Я с головокружением осознаю, что я тоже почти достигла цели, что наблюдение за ним возбудило меня до предела, мое тело жаждет разрядки всего через несколько секунд давления на мой клитор. Я чувствую, как он пульсирует под моими первыми двумя пальцами, мое тело дрожит от удовольствия, когда я прижимаю тыльную сторону другой руки ко рту, заставляя себя сохранять абсолютную тишину, пока я мчусь к своему собственному оргазму вместе с ним, непосредственность и интимность этого только усиливают удовольствие. Это было так чертовски давно. Может быть, именно поэтому я жажду его, поэтому я хочу его не потому, что я настолько сломлена, что вожделею мужчину, который купил меня и держит в плену, а потому, что это было так давно. Так чертовски давно ко мне не прикасались с желанием, не целовали, не обнимали. Так давно мужчина не пытался затащить меня в постель, не флиртовал со мной, не приглашал к себе домой или не соглашался слишком быстро пойти ко мне. Прошло так много времени с тех пор, как я занималась сексом, чувствовала кого-то внутри себя, обнимала кого-то другого, когда тепло его кожи проникало в мою, и это похоже на отчаянную, пустую жажду, как будто я изголодалась по всему этому. Я никогда не считала себя нимфоманкой. Когда-то я была почти уверена, что занимаюсь здоровым сексом как хорошенькая девушка лет двадцати с небольшим, живущая на Манхэттене. Возможно, тогда это казалось немного искаженным, учитывая, что моя лучшая подруга и соседка по комнате была девственницей, которая едва смотрела на парней, не говоря уже о том, чтобы делать с ними что-то непристойное, но это не было чрезмерно. Тогда я просто веселилась. Это ничего не значило, кроме того, что было приятно. Сейчас я чувствую, что тону, как будто моего собственного прикосновения достаточно, чтобы сдержать потребность, чтобы она не поглотила меня, но тихий голос в моей голове шепчет, что это не может длиться вечно, я не могу провести остаток своей жизни, шныряя по квартире Александра, шпионя за тем, как он дрочит на чьи-то фото, прячась и трогая себя вместе с ним. В глубине души я не думаю, что это только потому, что прошло так много времени с тех пор, как я трахалась. Я внимательно смотрю на Александра из-за двери, моя рука все еще работает в моих шелковых пижамных штанах, мое дыхание становится прерывистым, когда я наблюдаю, как он вздрагивает, его член напрягается в кулаке, и он громко стонет, глубокий и интуитивный звук, который говорит мне, что он кончит в любую секунду. Одетый и ухоженный в течение дня, Александр эксцентрично красив, но обнаженный и испытывающий муки удовольствия, как сейчас, он великолепен. Я вижу каждый дюйм его стройного мускулистого тела. Я позволяю себе жадно любоваться зрелищем, наслаждаясь видом такого количества привлекательной мужской плоти на витрине… и это, даже не учитывая восемь или девять дюймов твердого, пульсирующего члена между его ног. Я заставляю себя забыть, кто он, что он сделал, конфликт между нами и кем я для него являюсь, чтобы я могла наслаждаться этим, потому что прошло так чертовски много времени с тех пор, как я только начала ценить красивого обнаженного мужчину и с тех пор, как я позволила себе увлечься желанием. В ту же секунду я понимаю, что вижу, как содрогаются бедра Александра, все его тело напрягается, когда голова откидывается назад, его рука внезапно расплывается на члене, когда он сильно и быстро дергает ею, его зубы стиснуты, и он внезапно наклоняется вперед, его рука соскальзывает со столбика кровати и цепляется за край матраса, когда он смотрит на разворот фотографий, выражение его лица почти мучительное, когда я выглядываю из-за двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как он сильно сжимает головку члена в кулаке, первый рывок о том, как его сперма вытекает на его пальцы. Он продолжает яростно поглаживать, звук, похожий на рев, вырывается из его рта, когда его