– Недалеко. Ему уже тридцать три. Я виновата, я грешница, ты должен выгнать меня… – Амичка, ты, может, заболела и выдумала всю эту историю? – Руфат погладил ее по голове. – Его зовут Наиль. Они дали ему другое имя. Он похож на меня, только на меня. Я бросила его, он никогда не простит… и ты не простишь… нельзя простить… – Слушай меня, жена. Успокойся. Если все, что ты говоришь, правда… покаяние смывает все грехи. Кто покаялся – тот как бы и не грешил. Много добра ты сделала мне, и нашим детям, и другим людям. Как я могу судить тебя? Амина слушала мужа не дыша, и когда он закончил говорить, разрыдалась, вскочила и попыталась упасть перед ним на колени, но он поднял ее и снова усадил рядом. Долго они сидели обнявшись, он гладил ее по голове, и постепенно ее рыдания стихли. – Приведи этого мальчика к нам, я хочу увидеть его. – Он так настрадался из-за меня… Я и его сделала грешником… Незаконный… – Никто не понесет на себе грехи другого человека. Твой сын ни в чем не виноват. Надо было давно рассказать о нем, а не мучиться столько лет. Он знает о тебе? – Нет… Я не хотела, чтобы у него была такая мать, как я. Он будет стыдиться меня. Родила без мужа… Люди будут говорить ему: твоя мать – гулящая… – Амина, принцесса… Ты самая чистая женщина, которую я знаю. И за все уже расплатилась своими мучениями. Пойдем, я хочу есть. Сними этот черный платок… Глава 36. Ивашка и Баба-Яга – Ивашка, вылезай, обедать будем! Голос у Бабы-яги слабый и хриплый. Она маленькая, худая, с горбатым носом, в замызганном сером халате и круглых очках на резинке, похожа на отощавшую сову. Но руки у нее цепкие, шершавые, на пальцах коричневые ногти, твердые и круглые, как галька. Ивашка намного ее меньше, тоже очень худой и с круглыми распахнутыми глазами – совенок. Баба-яга открывает дверцу шкафа и вытаскивает Ивашку. Печка в углу топится, в доме теплее, чем обычно. Сквозь мутное стекло льется солнечный свет. Зимой оконце покрывается льдом, а ноги у Ивашки – цыпками и чешутся. Летом хорошо, светло, и корочки с ног отпадают. – Ешь. – Старуха ставит перед ним миску с картошкой, политой подсолнечным маслом и посыпанной зеленым луком. Ивашка жадно и быстро ест, а старуха с трудом жует беззубым ртом. Вскоре миска его пуста, он косится на серый кусок хлеба на тарелке, и старуха милостиво кивает. Наливает кружку кипятка с заваренной травой, кладет на доску стола облепленный крошками и табаком кусок сахара. – Пей чай, дорога нам предстоит дальняя. В город поедем. В церковь тебя повезу. К батюшке, чтоб помолился и порчу с тебя снял. Мальчик не слушает, что она говорит. Он макает сахар в кипяток, облизывает горячий кусочек. – Вприкуску пей! Кусай зубами-то! Вот не было печали! Приволоклась вчерась незваная гостья, Танька кривая из деревни… Не лень ей было по лесу-то переться. Везде нос свой сунула. А ты-то, дурень! То не вытащишь его из шкафа, а тут сам вылез! Сказано тебе: если кто в дом зашел, сиди тихо! Ладно, Танька дура, поверила, что ты мой внук. А чево он, трындит, такой худой? Можа, ты его не кормишь? И чево ниче не балакает? Можа, он больной, а ты не лечишь… Кобыла… Вскоре мальчик с круглой бритой головой, в рубашке со слишком короткими рукавами и старуха в черном платке вышли из покосившегося бревенчатого домишки и пошли по лесной тропинке. Солнце поднялось высоко, пригревало головы, но старуха не снимала платка. Они долго шли, мальчик устал, начал отставать, и старухе пришлось тащить его за руку. Наконец впереди показалось шоссе. Они сели на траву на обочине. Мимо неслись машины, разноцветные, маленькие и большие, но мальчик не смотрел на них. Он достал из кармана