Хотя она и до этого не сильно пеклась обо мне. И дело вовсе не в том, что я лишь одна из пяти ее детей. Моя мать вообще не особо переживала по поводу своего «выводка», считая, что это — забота очередного ее мужа. На моей памяти таковых было три. А уж «хахалей» (как точно характеризовал список любовников моей родительницы конклав околоподъездных бабулек-сплетниц) у маман было без счету. Но что больше всего меня поражало: мужья терпели любые загулы моей родительницы, и разводилась все три раза именно мать. Несмотря на то, что моя жизнь была отнюдь не золотой, она меня устраивала. Я была уверена, что не останусь голодной и не сдохну в обшарпанном подъезде хотя бы потому, что все свое детство и отчаянные школьные годы провела далеко не в тепличных условиях. В тринадцать лет я уже освоила десяток законных способов заработать деньги на кусок хлеба и три десятка — относительно законных. Я мыла стекла и сливала бензин из баков машин — бабушкиных ровесниц, могла шпилькой открыть почтовый ящик и убедить в крайней, буквально жизненной необходимости абсолютно бесполезной вещи случайную тетку на рынке и даже продать ей эту фигню. В общем, как и любой подросток, я хотела денег. Вот только в отличие от большинства сверстников не для походов в кино. Может, я бы в конце концов накрепко связалась с уличной шпаной и наплевала на школу, но тут, при очередном разводе моей матери, объявилась тетка. Эта сухопарая чопорная старуха отчего-то решила облагодетельствовать из пятерых детей именно меня. Хотя я точно не могла быть ее кровной племянницей, поскольку ее брат удочерил меня, когда я уже радовала мир дырками от молочных зубов. Но, несмотря на это, после развода родительницы с отчимом, Эльза Марковна забрала у матери меня, вазу, лично подаренную ей на свадьбу брата с «этой распутной женщиной» и долг по кредиту своего великовозрастного кровника. К слову, самого братишку она даже не пожалела и не поздравила с кончиной его брака, с усмешкой заявив: «Не плачься, я предупреждала, что из вашего супружества ничего путного не выйдет». Мне на тот момент едва стукнуло пятнадцать. Тетка оказалась, мягко говоря, эксцентричной, но чего у нее было не отнять — это железной воли. Впрочем, у меня тоже. Но Эльза Марковна все же победила и умудрилась наставить меня на путь истинный. Я окончила школу без золотой медали (скорее уж хорошо, что двоек по некоторым предметом в аттестате не стояло), но зато профильные дисциплины я, как свидетельница ЕГЭовы, оттяпала у тестовой системы на высокий балл. Настолько высокий, что поступила в университет на бесплатное отделение. Жаль только, что тетя этого уже не узнала. Она отбыла в мир иной аккурат накануне экзаменов. К матери я вернулась ровно на месяц, да и то не в силу душевного порыва, а по велению законодательства. А потом мне исполнилось восемнадцать. Спустя же четыре недели и вовсе началась моя новая студенческая жизнь. Я сидела, прислонившись к дубу, и молчала. По щекам текли беззвучные слезы. Я перебирала свою прежнюю жизнь, как четки, и осознавала, что сегодняшний день отрезал меня от нее. И самым дорогим в этом отсеченном куске были воспоминания об Эльзе. Рассвет встретила, не сомкнув глаз. Сначала запели соловьи, потом отчаянно закрякала утка, а когда зачирикали воробьи, лес стрелами пронзили утренние лучи. Комариное царство, что поредело от тяжелых капель, не торопилось подниматься на крыло. Сползла с дуба. Есть хотелось не просто зверски. Я была голодна настолько, что чувствовала: ещё немного, и начну убивать за еду. Зато, как и вчера, пить хотелось не особо. Одежда оказалась мокрой настолько, что я могла конкурировать с коренными обитательницами болот. Но все же я напилась с листа лопуха, так сказать, впрок. Особых идей не было, кроме как убраться ещё дальше от разграбленного обоза. Хотя на тракт выходить я все же не рискнула и кралась так же, как и накануне, по лесу, невдалеке. Чуть позже выяснилось, что предосторожность была отнюдь не излишней. До полудня меня обогнали две телеги и один всадник, мчавшийся как угорелый, а вот ближе к вечеру… Конский топот и ржание оповестили о том, что на дороге появились новые путники. Едва я увидела знакомую броню четверки всадников, к которым примкнули ещё несколько конных — тут же нырнула в траву. Они проехали мимо. Бряцание сбруи и доспехов уже давно стихло, а мое сердце все ещё гулко отсчитывало удары. Но потом все же отпустило: обошлось. На лес опускалась ночь, когда я добралась до развилки. Поскольку особой цели у меня пока не было, то я поступила в лучших традициях изменщиков: пошла налево. Эта дорога была ничем не лучше и не хуже товарки, но как человек, закаленный очередями в кассах супермаркетов, я всегда выбирала именно «левую полосу». Когда же уже не было видно ни зги, а желудок успешно переваривал сам себя, обещая язву (зато заверял он в этом приобретении уверенно, как депутат на предвыборной кампании), я решила, что у меня начались галлюцинации. Иначе чем объяснить то, что мой нос уловил запах жареного мяса? Сначала я помотала головой, прогоняя ароматический мираж. Но нос лишь ещё сильнее защекотало, а рот наполнился слюной. И я пошла на гастрономический зов. Крадучись, замирая от каждого шороха. Когда осторожно выглянула из кустов, то поняла: это не глюки. Еда здесь действительно была, но добраться до нее — все равно что украсть кошелек у профессионального вора. Но все же я решила рискнуть. Голод — не лучший напарник, но учитель отменный. Объясняет коротко и доходчиво. Внимательно оглядела разбивших лагерь и в углу поляны заметила клетку. По ее прутьям пробегали всполохи, словно деревянный брус был под напряжением. А внутри сидел мужчина, и смотрел он прямо на меня. Наши взгляды встретились. Меня поразили его глаза. Такие редко встретишь даже на просторах интернета, а уж на этом складе бедлама чего только нет! Про суровую жизнь, лишенную магии фотошопа, я уж и вовсе молчу. Они были золотистыми у самого зрачка, словно пламя костра, и будто углем обведенные по краю. В них не было ни обреченности узника, ни злости несправедливо осужденного пленника. Лишь презрение.