голова наклоняется вперед, его позвоночник выгибается вперед, и он толкается в свою руку, горячая сперма покрывает ее, когда все его тело сотрясается от неистового удовольствия от его оргазма, и прежде чем я успеваю перевести дыхание или сделать что-либо еще, кроме как снова прижать тыльную сторону ладони ко рту в отчаянной попытке сохранить тишину, я чувствую, как все мое тело сотрясается во внезапном спазме чистого, электризующего блаженства. О боже, о боже, о боже… я кусаю тыльную сторону своей руки, всхлипывая в ладонь от чистого удовольствия, приваливаюсь к двери, и у меня подгибаются колени. Наблюдать за оргазмом Александра, самая горячая сцена, которую я когда-либо видела. Я не могу отвести взгляд от его дрожащего тела, высокого, широкоплечего и мужественного, его дыхание прерывается, когда он стонет, сжимает свой член в кулаке, и его бедра изгибаются. Еще больше спермы вытекает из головки его члена на его руку. Зрелище настолько эротичное, что я чувствую, что не могу дышать. Александр почти как животное в своем удовольствии, все его существо сосредоточено на его пульсирующем члене, не заботясь о сперме на своей руке, запястье и полу или о том, что она может распространиться повсюду, только о его отчаянной потребности в освобождении. Это тем более интенсивно, потому что я увидела и другую его сторону, ту, которая не выносит пыли и настаивает на ежедневной уборке квартиры сверху донизу, ту, которая была одновременно возмущена и возбуждена моим возбуждением, пропитавшим его ковер. Я не удивлена, что даже когда его оргазм отступает, я все еще вижу, как сперма стекает с кончика его члена, скользя вниз по его стволу, когда он наполовину приваливается к столбику кровати, все еще сжимая и слегка поглаживая, когда по нему проходят толчки. Сегодня у него так долго был стояк, что я могу только представить, как сильно ему, должно быть, нужно было кончить, сколько раз ему приходилось заставлять себя сдерживаться, железной хваткой удерживая контроль. Его оргазм, должно быть, был ослепительно хорош, и мысль о том, что он борется с этой потребностью, никак не успокаивает желание, которое я все еще чувствую пульсирующим в моих венах. Я хочу подойти к нему снова, пересечь комнату и упасть перед ним на колени, чтобы я могла слизать капли спермы, прилипшие к его члену, взять его размягчающуюся длину в рот, пока он снова не станет твердым, сосать его, пока он не станет пульсирующим и твердым между моими губами, а затем… Что затем? Я собираюсь трахнуть его? Я действительно хочу это сделать? Я могу притворяться достаточно долго, чтобы отвлечься и потакать своим фантазиям, но в какой-то момент мне придется вернуться к реальности, и… Фотографии по-прежнему разбросаны по кровати, разрушая часть фантазии. Я все еще не могу их хорошо разглядеть, хотя определенно могу различить несколько женских форм. Все это определенно полароидные снимки, некоторые выглядят новее других, с черными чернилами, нацарапанными внизу разными почерками. Я знаю, что это такое. Я знаю. Может быть, я параноик. Или, может быть, я просто заставляю себя думать об этом человеке лучше, чем он, возможно, заслуживает. Я убираю руку от своей киски, сжимаю бедра вместе, чувствуя, как влажный шелк между ног прилипает к коже, и начинаю быстро соображать, как мне ретироваться, пока он не решил, что ему нужно пописать, выпить воды или перекусить в полночь, чтобы он не поймал меня. Он накажет меня, если поймает, и что-то подсказывает мне, что, особенно теперь, когда он испытал оргазм, это будет не так смущающе приятно, как раздвинуться перед ним и мастурбировать для него. Я увидела то, что хотела увидеть, непослушная девчонка, шепчет голос в моей голове, и он звучит тревожно, как Иветт, издевающаяся надо мной. Сейчас же возвращайся в постель, пока он тебя не застукал. Я знаю, что нельзя позволить, чтобы он меня застукал. Однако я поспешно отступаю назад, когда