штанов три длинные ниточки и накручивал их на пальцы. Показался автобус, старуха толкнула мальчика, и они влезли внутрь. Народу в автобусе было мало. Старуха усадила мальчика у окна. Сколько они ехали, он не заметил, как не замечал ничего вокруг. В ушах звенело от гула мотора, от смеха и говора людей. Он съежился и опустил бритую голову, разматывая и снова закручивая нитки на пальцах. Лес остался позади, показались огромные бетонные дома с сотнями окон и балконов разного цвета, на балконах висело белье, торчали доски и какой-то хлам, на тротуарах – большие лужи после ночного дождя. Автобус остановился, и вместе со всеми они вышли, и мальчик сразу оглох от скрежета, воя и лязга машин, громкого смеха и криков множества людей. Они сели в троллейбус и снова долго ехали, он спрятал ниточки в карман и зажал ладонями уши. На очередной остановке старуха вытолкнула его на улицу. Там было так же шумно, и люди шли нескончаемой толпой. Старуха заковыляла вперед, таща мальчика за руку. Они перешли улицу и оказались перед круглым фонтаном. Тут он впервые поднял голову и увидел Собор. Стены и колонны казались от солнца золотыми, и золотой крест сиял над зеленым куполом. Он сразу узнал эти колонны и купол. И в то же мгновение изменился мир вокруг. Из страшного он стал знакомым. Били струи фонтана – он вспомнил, как люди бросали монетки в воду. Баянист сидел у фонтана, пел знакомую песенку: от того, что пахнет липа, и река блестит, мне от глаз твоих красивых… Они обогнули Собор справа и вошли в огромный сумрачный зал. Великолепные своды его уходили круто вверх, купол внутри казался небом. Блестели огни свечей и золото вокруг темных ликов на иконах. Старуха и мальчик пробрались сквозь толпу к прилавку со свечами. Тут она отпустила его руку, чтобы достать кошелек из недр своей черной кофты. Мальчик оглянулся. Дверь, через которую они вошли, была совсем недалеко, он видел льющийся из нее свет. Тихо шагнул он назад и через несколько секунд выбрался из Собора. Сжал в кармане ключ, гладкий камень привычно скользнул по руке, как будто погладил. Он повернул влево и побежал. Мальчик знал эту улицу. Она вела к Дому. Глава 37. Пепельный дом Ночью Лизе опять приснился пепельный Дом. Сон этот повторялся раз в несколько месяцев, она уже давно безуспешно старалась избавиться от него. Дом во сне менялся, становился то больше, то меньше, стены его иногда казались стальными и гладкими, а иногда – текучими или ватными, словно из плотного дыма. Она ни разу не видела Дом снаружи, только внутри. Комнаты похожи то на проходную залу ее детства, с раскладушкой посередине, то на комнатку Фани Леоновны, с черным пианино в углу, то на комнату в общежитии Гнезда, с узкой кроватью у окна. В Доме всегда сумрачно, кажется, что двери и мебель шевелятся. Окна закрыты плотными темными шторами. Что-то шуршит и потрескивает у стен. Иногда по полу как будто пробегают мыши или длинные серые собаки. Сон кончался всегда одинаково: от двери веяло морозом, слышались тихие, мягкие шаги, дверь начинала медленно отворяться, невыразимый ужас охватывал Лизу, и она со стоном просыпалась. Как-то Лиза пыталась нарисовать этот дом и страшную дверь, которая была во сне то маленькой, как вход в чулан, то огромной, как ворота. Но что было за дверью, она придумать не смогла. На другой день после обморока в комнате гувернантки, когда ей почудилась ворона за окном, Марк заставил ее пойти в Летний сад. Они долго гуляли, сидели на скамейке, обнявшись, молчали. Каждый думал о своем. Пообедали в итальянском ресторане на террасе, глядя на шумный город вокруг, и она совсем пришла в себя. Бред пациентов