– Матушка будет волноваться, – говорю я, направляясь к двери. – Я еще тебя увижу до отъезда в Шарлоттсвилль? – Я зайду к тебе на неделе. – Спасибо. Послушай, я ведь вовсе не хотел тебя обидеть, – начинает он, уперев руки в бока. – И уж точно не собирался поучать тебя в манере епископа Мура, твердить, чтобы ты не слушал свою музу. Просто я за тебя волнуюсь. Молю Бога о том, чтобы она оказалась просто жуткой галлюцинацией, явившейся нам из-за хереса. – Ты прав, Эб. Его плечи расслабленно опускаются. – Так она нам в самом деле привиделась? – Нет, – отвечаю я, приоткрыв дверь. – Ты прав в том, что мне, увы, действительно есть дело до того, что думают обо мне окружающие меня болваны. Отпечаток тела Линор на снегу не дает ровным счетом никаких подсказок, где ее искать. Следы сажи, оставленные ее платьем, указывают на место, где она лежала, но вокруг снег абсолютно чист. Однако мне всё же удается заметить несколько пар следов, ведущих к ее пепельному отпечатку на снегу – и от него. В воображении тут же всплывает толпа негодяев, которые сперва преследуют ее во мраке, потом заманивают в ловушку, убивают и бросают в реку… Пошатываясь, направляюсь домой, растирая виски в отчаянной попытке сочинить пару стихотворных строк, чтобы убедиться, что моя муза еще жива – как бы я ни пытался прогнать ее, а ее судьба очень меня тревожит. Умом всё еще владеют алкогольные пары, и я вдруг замечаю, как это на самом деле сложно – просто идти прямо, не говоря уже о сочинении стихов, требующем едва ли не математической точности. Я преодолеваю еще один квартал и вижу темнокожего раба, кузнеца Гильберта Ханта, местного героя, спасшего не одну жизнь, когда загорелся Ричмондский театр. Гильберт сосредоточенно бьет молотом по наковальне. Сколько себя помню, его ритмичные удары всегда аккомпанировали симфонии жизни Ричмонда, будто перкуссия, но этим утром мне кажется, будто старина Гильберт колотит меня прямо по черепу. Ветер меняет свое направление, и кисловатый хмельной дух от пивоварен, выстроенных вдоль реки, наполняет воздух. Желудок у меня сжимается. Из-за угла выезжает экипаж, а меня накрывает новый приступ тошноты, такой силы, что мне становится всё равно, кто увидит мои позорные мучения. Не в силах сдерживать рвотных позывов, я падаю на четвереньки, и содержимое моего желудка потоком изливается на снег. При приближении к дому я первым делом заглядываю в кухню – в одну из нескольких деревянных построек, расположенных за поместьем, где хранятся кухонные принадлежности, посуда и пряности, а в воздухе стоит сладковатый запах поджаренного мяса. Отец никогда сюда не заходит, и его отсутствие, а также огонь, который всё время пылает в жаровне, а еще собравшаяся здесь компания превращают комнату в самое теплое и приятное местечко во всём поместье. – Доброе утро! – приветствует меня Джим, наш седовласый слуга с голосом грубее наждачной бумаги. Он стоит у стола по центру кухни и нарезает лук, от запаха которого тошнота у меня только усиливается. – Доброе утро, Джим, – отзываюсь я ничуть не мягче. Еще одна наша слуга, Джудит – высокая, крепкая женщина, которая всегда ухаживала за мной, когда матушке становилось совсем худо, – смотрит на меня через плечо. На ней светло-коричневое платье, и она помешивает варево, кипящее в одном из горшков. Как и матушка, на территории поместья она всегда носит белый муслиновый чепец, но кружевные оборки, которыми он украшен, слишком коротки и не могут скрыть морщинок, проступивших у нее на лбу и между бровей от беспокойства. – Вы, никак, выпили накануне бокал вина? – спрашивает она. – О, на той попойке было не до бокалов, – с усмешкой отвечаю я. Джудит пристально смотрит мне в глаза без тени улыбки. Тяжело опираюсь о стол и склоняюсь над высокими горами мелко порезанной моркови и редиса. В животе громко урчит. – Вас что, тошнит? – уточняет Джим. – Ерунда, скоро пройдет. – Ваше