вижу, как он выпрямляется, протягивая к фотографиям руку, которая не была обернута вокруг его члена и теперь пропитана его спермой. Я мельком вижу, как он бесстрастно сгребает их в стопку, собирая их так небрежно, как он мог бы сложить стопку бумаг, в явном противоречии с тем, как я видела, как он смотрел на них, когда гладил себя ранее. Что бы он ни чувствовал, что бы он ни позволил себе почувствовать, находясь в железной хватке своей похоти, теперь он запер это обратно. Я увидела это на его лице как раз перед тем, как отступить, животная потребность исчезла, его челюсть расслабилась, лицо бесстрастное и невозмутимое, каким он обычно бывает. Александр, которого я обычно знаю. Тот, кто застал меня сегодня в кабинете. Тот, которого я все еще хочу, точно такой же. Я чувствую странную вину за то, что шпионила за ним, когда быстро спускаюсь по лестнице, двигаясь так быстро, как только могу, все еще стараясь не шуметь, и за то, что наблюдала за ним без его ведома в самые уязвимые моменты. Я, по крайней мере, знала, что он наблюдал за мной ранее, когда потребовал, чтобы я выставила себя напоказ для него. Тем не менее, насколько я знаю, Александр понятия не имеет, что я пряталась за дверью. Если бы он только знал? Я, честно говоря, не знаю, что и думать. Мужчина, за которым я наблюдала, был настолько охвачен муками похоти и эмоций, что мог бы проигнорировать меня, по крайней мере на данный момент вместо того, чтобы рисковать и упустить обещание своей стремительной кульминации. Но я не настолько наивна, чтобы думать, что даже если бы он отказался от общения со мной в пользу оргазма, что достаточно справедливо, он бы не обратил свое внимание обратно на меня, как только кончил. Только не в том смысле, в каком я этого жажду. Чего именно я жажду? Я спрашиваю себя почти с горечью, бесшумно проскальзывая по коридору и возвращаясь в постель, плотно укутываясь одеялом и опускаясь на подушки. Любви? Общения? Привязанности? Безопасности? Удовольствия? И что из этого действительно мог бы дать мне Александр, если бы я решила игнорировать обстоятельства наших отношений и поддалась только чистому желанию? Безопасность, возможно, до тех пор, пока я не разозлила бы его, и даже тогда он, казалось, был склонен раньше заставить себя умерить свой гнев, а не причинять мне боль. Привязанность, наверное. Легко вспомнить, как он кормил меня, отнес в ванную и искупал меня, нежно раздел и снова одел, погладил меня по волосам и по голове, прежде чем оставить на весь день. Когда я доставляю ему удовольствие, он более чем ласков со мной, даже если это с явной отстраненностью владельца к своей собственности… своему домашнему животному. Его маленькой кукле. Дружеские отношения? Я сомневаюсь в этом. Я тяжело сглатываю, пытаясь представить Александра своим другом. Может быть, со временем, если мы узнаем друг друга достаточно хорошо, но даже за это короткое время мне стало ясно, что Александр держится особняком. Я даже не думаю, что Иветт знает о нем больше половины, возможно, что, как мне кажется, именно поэтому она так отчаянно старается держать от него подальше любую другую женщину, вероятно, в надежде, что со временем он влюбится в нее. Александр говорит, что Иветт его друг, но я подозреваю, что “друг” для Александра, это совсем не то, что это значит для других. Любви? Я прикусываю нижнюю губу, заставляя себя не расплакаться при этой мысли. Мне кажется, что меня любят, и не просто романтической любовью. Я скучаю по Софии, по тому, как мы вместе смеялись, как мы заканчивали предложения друг друга, как мы знали друг друга до мозга костей. Лучшая худшая соседка по комнате, которая у меня когда-либо была. Моя лучшая подруга и самый верный пример любви, который у меня когда-либо был. Я знаю, ее, должно быть, убивает то, что она потеряла меня, она находится за тридевять земель, замужем, беременна и не может прийти за мной. Если бы она