бывает заразителен. Она слишком устала в последнее время, нужно больше отдыхать, иначе еще не то покажется. Вечером Марк уехал по делам, и Лиза осталась одна. Попыталась читать истории болезней, но не смогла сосредоточиться. Открыла компьютер. Интересно, как Интернет изменил весь мир. Недавно придумали еще какие-то «сети». Неужели они кому-то будут интересны? Бывшие одноклассники и однокурсники совершенно ее не волнуют. Ей все равно, где они и чем занимаются. Она и имен почти не помнит. И помнить не хочет. Лиза взяла книгу и легла в постель. Было еще светло, всего семь или восемь вечера, но она вскоре заснула. И ей сразу приснился Дом. В этот раз комната была похожа на спальню гувернантки, ту самую, где она вчера утром упала в обморок. Серый туман клубился под ногами. Что-то пролетело мимо ее лица, мягко тронув волосы. Она стояла и смотрела на дверь. И вдруг ясно и отчетливо поняла: конечно. Там, за дверью – детская комната. Надо просто войти и увидеть. Пусть это будет страшно, я хочу знать. Она шагнула к двери, нажала на ручку, и дверь медленно отворилась. Там было очень холодно и почти темно, но она разглядела фигуру посередине, закутанную в одеяло. Маленькую фигурку с опущенной головой. Мороз охватил Лизу, зубы стучали, она вся дрожала. С трудом шагнула вперед. – Кто ты? – произнесла она, не слыша своего голоса. Ребенок в одеяле медленно-медленно поднял голову. И она увидела, что это девочка. Худенькая девочка с темными глазами. Знакомое лицо… Такое чистое, нежное, доброе… – Ты знаешь, – прошелестел тихий детский голос. – Я – Лиза. Я – это ты. Ты убила меня. Лиза села на кровати. Сердце стучало так, что было трудно дышать. В спальне полутемно, горит торшер в углу. Нет, так не может дальше продолжаться. Фаня Леоновна говорила, что психологи сходят с ума, если слишком много думают о своей работе. Она не сойдет с ума, нет. Она не боится. Пусть она одна в огромной квартире, но в соседних подъездах люди. Издалека доносится рокот машин, кто-то играет на гитаре во дворе. Сейчас она встанет, спустится вниз и снова войдет в закрытые комнаты. Там никого нет, она знает. И быть не может. Жизнь продолжается, прошлое должно быть забыто раз и навсегда. Лиза встала, набросила на плечи платок и вышла на лестницу. Внизу горел свет. Глава 38. Гуля на свободе Вечером в Гнезде стало необычно тихо. Гулиных соседок днем куда-то перевели, а может, выписали. Она впервые осталась в палате одна. Санитарка распахнула окно и ушла. Гуля долго лежала на кровати, глядя в потолок, и начала было дремать, но вдруг на лоб ей упало что-то влажное, легкое и холодное. Кленовый листок. В середине еще зеленый, а по краям пожелтевший. Гуля встала, запахнула халат и подошла к окну. Сквозь решетку одуряюще веяло липовым цветом и вскопанной землей. Больничный сад тонул в сизоватой хмари, деревья качались, махали ветками, изгибались, как водоросли. С высокого клена подпрыгнула в воздух черная птица и медленно полетела прямо к окну палаты. Гуля завороженно смотрела, как она приближается, с каждым мгновением становясь все больше и больше. Вот уже виден ее острый клюв, горят малиновые глаза. Лапы, кривые и твердые, как ветки, вытянуты вниз, сверкают кровавые когти. Ворона тяжело плюхнулась на карниз, склонила набок черную голову, уставилась на Гулю угольками глаз. – Ах ты падла, убийца… – прошипела Гуля и сунула руку в отверстие решетки, но ворона боком прыгнула в сторону. Не клюв, а длинный горбатый нос загибался к проваленному рту. – Ну, мне-то врать не надо, – прохрипела ведьма. – Ты не на допросе… Гуля всем телом нажала на решетку, вытянула руку, пытаясь схватить страшный