– Значит, он не умер? – Ему было почти сто лет. Но он был жив – “Все еще жив”, – заключила Мария и рассмеялась. – И что же, это и вправду оказался он? – Он, – подтвердила Мария. – Конечно, поначалу ему, как и викарию, не очень понравилась идея снова погрузиться в ту эпоху. Но в конце концов он заговорил. Его память осталась ясной. Фланцер действительно жил несколько дней в Сан-Джироламо в конце войны, так у него и появилась возможность поиграть в шахматы с отшельником. Тогда Фланцер и упомянул о Симоне Паппе и показал семинаристу несколько сыгранных ими партий. Конечно, он не рассказал Витторио об обстоятельствах, при которых происходили эти поединки. Я ему о них поведала, и у него на глаза навернулись слезы. – А записи партий? – заволновался я. – Они у него были? Фланцер действительно оставил ему записи, сочтя, что отдает их в хорошие руки. У Витторио осталось только пять из них, он хранил их свернутыми в трубочку, скрепив резинкой и спрятав в маленький керамический горшок, который стоял рядом со мной, на этажерке. Остальные партии, видимо, потерялись, когда он уезжал из Рима. А эти пять он отдал мне и явно был счастлив, почувствовал облегчение оттого, что они вернулись ко мне. – Наверное, вас это сильно взволновало, Мария? Она кивнула: – Конечно. – Интересные партии? – Как сказать, – задумчиво произнесла Мария. – Они неровные. Фланцер как противник не всегда был на высоте. Но это не главное. Гаспар, вы-то это понимаете. Я водил ложечкой по дну опустевшей чашки, рисуя плавные линии на коричневой пенистой гуще. – Не могу вам передать, что я испытала, разворачивая первый из пяти листков с записями. Уже в тот момент, когда разобрала заголовок. Чернила немного выцвели от времени, но рукописный текст был вполне читаем. Вот что я прочла: Дата: 2 июля 1944 года Белые: А. Фланцер / Черные: С. Папп Дебют: Французская защита Далее следовала запись ходов, сделанная по всем правилам ровным, энергичным почерком. Повисла долгая тишина. Я оторвал взгляд от чашки и посмотрел ей в глаза. Внезапно на ее лице заиграла легкая улыбка. – Это чудесная история, – мягко сказал я. Ее улыбка разгорелась ярче. – Она окончена? – спросил я. – Да. Можно сказать, да. – Я хочу сказать: она реально окончена? – Думаю, да. – Значит, в этот раз вы приехали в Рим не для того, чтобы добавить к ней следующий эпизод? – Нет. Ну, не совсем. Есть еще этот самый Витторио. Я обещала, что заеду его навестить. И собираюсь это сделать. Это добрый и очень милый старик. Я не забуду, как мы с ним обнялись на прощание. – Может, он уже умер? – Нет, я навела справки. Он на месте и жив. – Ага. – К тому же есть еще одна партия. Я удивленно поднял брови. – Во время долгого разговора, который мы вели, когда я приехала, я призналась, что тоже играю. Это его заинтересовало. Перед моим отъездом он попросил меня сделать ему одолжение и сыграть с ним. Он не играл с реальным противником уже много лет. А поскольку зрение его, мягко говоря, подводит, мы играли вслепую. Партия завершилась вничью. Тогда мы пообещали друг другу встретиться снова и определить победителя. – Вничью? – удивился я. – Да, – ответила Мария. – Он до сих пор очень хорошо играет, несмотря на возраст. – Значит, вы поедете туда, в Пачентро? – спросил я. – Это и есть то другое дело, ради которого вы приехали в Италию? – Да. Мария пристально посмотрела на меня. – Вы могли бы составить мне компанию, – предложила она. – Хмм… – Вы не хотите? – Хочу. – Можем поехать завтра. Ну что, Гаспар? Вот увидите, в Абруццо очень красиво. Наверное, мы сможем даже погулять. – Да. – Похоже, вы не в восторге. – Напротив. Хорошо, завтра. Но получается, сейчас вы меня бросаете? Она поцеловала мои руки. Одну, потом другую. XIII Я мог бы поклясться, что день продолжался не