– Слишком милое имечко для тебя, – хихикнув, замечает Морелла. – В жизни не видела никого ужаснее. – В ужасе – своя красота! Ее золотистые губы расплываются в улыбке. – Коли так, то я – Елена Прекрасная, – отвечает она, приглаживая перья на голове. Тихонько смеюсь и при помощи этого странного, очаровательного создания поднимаюсь на ноги. Меня чаруют тихие трели, зарождающиеся где-то у нее в горле, и стук косточек на украшении у нее на шее – почти таком же жутком, как мое. – Обещаешь, что не сбежишь отсюда? – спрашивает она, заключив меня в теплые объятия. – Клянусь, если ты выживешь, если сможешь обрести свободу, преобразиться и посвятить всю свою жизнь искусству, то обретешь поистине божественное могущество! Ты будешь жить в великолепном мире, сотканном из воображения твоего творца, и испытывать невероятное духовное наслаждение, подобных которому ведать смертным не давалось до того! С губ моих срывается тихий вздох, и я расправляю плечи. – Правда? – Я никогда не лгу, Линор. – Она целует меня в щеку, и кровь моя вскипает от сладостного предвкушения. – Тебе нужно продержаться неделю – и ты воспаришь к небесам! – Хорошо, я не сбегу, – обещаю я, хотя от голода всё внутри вновь болезненно сжимается. – Разумное решение! – Она вскидывает руки и окутывает меня своими крыльями. Под складками этого землистого плаща, прижавшись к пернатой и крепкой груди Мореллы, я слышу тихие, уже знакомые мне истории – когда-то давно, когда Эдди был еще маленьким, а я таилась во мраке, их рассказывала ему женщина с красивой черной кожей и бархатистым голосом, сидя у кухонного очага, – истории о появлении кладбищенских демонов и призраков, которые хватали маленьких мальчиков за руки и утаскивали их в холодные и туманные могилы. Подробные описания испуганных детских криков услаждают мне слух, будто венский вальс. Глава 13 Эдгар В домике, где живут Джудит, Дэбни и старина Джим, слышится какая-то возня. Матушка вместе с тетушкой Нэнси вяжут шарфы для богадельни у матушки в спальне, а отец с самого утра работает в своей конторе. Джудит и Джим трудятся на кухне, а Дэбни, судя по звукам, убирается в конюшне, возведенной неподалеку. Но я отчетливо слышу какое-то движение и дыхание в деревянном домике, стоящем прямо передо мной. В правом кулаке я сжимаю кулон с сердечком, найденный в коробке с костюмами и украшениями, в которой мы с приятелями хранили реквизит для представлений нашего Театрального общества, пока родители не положили конец нашим сценическим экспериментам. Красное хрустальное сердце теплеет от моего прикосновения, а серебряная цепочка выскальзывает из пальцев и повисает над землей. Я силюсь удержать в уме десять новых поэтических строк, которые я сочинил, пока оправлялся от воздействия хереса. Подхожу к двери в домик, тяжело дыша. В голове вновь вспыхивает неприятное головокружение. Сова, или, как ее назвала Джудит, Морелла, садится на край крыши и громко хлопает полосатыми крыльями. Стараясь не обращать внимания на эти жалобные крики, я отвожу взгляд от ее страшных желтых глаз и громко стучу в дверь. Никто не отзывается. Оглядываюсь. Вокруг никого, не считая совы. Не теряя времени, отодвигаю задвижку, юркаю внутрь и закрываю за собой дверь. В гостиной, где спят Джим и Дэбни, вплотную к голым бревенчатым стенам стоит пара простых деревянных кроватей, застеленных серыми шерстяными покрывалами. По центру комнаты стоит стол с тремя стульями, но им, судя по всему, уже давно никто не пользовался. Я шагаю по полу, и нелакированные старые половицы жалобно стонут под моими подошвами. Опустив глаза, я замечаю на желтом коврике, у самых моих ног, щепотку золы и цепочку таких же черных следов, ведущую к слегка приоткрытой двери в спальню Джудит. Окна в спальне плотно занавешены, к тому же за окном пасмурно – и комната