не была беременна или, может быть, даже только что вышла из первого триместра, я думаю, она действительно могла бы прийти за мной. Большой шанс. Лука скорее приковал бы ее наручниками к кровати навсегда, чем позволил бы ей вот так убежать в опасность. Эта мысль приводит меня в замешательство. Сначала Лука мне не понравился, я думала, что он высокомерный, властный и жестокий по отношению к Софии. Но со временем он смягчился, и я узнала другие его стороны. Я начала ценить то, что он сделал для Софии и был готов сделать для нее, я даже начала заботиться о нем, как о брате, с которым у меня предварительные хорошие отношения. Теперь было бы чем-то вроде шутки, что он скорее посадил бы Софию под замок, чем позволил бы ей рисковать собой по какой-либо причине, независимо от того, что она чувствовала по этому поводу или ее мнения. Александр хотел, чтобы я держалась подальше от его кабинета и спальни по какой-то причине. Какой именно, я не знаю, но я уверена, что он не хотел, чтобы я нашла купчую. Он мог что-то скрывать, или он мог защищать меня от слишком большого знания, от чего-то, что могло бы причинить мне боль. Несмотря на то, что его действия по-своему жестоки, они, возможно, продиктованы заботой. Так чем же он хуже Луки или даже Виктора? Виктор определенно не был добр к Катерине в первые дни их брака. Он почти купил ее, как Александр купил меня, за исключением того, что Виктор заключил сделку миром, а не наличными. Я борюсь с этим, лежа там в темноте. В чем реальные различия между мужчинами, которых любят мои самые близкие подруги, теми мужчинами, которые, я надеюсь, прибыли вовремя, чтобы спасти их, даже если они опоздали для меня, и Александром? В глубине души я хочу найти причину, по которой они одинаковы, что Александр ничем не хуже любого другого преступника из "белых воротничков", которого я знала, просто эксцентричный миллиардер, а не босс мафии или зверь Братвы. Но мои мысли продолжают возвращаться к другим девушкам, если они действительно были здесь. Что Александр мог бы с ними сделать, что могло бы случиться. Кто был здесь до меня? Чья одежда на мне? Чьими вещами я пользуюсь? Спала ли она в этой же кровати? Как насчет тех, что были до нее, кем бы она ни была? Я крепко зажмуриваю глаза, отгоняя мысли назад, прежде чем они смогут свести меня с ума. У меня нет ни одного из этих ответов, и я не могу попросить о них Александра. Что, в сочетании с тем фактом, что я теперь знаю, что он заплатил за меня сто миллионов долларов, означает, что я должна держаться от него на расстоянии, насколько это возможно. Беспрекословно подчиняться ему. Воздвигнуть стены вокруг своего сердца и всего остального, что я могу эмоционально заблокировать вместо того, чтобы позволить себе быть переполненной желанием. Удовольствие. Последнее, о чем я подумала бы, последнее, что мне нужно. Но я жажду его, но не так, как я привыкла. Теперь я жажду его, потому что все время чувствую себя одинокой, потому что хочу кем-то заполнить это пространство внутри себя, почувствовать, что другой человек заботится обо мне хотя бы потому, что он находит время доставить мне удовольствие. Александр не тот мужчина. Он разрешил мне трогать себя в ванне, и он приказал мне в наказание, но он никогда не прикасался ко мне с желанием. На самом деле, сегодня было совершенно ясно, насколько строго он намерен прикасаться ко мне сексуально. Большую часть времени, что он был со мной в том кабинете, у него была сильная, пульсирующая эрекция, но он старательно игнорировал ее, вплоть до того момента, как лег спать в одиночестве и удовлетворил эту потребность, тоже в одиночестве. Я должна быть благодарна, но я просто чувствую пустоту. Я закрываю глаза, почти мечтая о чае с наркотиком хотя бы для того, чтобы было легче заснуть. Я принадлежу ему, твердо говорю я себе, перекатываясь на бок и сворачиваясь в клубок. Я не могу влюбиться в мужчину, который