отсутствие за завтраком не осталось незамеченным, – замечает Джудит. – И что же, обрадовало оно всех или расстроило? – Дамы, как водится, очень переживали за вас. – А отец? – вскинув голову, спрашиваю я. Джудит подходит ко мне и кладет руку мне на плечо. – Он тоже выказал тревогу. От жуткого птичьего крика по коже пробегают мурашки. В окне я замечаю пронзительные желтые глаза совы, оперение которой практически сливается с корой ближайшего дерева. Эта сова давно облюбовала его и садится на его ветви каждый день и каждую ночь, круглый год. Джудит наливает в чашку воды из кувшина, стоящего на буфете у окна. Не сводя с женщины глаз, сова издает пронзительный крик, напоминающий лошадиное ржание, и голос у нее слегка дрожит. Джудит прижимает коричневые ладони к оконному стеклу и ласково говорит: – Морелла, крошка моя, давай попозже. У меня сейчас много работы. Оставим истории до вечера. С трудом сглатываю комок в горле. – Ты что, рассказываешь ей те же жуткие истории о могилах и не нашедших упокоения мертвецах, которых я так боялся в детстве? Джудит отнимает руки от окна. – А что, с годами они вас пугать перестали? Ноги у меня подкашиваются от выпитого, а левая рука соскальзывает со стола. – Идите прилягте, – просит Джим. – Вам явно нездоровится. – Мне надо поднабраться сил – иначе я просто не поднимусь по лестнице, она же высокая, как Маттерхорн[10]! – Вот, попейте, – говорит Джудит и протягивает мне жестяную кружку. – Вы бледны, как сама Смерть! Делаю крохотный глоток с той же жадностью, с какой впитывает капли первого за год дождя иссохшаяся земля в пустыне. Джудит берет со столика, стоящего у кирпичного очага, хлеб, замотанный в тряпицу, и разворачивает его. – То странное видение, что вчера бродило по городу, пугая жителей, – начинаю я, надеясь, что она меня поймет, – это моя муза. – Я знаю, – отзывается Джудит. Рот у меня так и распахивается от изумления. – В самом деле? Она снимает с крючка хлебный нож, стоя ко мне спиной. – Но откуда? Откуда ты знаешь? Она старательно протирает длинное, тонкое лезвие тряпицей, в которую был завернут хлеб. – Не забывайте, что оказались под моей опекой с того самого дня, как Алланы забрали вас к себе. Я наблюдала за тем, как этот ваш мрачный и меланхоличный дух просыпается и обретает форму, еще до того, как рассказать вам первую историю о привидениях. – Неужели ты знала, что однажды она обретет плоть и кровь? – Сказать по правде, я удивлена, что это случилось только сейчас. Делаю еще один внушительный глоток. – И что же мне с ней делать? – Вы – свободный юный джентльмен, мастер Эдди, – подмечает Джудит, отрезая горбушку. – И вправе следовать велениям любой музы, какой только пожелаете, и создавать какие угодно произведения искусства! – Отец так не считает. – Ну ничего, совсем скоро вы обретете свободу! – Так-то оно так, но что обо мне подумают люди, если я стану писать об одержимости демонами и о том, как восставали из могил мертвецы?! – Не вижу ничего плохого в жутких историях на ночь, – замечает Джудит и кладет кусок хлеба на глиняную тарелку, разрисованную темно-синими маргаритками. – Благодаря им ваши слушатели будут по утрам просыпаться с благодарностью к Провидению за то, что они еще живы! Из моего горла вырывается смешок, я согласен. Служанка ставит тарелку напротив меня и вытирает руки о фартук. – Порой музы не отступают от нас ни на шаг, даже если мы вовсе того не хотим. Но бывает и наоборот: их нет рядом, когда они нужны нам больше всего на свете. – Она опирается одной рукой о стол и склоняется ко мне, перебирая пальцами ракушки на своих бусах другой. – Мастер Эдди, когда вы пьете спиртное… Я стыдливо опускаю голову. – …вы тем самым заглушаете свою музу, перестаете ее слышать! Достичь такого эффекта вашему отцу не под силу, как бы он ни пытался. Вы – куда бoльшая угроза для собственного творчества, чем он. Киваю, хоть и не до конца ей верю.