– Я тут кое о чем подумал. Мне пришло это в голову ночью, а потом, вот только что, я опять вернулся к этой мысли. – Да? – Это касается скромной церемонии, которую мне хотелось бы устроить. По поводу партии. Она отстранилась, взяла мою кружку с кофе, отпила глоток и только потом села. – Ты слышала о Джордано Бруно? – спросил я. Она задумалась: – Имя знакомое. Он астроном, да? – Угадала! – ответил я. – Ну, почти. И это бесит. Оставаясь по-прежнему серьезной, она старалась что-то припомнить. Да, она слышала это имя несколько лет назад, когда благодаря своему другу, научному журналисту, заинтересовалась загадочной смертью в Праге астронома Тихо Браге. – Ты это к чему? – спросила Мария. Я рассказал ей о Джордано Бруно. Ну, то немногое, что узнал. О его концепции устройства космоса, о его фантазиях и гуманистических идеях. О его невероятной памяти и исследованиях в области запоминания. Но прежде всего о его борьбе с Церковью, непобедимой отваге и трагическом конце. Когда я договорил, Мария какое-то время молчала. – Да, это, несомненно, значительная фигура, – наконец произнесла она. – Ты видела его статую на Кампо-деи-Фьори? – спросил я. Она неуверенно посмотрела на меня: – Вроде бы да. Я не обратила внимания. Какой-то монах в облачении, кажется, с суровым лицом. – Да, так и есть. Я немного помолчал. – Это он. Джордано Бруно. – Правда? – Да. – Он совсем не похож на того человека, о котором ты рассказал. – Я с тобой полностью согласен. Однако это он. Она сморщила нос. И опять замолчала. – Теперь я тебе расскажу, о чем я думал сегодня ночью. А потом еще утром, пока ты спала. Мне показалось, что это удачное место для того, чтобы снова разыграть партию твоего деда. На Кампо-деи-Фьори, рядом с памятником Джордано Бруно. С учетом того, что мы о нем знаем. Он мог бы стать достойным участником этого события, пришедшим из глубины веков. Ты могла бы поставить стол прямо у подножия статуи. Можно договориться с хозяином “Вирджилио”. Нужно будет, конечно, найти благоприятный момент. Я прикинул, что здорово было бы устроить это ночью. Поздно ночью, когда площадь почти пустая и народу совсем мало. Можно расставить вокруг свечи, чтобы доску было хорошо видно. Они символизировали бы сопротивление темным силам и мракобесию. Как-то так. Понимаешь, Мария? Она смотрела мне прямо в глаза долгим взглядом и, по-моему, потерялась где-то в их глубине. – Такой неяркий, колеблющийся свет, – добавил я. – Но он будет гореть и не гаснуть. Мы как будто перешагнем через века. Для того и понадобятся свечи. Я взял пачку табака и скрутил очередную сигарету. Несколько раз затянулся, потом продолжал: – Это как вариант. Если хочешь, мы можем сыграть эту партию вместе. Когда я обдумывал эту возможность, мне показалось, что для тебя лучше было бы ознакомиться с этой партией, если бы я держал листок в руке. Ты играла бы за Фланцера, я указывал бы тебе, куда переставлять фигуры. А я молча делал бы ходы за Симона Паппа: так ты могла бы в полной мере насладиться каждым из них. Я потихоньку дымил сигаретой, поглядывая на нее и ожидая, что она скажет. Она медлила. – Это очень красиво, – наконец произнесла она. И снова повисла пауза. – В самом деле, – вновь заговорила она, – мне было бы очень приятно сыграть ее с тобой. Я с трудом сдержал довольную улыбку. – Вот только есть одно обстоятельство, – начала Мария. Я повернулся к ней. – Есть одно обстоятельство: нужно сделать это сегодня вечером. – Можно сегодня вечером, можно завтра или еще когда-нибудь, – сказал я. – Нет. Сегодня вечером. – Почему сегодня? – Потому что завтра утром я уезжаю. Мой самолет на Будапешт вылетает в семь часов. Мне словно закатили пощечину. Оплеуху. Я глубоко затянулся, окурок обжег мне пальцы. Я раздавил его. Взял новый листочек, начал сыпать на него табак. Не закончил и остановился. – Ты не можешь взять билет на другой рейс? Она не ответила. – А, Мария? – Мы сделаем это сегодня вечером, – сказала она. – Ты не ответила на мой вопрос. – Не волнуйся, Гаспар. Завтра я уезжаю, но знаю, что мы снова встретимся. Если, конечно, ты захочешь. – Когда? – Попозже. Не волнуйся. – Ну разумеется. – Я кое-что заметила, – проговорила Мария. – Одну общую для нас черту: мы оба умеем помнить. У нас обоих цепкая память. Может, не такая уникальная, как у Джордано Бруно, тем не менее она есть. Но если мы оба, ты и я, сумеем запомнить эти дни в Италии, каждый проведенный здесь миг, значит, мы с удовольствием встретимся снова. Как ты думаешь? Я ничего не ответил. Она попыталась поймать мои руки. Я отстранился, свернул сигарету. – В любом случае у нас впереди еще целый день, – заявила Мария. – Целый день – это ведь что-то значит, правда, Гаспар? – Мне нужно зайти к себе в отель, – проворчал я. – У меня вся одежда грязная. – Значит, встретимся на Кампо, как только ты сможешь. В полдень, хорошо? Можем позавтракать и более подробно обсудить наше ночное событие. Она прижалась ко мне, стала ласкаться. Я по-прежнему упрямился: будь что будет. Тщательно подбирая слова, она шепотом поблагодарила меня за идею ночной игры, за этот важный для нее да и для нас обоих момент, и я окончательно перестал сопротивляться. XVIII Когда я шел в гостиницу и уже добрался до улицы Джуббонари, мой телефон завибрировал. Я заметил скамейку, перешел на другую сторону, сел и на этот раз от ветил Амандине. Первые слова дались нам мучительно, они застревали в глотке. Я почувствовал, что в ней накопилось раздражение, а поскольку я не отвечал на ее звонки, оно лишь нарастало. – Чем ты занимаешься целыми днями? – спросила она. – Так, всем понемножку. – И это немножко, видимо, мешает тебе говорить по телефону. Во всяком случае, со мной. Я вздохнул: – Я уехал, Амандина. Если можно, я хотел бы воспользоваться тем, что я далеко. – Что ж, ладно, – продолжала она. – Послушай, я не буду надоедать тебе всякими новостями, которые валятся на меня в связи с проектом “Все еще жив”. Не беспокойся, новости только хорошие.