владеет мной. Как вещью. Я просто не могу. Но когда я пытаюсь дышать ровно, отчаянно желая заснуть и получить столь необходимый отдых после событий дня, я чувствую в глубине души, что это становится проигранной битвой. Я должна забыть любые романтические идеи о том, что сломанные части его натуры тянутся к сломанным частям меня, или что мои отношения для него что угодно, но не что-то лучшее, чем отношения рабыни к своему хозяину, и, на данный момент, несколько хуже, чем у комнатной собачки к своему владельцу. Если он заплатил за меня сто миллионов долларов, цифру, которую я даже представить не могу, то, должно быть, на это была причина. Реальная причина. И если это не секс, то что-то другое. Никто не платит сто миллионов долларов за то, чтобы у них в квартире убиралась горничная-калека. Я здесь по другой причине. И вместо того, чтобы тосковать по Александру, я должна попытаться раскусить его. Я должна попытаться освободиться, прежде чем произойдет что-то ужасное. Вместо этого я чувствую себя испуганным кроликом, жмущимся по углам, мечущимся с места на место. И что еще хуже… я кролик, начинающий влюбляться в ту самую ловушку, которая держит меня в своих зубах. ЛИАМ Утром мы улетаем в Токио. Или, по крайней мере, план, который мы втроем разработали, состоял в том, чтобы долететь до ближайшего частного ангара и оттуда встретиться с водителем, который отвезет нас в Токио, где мы могли бы узнать, как нам поговорить с оябуном из фракции Якудза Накамура. На бумаге это кажется достаточно простым. Пароль Левина уже открыл для нас несколько дверей, но, когда мы садимся в самолет, я вижу, что выражение его лица немногословно и напряженно, с оттенком беспокойства. Я смотрю на него, когда он занимает свое место в самолете, прямо напротив нас с Максом по другую сторону прохода. В отличие от коммерческого рейса, здесь можно не беспокоиться о сведенных судорогой ногах или кричащих детях, не беспокоиться о взволнованных стюардессах или слишком холодном воздухе, а виски — первоклассное. Хотя Короли так же богаты, как любая из криминальных семей, мы не выставляем это напоказ, как русские и особенно итальянцы. У моего отца никогда не было частного самолета, и одно упоминание об этом вызвало бы у него немало порицаний за столом. Старшие и даже более консервативные члены Королей не постеснялись бы сообщить ему, как они относятся к такого рода расточительности. Зачем летать частным рейсом, когда коммерческий доставит вас куда угодно просто и отлично? На самом деле, одна из худших ссор моего брата Коннора с нашим отцом была именно из-за этого. Он отправился на конклав по собственному желанию, вместо нашего отца из-за болезни и я тогда подумал про себя, в качестве теста. Нашему отцу нравилось это делать, тестировать Коннора, чтобы увидеть, продолжает ли он воплощать лидера, которого наш отец так усердно пытался из него сделать, и он часто это делал. Коннор, возможно, не возмущался бы этим так сильно, если бы наш отец относился к этому как к неизбежному злу, части бремени отцовства и процесса воспитания лидера Королей. Но вместо этого всегда было ясно, что ему нравилось держать Коннора на взводе, заставляя его гадать, какими могут быть последствия любого данного слова или поступка. Он горячо восхвалял его, заставлял его чувствовать, что он ничего не может сделать, чтобы потерять любовь и гордость нашего отца только для того, чтобы спустя несколько минут злобно оборвать его из-за пустяков. Иногда я думаю, что удивительно не столько то, что Коннор ушел, сколько то, что он не сделал этого раньше. В том, что мы с Коннором не были близки, тоже была вина нашего отца. В то время как давление, бремя и ответственность будущего наследника легли на Коннора с самого начала, придавив его к тому времени, когда он едва стал подростком, наш отец в основном игнорировал меня. Я был предоставлен делать то, что я хотел, заниматься тем, что мне