кажется и не комнатой вовсе, а черной бездной. Крепче сжав хрустальное сердечко и не сводя глаз с двери, я делаю еще пару робких шагов. По спине пробегают мурашки – словно я вновь услышал какой-нибудь из жутких рассказов Джудит, которыми она всегда охотно делилась со мной и другими слугами. Мне вдруг вспоминается ее громкий голос, выводящий каждый слог для драматического эффекта, и ее лицо, на котором пляшут оранжевые отсветы от очага. Всякий раз после таких вот фантастических историй она укладывала меня спать, а я натягивал одеяло на голову и лежал под ним, пока хватало дыхания. Больше всего на свете я боялся, что из темноты высунется ледяная призрачная рука и утащит меня во мрак – или что я открою глаза и увижу призрачное лицо склонившегося ко мне мертвеца! – Линор! – зову я, не сводя глаз с двери. Но в ответ ничего – ни голоса, ни дыхания, ни скрипа деревянных половиц. И всё же я решаю подарить ей первые строки моего нового стихотворения, как дарят в знак примирения оливковую ветвь. И будет дух твой одинок. Под серым камнем сон глубок, — И никого – из всех из нас, Кто б разгадал твой тайный час! Пусть дух молчание хранит: Ты одинок, но не забыт, Те Духи Смерти, что с тобой Витали в жизни, – и теперь Витают в смерти. Смутный строй Тебя хранит; их власти верь![11] И снова никакого ответа, лишь тишина. И эхо моих же слов, отражающихся от стен. Я собираюсь уже уйти, но стоит мне только повернуться к выходу, как дверь в спальню открывается шире. Я замираю, дыхание у меня перехватывает. – Запиши эти слова, – требует голос, отдающийся дрожью у меня в груди. По спине снова бегут мурашки, а на коже выступает холодный пот – я чувствую, как он стекает к плечам. Я вижу ее – мою Линор, эту живую тень, рожденную из пламени моей души. Она выглядывает из-за двери и выходит мне навстречу. У ее губ всё тот же бордовый оттенок, что и у стены, из которой она появилась, и я даже замечаю у нее на нижней губе тот же узор – геральдические лилии, – что и на обоях в моей комнате. Ее мертвенно-бледное лицо еще сильнее осунулось с нашей прошлой встречи, отчего круглые, черные как уголь глаза кажутся еще больше. Я вдруг замечаю, что ее широкий лоб, обрамленный спутанными черными кудрями, которые давно бы пора расчесать, очень похож на мой. – Запиши эти слова, – повторяет она уже медленнее. – Н-н-не… не могу! – отвечаю я, отпрянув. – Только когда покину «Молдавию». Но зато я уже придумал название – «Духи Смерти»! Тебе нравится? Она кивает на серебряную цепочку, которая свисает с моей руки: – Что это у тебя? Я разжимаю ладонь и показываю ей хрустальное сердце темно-красного, почти черного цвета, напоминающего цвет глаз моей музы. – Подарок. Для тебя. Она склоняет голову вправо и с сомнением смотрит на меня, давая понять, что украшение не вызывает у нее доверия. – Я хочу извиниться за то, как нахально себя вел по отношению к тебе, – говорю я. – И за то, что напился. Прошу, прими этот дар в знак моих искреннейших извинений. Она поджимает бордовые губы. – Ты говоришь совсем как мерзавец, вызубривший вежливые фразы. Мне не удается сдержать короткий смешок. – Меня и впрямь учили этикету, однако я нисколько не лукавлю. Один человек, который знает о музах куда больше моего, разъяснил мне мою неправоту. Линор осторожно направляется ко мне, не сводя глаз с поблескивающего украшения. Рука у меня подрагивает. Цепочка тихонько звенит. А жуткие человечьи зубы на ее шее стукаются, ударяясь друг о друга – кажется, что это щелкает зубами живой человек! Она берет хрустальное сердце и принюхивается к нему. Ей так нравится его аромат, что она закрывает глаза и с наслаждением выдыхает. – Пахнет театром! – замечает Линор, и ее голос вдруг становится теплее, мягче, приятнее на слух. Я с облегчением выдыхаю. – Я нашел его в коробке с реквизитом.