6. Cс4 Кf6 7. Фb3 Фe7 8. Кc3 c6 9. Cg5 b5 10. Кxb5 … Мария вздрогнула. Я спросил, не холодно ли ей. Она поднялась со стула, не отрывая взгляда от доски, как будто хотела посмотреть на нее по другим углом. Она прижалась к моей спине, как сегодня утром, когда проснулась и пришла ко мне на балкон. Сказала, что не замерзла, что холод тут ни при чем. Я впервые вспомнил о том, что Амандина хотела позвать видеоблогера, чтобы он нас снял. И невольно огляделся по сторонам, чтобы проверить, не появился ли он. Однако площадь была совершенно пуста. Мария вернулась на свое место. Вытаращив глаза, она, как и я, пыталась прикинуть последствия жертвы белого коня. 10. … cxb5 11. Сxb5+ Кbd7 12. 0-0-0 … План Симона Паппа прояснялся. Могло ли быть, чтобы… Это было бы невероятно… Мария несколько раз подняла глаза к небу, словно ища там решение, пока еще от нее ускользавшее. 12. … Лd8 13. Лxd7 Лxd7 14. Лd1 Фe6 15. Сxd7+ … Она прижала ладонь ко рту. Ее глаза затуманились: я увидел это в дрожащем свете свечей. У меня засосало под ложечкой. Я перевел глаза на доску. И в свою очередь понял всю силу этой композиции: ее кульминацией будет жертва ферзя, за которой неминуемо последует мат. 15. … Кxd7 16. Фb8+ Кxb8 17. Лd8# Мат. Мария зажала в руке принесенного в жертву ферзя и не выпускала его еще долго, после того как мы разыграли партию до конца. У нее потекла тушь, под глазами расплылись небольшие темные ореолы. Она то и дело озабоченно стирала их платком. – Конь b5, – прошептала она тусклым голосом. – Он нашел его. Сделал этот блестящий ход среди беспредельной тьмы. Понимаешь, Гаспар? Я поймал ее руку, ту, в которой она сжимала белого ферзя Симона Паппа. Мы так и застыли, наклонившись друг к другу и нависая над последней позицией на шахматной доске. Пламя свечей колебалось. Одна из них в конце концов погасла. Становилось все прохладнее, нас пробирала дрожь. У меня сдавило грудь, и я почувствовал, что причина вовсе не в холоде, не в шахматах и даже не в трагической истории Симона Паппа. – Итак, Гаспар, поступим, как договорились, да? – немного помолчав, прошептала Мария. – Ну да. Значит, нам предстояло расстаться прямо здесь, на Кампо-деи-Фьори. В два или три часа ночи. Соблюдать договоренности, воздерживаться от лишних слов и разговоров. Привести все в порядок, вернуть на место стулья и стол, сложить доску и свечи, что мы и проделали. И попрощаться с великим Бруно. И напоследок, разумеется, обняться. Потом Мария, не оборачиваясь, ушла. Я почти не колебался. Она сделала шагов двадцать, не больше. Я бросился за ней: – Мария! Она уставилась на меня с чуть заметной усмешкой в глазах: – Гаспар, вы нарушаете наш договор. – Ты помнишь Понте-Систо? – спросил я. – Конечно. – Мои слова насчет того, как бы я поступил, если бы ты упала в воду? – Да, помню. – Я просто хочу сказать, что теперь все по-другому. – Гаспар… – В смысле, если бы ты упала в воду. Сейчас все изменилось. Она рассмеялась. На секунду прижалась лицом к моей груди. И снова зашагала прочь. Не успела она скрыться из виду, повернув за угол, как я стал жалеть об этой последней минуте. И злиться на себя. За свои нелепые оправдания, которые испортили финал нашего соглашения о расставании. И вызвали это внезапное выканье, прозвучавшее как похоронный звон, нарушив очарование прощальных мгновений. Черт. Все-таки я мудак. Мне показалось, что огонь стал слабеть. Зрелище надолго приковало внимание зрителей. Они почти перестали двигаться, переговариваться, комментировать. Ветра по-прежнему не было, стоял густой дым. Силуэт Бруно на костре, все еще в ореоле пламени, оставался едва различимым. Я повел плечами и высвободился из рук Амандины, показав, что мне не холодно. Все лето я пахал как проклятый. Амандина разбилась в лепешку и нашла подходящую площадку – заброшенный заводской цех на краю района Берси. Место мрачноватое, зато прохладное, мне там хорошо работалось. День за днем я подгонял, резал, гнул, паял длинные полосы металла, придавая им нужную форму, чтобы собрать фигуру Джордано Бруно и придать ей достойную форму. Устремленную ввысь, исполненную страдания, благородную. Как только был готов каркас, едва ли не единственный важный элемент, я набил его недолговечной плотью из папье-маше, соломы и вощеной ткани и наспех соорудил одеяние, несколько раз обернув фигуру тканью, похожей по цвету на облачение доминиканца. Всему этому суждено было сгореть осенью, на глазах у зрителей, в центре Парижа перед мэрией, на месте бывшей Гревской площади. Все, что не истлеет в огне, станет собственно скульптурой. В таком виде она будет стоять на том же месте несколько дней, а затем ее перевезут в Городок науки и индустрии в парке Ла-Виллет. Об этом договорилась Амандина, она не скрывала, что ей есть чем гордиться. Неделя за неделей я работал на износ, и дело медленно, но неуклонно подходило к финалу. Если можно так сказать. Мысли о Марии не без сопротивления отступили на второй план. Я перестал ощущать ее отсутствие как ножевую рану, пронзившую меня острой болью наутро после ее отъезда. Я тогда рухнул в пучину одиночества и три дня блуждал по Риму, стараясь затуманить мозг разными способами, о которых сохранил лишь смутное воспоминание. Между тем Мария по-прежнему была где-то совсем близко. Я видел ее то здесь, то там с такой ясностью, что меня это приводило в оторопь. Мы обменивались сообщениями, нечасто, поскольку она так решила. На мои длинные путаные послания она отвечала с запозданием и, по-моему, слишком коротко. Она читала в интернете новости обо мне, выражала искреннее восхищение моим творчеством, подкрепляя эмоции аргументами. Однако на мои вопросы, которые я переформулировал по нескольку раз, отвечала невнятно, а то и вовсе не отвечала. Однако по некоторым уклончивым фразам я догадывался, что ее ни разу не высказанное чувство ко мне не исчезло, что оно, скорее всего, еще живо. Подразумевалось, что это очевидный факт и не стоит к этому возвращаться. Последнее письмо от нее я получил девять дней назад и помнил каждое слово.