нравилось в любой момент времени. Если бы я разыгрывал, не повиновался или даже создавал проблемы, наш отец навряд ли бы заметил. Даже если бы я удвоил усилия, желая привлечь к себе немного внимания нашего отца, положительного или отрицательного, я обычно вообще ничего не получал. Коннор, с другой стороны, не мог сделать и одного неверного шага без того, чтобы наш отец не обрушил на него адское пламя и серу, как будто малейшая ошибка со стороны Коннора означала бы мгновенный конец Королей и жизни, какой мы ее знали, кульминацию сотен лет передаваемых традиций и правил, превратившихся в прах, потому что у Коннора было… что именно? Опоздал на встречу на несколько минут? Поцеловал дочь не того мужчины достаточно невинно? Завел друга из семьи более низкого ранга? В итоге он по большей части остался один. А теперь он ушел, вероятно, навсегда. Ты был неправ, папа, мрачно думаю я, глядя в иллюминатор самолета. Его уже давно нет, и ничто не рассыпалось в прах. На самом деле, если Короли падут, это будет не вина Коннора Макгрегора. Это будет моя вина, того, которого ты игнорировал, потому что думал, что я неспособен причинить проблемы, достаточно разрушительных, чтобы на них стоило обратить внимание. Что ж, я сам виноват в этом сейчас, и иногда я не могу не задаваться вопросом, не является ли ноющая, гложущая вина, которую я испытываю, просто тем, что наш отец наваливает ее на меня с того света, наверстывая упущенное время. Я позволяю своей руке скользить по маслянистой коже сиденья рядом со мной, точно зная, что сказал бы по этому поводу мой отец. На том конкретном конклаве один из итальянских боссов пригласил нескольких участников, включая Коннора, на свой частный самолет. Когда Коннор пришел домой, он сделал то, что делал очень редко, взволнованно отвел меня в сторону, чтобы рассказать все о своем опыте. Я даже представить себе не мог, что ступлю на такую ступень. Как второй сын, которого в основном игнорировали, я и не ожидал, что когда-нибудь буду общаться локтями с такими мужчинами, как отец и Коннор, с частными самолетами и летними виллами. Я проглотил каждую частичку этого, слушая своего старшего брата с широко раскрытыми глазами и с нетерпением ожидая услышать, как он описывает это в ярких деталях. Но, к сожалению, я был не единственным, кто слушал рассказ Коннора. По словам моего отца, это был тест, чтобы увидеть, как Коннор реагировал на излишества некоторых других семей, оставался ли он верен нашим ценностям перед лицом такой вопиющей материальной расточительности и показухи. Тот факт, что Коннору это так понравилось, и он испытывал благоговейный трепет, даже завидовал этому, был свидетельством еще одного морального провала с его стороны, просто еще одним способом, которым, если им не руководствоваться строго, его будущее лидерство будет слабым и жалким, что приведет к крушению всего, над созданием чего наш отец так усердно работал. А что касается того факта, что я был в равной степени взволнован, услышав о частном самолете, кожаных сиденьях, хорошенькой стюардессе и дорогом вине, которое подавали? Моему отцу было наплевать на то, вырасту я материалистом и поверхностным или нет. Только моему брату, такое было не позволено, тому, от кого однажды будет зависеть все. Иронично, не правда ли? Сухо думаю я, как будто Коннор где-то может меня услышать. Все это, именно папа чуть и не разрушил своими предательскими махинациями. Но, в конечном счете, он этого не сделал. И это была вторая половина иронии, что мне, а не Коннору выпало держать все это вместе. Я, неполноценный, игнорируемый ребенок, которого мой отец называл подменышем, потому что моя мать умерла, рожая меня, как будто я мог каким-то образом предотвратить это. Как будто я не вырос, желая свою мать так же сильно, как он хотел свою жену. Возможно, больше, поскольку у него не было никаких проблем с посадкой семян в Франческу Бианки, пока его