– Тем лучше. – Тебе удалось поработать над Даргером? – Даргером? – Да. Над твоей лекцией. Звонили из Лозанны. Они просят перенести твое выступление на две недели раньше. У тебя остается мало времени. Я заколебался. – Нет, – сказал я. – Что – нет? – Я не работал. Честно говоря, ни минуты не думал об этой работе. – Гаспар. Вот черт! Я набрал побольше воздуха и выпалил: – Если тебе так уж хочется знать, я расскажу, чем занимался все эти дни. Сначала играл в шахматы. – Чтоб они провалились, твои шахматы! Я выложил все остальное – или почти все. Рассказал о встрече с Марией, об истории Симона Паппа, о нашей поездке в Абруццо, о старом отшельнике, о записи партии. Наконец, о скромной церемонии, которую мы наметили провести ближайшей ночью на Кампо-деи-Фьори, у подножия памятника Джордано Бруно. Конечно, ни словом не обмолвился о наших с Марией отношениях. Амандина терпеливо все выслушала, не перебивая меня. После моего рассказа долго молчала, и я слышал ее дыхание. – Ты в нее влюбился, в эту Марию? – в конце концов спросила она. – Вопрос не по делу, – сухо отрезал я. Она снова немного помолчала. – Хорошо. Так что мне сказать Лозанне? – Просто напомни им, что на озере пожара быть не может. – Умничаешь! Ты меня достал, Гаспар. И она положила трубку. Амандина как она есть, в чистом виде. Я свернул сигарету, ожидая, когда она перезвонит: это должно было случиться с минуты на минуту. И еще ждал ее обычных извинений сквозь зубы. Она перезвонила гораздо позже, когда я уже входил в свой номер. – Да, Амандина. – Гаспар! Твоя ночная церемония – это гениально! Ее голос звучал совсем по-другому – громко, с воодушевлением. – Ну да, – отозвался я. – Неплохая идея. – Говорю тебе, это гениально! Потрясающий перформанс. Это само по себе произведение искусства! – Да, но я не уверен, что стоит так суетиться по этому поводу. Просто кульминация всей этой истории. – Произведение искусства, – не унималась Амандина. – Мы можем сделать из этого нечто особенное. – Как это? – Это событие должно обязательно оставить след. Я подумала. У меня есть парочка знакомых видеоблогеров в Риме или поблизости. Прикинь, сейчас только двенадцать часов. Может, еще успеем попросить их, чтобы они сняли десяток кадров прямо на месте. Получится потрясающе. Рим, тем более ночью. Я уже прикидываю, какие галереи захотят показать их здесь, в Париже. – Амандина, погоди. Ты-то тут при чем? Это только наше с ней дело, к тому же это ее личная история. Не нужно мне было тебе рассказывать. – Тебе нужно только с ней поговорить, – продолжала Амандина, которая уже вошла в раж. – Может, ей самой захочется поучаствовать, откуда ты знаешь? Еще один способ прикоснуться к истории своего деда. К истории вообще. – Я хочу, чтобы все осталось как есть, – произнес я, стараясь придать голосу как можно больше твердости. Разумеется, этого оказалось недостаточно, чтобы ее остановить. Я рухнул на кровать, а она завела долгую песню о сути произведения искусства, о его эфемерности, нематериальности, об эстетическом высказывании, наследии старых мастеров, о Марселе Дюшане и Йозефе Бойсе – и далее в том же духе. – Между прочим, Дюшан инсценировал шахматную партию, которую играл с обнаженной женщиной, ты знал? – Извини, – перебил ее я, – но давай закончим этот разговор. К сожалению, мне придется напомнить, что решения принимаю я. И если сегодня ночью замечу рядом или даже в отдалении хоть что-то похожее на камеру, пусть даже любительскую с пленкой “8 Супер”… – “8 Супер”! Какая чудесная мысль! – как ни в чем не бывало подхватила Амандина. – Да, зернистое изображение, элемент несовершенства… Совершенно выбившись из сил, я отключил связь. На сей раз окончательно. XIX Мы с Марией вышли из моей гостиницы в час ночи. Несколько шагов – и мы на Кампо-деи-Фьори. Было тепло, безветренно. Кафе и рестораны давно закрылись, сложенные штабелями стулья громоздились в углах террас, столы были придвинуты вплотную к фасадам домов. Редкие пешеходы торопливо пересекали площадь и исчезали в глубине улиц. Я прихватил два стула и круглый стол на террасе “Вирджилио”. Под наблюдением Марии поставил их у подножия статуи Бруно, с передней стороны. Устремленный к земле взгляд ученого создавал волнующее ощущение, будто он за нами наблюдает. Мария достала из сумки свечи, которые мы купили днем. Она красиво расставила их по краю стола, а я зажег их своей зажигалкой. Я разложил шахматную доску, установил фигуры. Еще раз проверил, работает ли фонарь, который я позаимствовал у хозяина “Вирджилио”. Я поцеловал Марию в лоб. – Хорошо получилось, да? – спросил я. Она кивнула. У нее был гордый вид. Я тоже подтянулся, чтобы ей соответствовать. Мы решили одеться по такому случаю как можно элегантнее, и у нее это отлично получилось. Горничная отутюжила ее блузку молочного цвета. Сверху Мария накинула мягкий алый жакет, если ночью вдруг похолодает. Надела туфли на высоком каблуке и черные брюки. Тщательно причесала распущенные волосы, немного подкрасилась – чуть сильнее, чем в последние дни, загнула ресницы, тонко подвела глаза, удлинив уголки. А я просто надел белую рубашку, серые брюки в неброскую клетку и до блеска начищенные кожаные ботинки. Мы сели за стол. Еще раз подняли глаза на суровую, нависающую над нами фигуру Джордано Бруно. Потом Мария опустила подбородок на сложенные ковшиком ладони, как будто готовясь по-настоящему сразиться за шахматной доской. Я взял листок. Направил на него луч фонарика. – Ты готова, Мария? – Да. – Симон Папп играет белыми, – объявил я. Я молча сделал первый ход: пешка на e4. – Пешка на e5, – произнес я. И Мария, в соответствии с моими указаниями, передвинула черную пешку на e5, точно так же, как сделал Ахилл Фланцер три четверти века назад. Итак, партия началась, и мы вели ее преувеличенно медленно, чтобы прочувствовать весомость каждого хода, в первую очередь, конечно, Симона Паппа. Мы больше не поднимали глаз от доски и не обращали внимания на стук подошв по мостовой Кампо-деи-Фьори. Вполне вероятно, что, пока мы играли, парочка зевак незаметно подошла к нам, привлеченная необычным зрелищем, которое мы собой представляли. 1. e4 e5 2. Кf3 d6 3. d4 Cg4 4. dxe5 Сxf3 5. Фxf3 dxe5