больше часа или двух. Мы сидели на газоне у пруда в парке Виллы Боргезе. Мария устроилась у меня между ног, прислонившись спиной к моей груди. Мои пальцы без устали бродили по ее плечам, рукам, животу, словно невзначай задевали по касательной округлости груди. Мое лицо с наслаждением тонуло в волнах ее растрепавшихся волос. Напротив нас на островке высился храм бога Эскулапа, но нам и без него было бы хорошо. Тень нависавшей над нами ивы вытянулась вперед и упала на сверкающую под закатным солнцем воду. Вокруг нас все реже слышались детские крики, все реже кто-то бил по мячу. Первое дуновение вечерней свежести коснулось лба, словно кто-то провел по нему прохладным лезвием ножа. – За эту ночь вы, наверное, прошли много километров, – проговорила Мария. Прежде чем устроиться у пруда, мы гуляли без перерыва с самого полудня. По корсо ди Ринашименто, виа делле Коппелле, по Марсову полю. Дальше я не запомнил. Позже мы шли по виа ди Джезу-э-Мария, а потом, вероятно, по виа Маргутта. Но это не точно. Мы разговаривали. Еще немного о Симоне Паппе. Но в основном о том о сем. Хотя мне порой казалось, что все нами сказанное маячит где-то на заднем плане. Нами правило радостное, бездумное упоение. И ощущение наших соприкасающихся тел, и уверенность в том, что мы снова поцелуемся у первого же выступа стены. Она рассказывала о детстве, совсем чуть-чуть, о школе в Эстергоме и своем учителе, который играл на блокфлейте композиции Rolling Stones. О каникулах на берегу озера Балатон, о первых романах. Один парень, Иштван, желая ее очаровать, ел живых пауков, а поскольку соблазнить ее никак не получалось, он выбирал все более крупных и мохнатых. Мария говорила о Шопене, прежде всего о двадцатом ноктюрне, который заставлял ее плакать всякий раз, когда она его слушала, и с этим ничего нельзя было поделать. Я напел несколько тактов, потому что тоже считал эту вещь потрясающей. Она смотрела на меня, пока я мурлыкал мелодию ноктюрна, ее глаза заблестели, и она сказала: “Вот видите, Гаспар, это работает всегда!” Потом мы вместе вспомнили шахматиста Осипа Бернштейна: его арестовали в 1920-х годах чекисты, и их начальник предложил ему сыграть с ним партию, он одержал победу и тем спас себе жизнь. “Если б все было так же просто и для моего деда!” – вздохнула Мария. Она отлично разбиралась в творчестве Камю, и это меня ошеломило. Ее суждения и выводы были ясными и обоснованными, тогда как я вдавался в тонкости и путался в велеречивых туманных рассуждениях. Я решил отыграться и заговорил о математике. Выбрал самые красочные примеры. Рассказал о теории групп, сформулированной за одну ночь Эваристом Галуа накануне гибели на дуэли. А еще о том, как обогатил науку один не то английский, не то американский математик – вечно забываю его имя: на одной из конференций он, ни слова не говоря, записал гигантское число как произведение двух других, тогда как международное сообщество считало это число, согласно модной в те годы гипотезе, простым. Это вызвало у Марии улыбку. Ну хоть так. Разумеется, мы обсуждали также вина. Их цвет, текстуру, оттенки на просвет. Пока мы говорили, мне захотелось когда-нибудь написать картину вином. Мы шутили, что мои картины будут подразделяться на ординарные, региональные и с наименованием по месту происхождения, на них будет указан год урожая и розлива. Мы гуляли без остановок, и время от времени Мария позволяла ее обогнать, и когда я поворачивался, чтобы на нее посмотреть, бросалась мне на шею, как ребенок. И мне это, естественно, страшно нравилось. – Если хотите, можем вернуться на такси, – предложила Мария, вставая. – Отличная мысль, – согласился я. – Вы хотя бы запомните это место? – спросила Мария, вставая. – Ведь кроме четырех капителей, здесь подсчитывать нечего.