жена была еще жива. Я делаю все возможное, чтобы избавиться от мыслей, изгнать призраков прошлого. Они не помогут мне здесь и сейчас. Мой отец, при всей его настойчивости в том, что излишества других семей были предосудительными и расточительными, не смог применить те же уроки к себе, когда увидел возможность захватить больше территории. Он был таким же жадным, как и все остальные, по крайней мере, до власти и крови, если не до денег. А что касается моего брата, то его давно нет. В детстве я часто мечтал иметь возможность положиться на своего старшего брата, но, став взрослым, я пришел к пониманию, что в этой жизни редко на кого вообще можно положиться. Даже за то короткое время, что я по-настоящему обращал внимание на махинации вокруг меня, с тех пор как мой отец неохотно взял меня под свое крыло, чтобы заменить Коннора, я видел, как быстро другие ставят свои личные интересы выше тех, с кем они должны стоять плечом к плечу. Мне никогда не приходило в голову, что у меня может быть то, чего я никогда не видел ни у одного знакомого мужчины, кто-то более близкий мне, чем даже брат или правая рука. Браки в криминальных семьях, это не любовь и даже не партнерство, это союзы и дети, объединяющие семьи через кровное родство, а иногда и просто угроза потери, если кто-то в другой семье переступит черту. Это все политика, она не имеет ничего общего с мужчиной и женщиной, объединяющимися в браке по своей сути. С самого детства у меня всегда было такое представление о браке. Но я увидел кое-что другое с тех пор, как познакомился с Лукой и его женой, а теперь даже с Виктором и Катериной. Я никогда не думал слишком долго о жене, которую я мог бы полюбить, о женщине, которая могла бы быть больше, чем просто домохозяйкой и матерью моих детей. Нельзя тосковать по тому, о существовании чего ты даже не подозревал. Однако сейчас я вижу потенциал для чего-то другого. Чего-то большего. И когда я пытаюсь представить это, единственный человек, которого я могу видеть рядом с собой, это Ана. Я поклялся ей, когда Алексей забирал ее, что приду за ней. Я не знаю, слышала ли она меня, помнит ли она, верит ли она вообще еще в чьи-либо обещания. Но я хочу, чтобы она знала, что она может положиться на мои. Что я не брошу ее, независимо от того, что кто-то другой призывает меня делать, чего бы это ни стоило, чего бы это ни стоило для меня. Из всех в мире именно ей я хочу сдержать свои клятвы больше, чем кому-либо другому. До смерти. Учитывая выражение лица Левина, когда мы начинаем спускаться, смерть, это последнее слово, о котором я хочу думать прямо сейчас. — Ты выглядишь так, словно кто-то прошелся по твоей могиле. — Его лицо не сильно изменилось с тех пор, как мы сели в самолет, напряженное и мрачное. — Не фанат Токио? Или просто полета в целом? Глаза Левина сужаются, он поджимает губы, глядя в окно. — На самом деле, теперь, когда ты упомянул об этом, я никогда не был особым поклонником путешествий на самолете. Человек должен твердо стоять обеими ногами на земле. — А, я не возражаю. — Я пожимаю плечами. — Кроме того, кто может поспорить с путешествиями в таком комфорте? Левин приподнимает бровь, но просто отводит взгляд от окна, когда мы начинаем спускаться, выражение его лица все еще тяжелое. — Дело не в этом, — говорит он наконец. — Что ты знаешь о Якудзе, Лиам? Я хмурюсь. — Не много. Я не уверен, что Короли когда-либо вели с ними дела. — Никто из семьи на Восточном побережье не ведет с ними дела. Я знаю, что боссы Братвы все еще время от времени делают это в России. Но к ним нельзя относиться легкомысленно. — Левин хмурится. — Я никогда лично не встречался с Накамурой, но у него есть репутация. — Разве не у всех нас? Левин бросает на меня взгляд. — Это ирландское легкомыслие здесь далеко тебя не заведет, — предостерегает он. — Накамура с такой же вероятностью отрежет тебе язык за дерзость, как и сочтет ее очаровательной.