нос ведьмы, но пальцы прошли сквозь черную голову, как через пустоту. – Дура! Могли бы мы умертвлять, вас бы давно никого не было. Сама ты его утопила, забыла? И правильно сделала. Одни неприятности от него были. – Врешь, ведьма! – крикнула Гуля. Ветер дул все сильнее, удушливо пахло сырой землей. – Правду говорю. Вспомни: роды, боль, кровь… стирки, тряпки… ревел и скулил день и ночь… мужика нормального при нем не приведешь… Не тратили б столько на коляски и игрушки – ты уже была бы одета, как Ксюха… Всю жизнь свою на него угрохаешь, а он вырастет и морду тебе бить станет, а потом найдет девку и сдаст тебя в дом престарелых. Правильно ты от него избавилась, вовремя. Не ссорься с нами. Мы тебе только хорошего желаем. Научим уму-разуму, и заживешь наконец, как хотела. Замуж выйдешь. Будут и деньги, и шмотки, и машина. И пиво, и коньяк. Все, что захочешь. – Меня в дурку заперли из-за вас! – Дело поправимое. На первом этаже в конце коридора прутья отогнуты. Иди сейчас, санитары футбол смотрят. Домой доберешься, возьмешь денег, в кладовке, в старом пальто отцовском они, в кармане. На юг уезжай. Там тебя не найдут. Гуля встала и медленно, как по воде, с трудом передвигая ноги, пошла к двери. Все ее тело мелко дрожало. Коридор пуст, на лестнице тоже никого. В последнем окне отогнуты два железных прута. Она просунула голову, с трудом, оцарапав ноги, вылезла во двор и побежала к забору. Сняла резиновые больничные тапки, сунула в карман халата, перелезла на улицу. Она двигалась как во сне. Какой-то голос подсказывал, что рядом с больницей в автобус садиться не надо, лучше пройти пару улиц до следующей остановки. В автобусе она села на заднее сиденье, закрыла лицо руками. Кондуктор подошел, посмотрел на зеленый байковый халат и босые ноги, отвернулся. С наркоманками лучше не связываться. Казалось, она заснула, но что-то толкнуло ее, и она открыла глаза. Автобус переезжал мост. Знакомое место, совсем недалеко от дома. Двери раскрылись, и она вышла. Перед ней была набережная. Та самая, по которой она шла три недели назад с коляской. Ослепительное тяжелое ядро солнца висело низко, от него веером тянулся по небу малиновый хвост, как от огромной кометы. Вся темная вода реки сверкала кровавым блеском. Гуля пошла вперед. Вот дом с резным крыльцом, над ним балкон с двумя бронзовыми грифонами. Орлиные головы повернуты к реке, глазницы горят темным огнем. Лестница. Тут она нашла бутылку. Может, и сейчас бутылка стоит внизу, у воды. И коляска там должна была остаться. Гуля спустилась к реке, не чувствуя холода гранитных ступеней. Мир вокруг медленно угасал, и неба, и солнца уже не было видно. Она наклонилась над черной водой, и последний луч озарил на дне маленького мальчика. Рыжие волосы вспыхнули золотом, вода вокруг него стала бирюзовой, и галька засияла, как драгоценные камни. Он поднял голову и протянул к ней маленькие руки. Она засмеялась и шагнула вперед. Глава 39. Луч С тех пор как преображенная Лидия Ивановна вернулась из института красоты, прошло уже полгода. Кошмары снились Альфреду Степановичу все реже. Возможно, сказывались терапевтические беседы с Лизой Островской. И сама Лидуся постепенно вернулась к прежнему облику. Волосы отросли, она их больше не красила, и выбеленные пряди остались только на концах, а вся голова умиротворяюще серебрилась знакомой сединой. Банки, коробки и тюбики с красками она выбросила, хотя и с жалостью, но мужа ей было жаль больше – если он натыкался на них, у него начинал дергаться глаз. Зубы, правда, остались белыми и ровными, великоватыми для ее рта, с этим пришлось смириться. Альфред Степанович называл ее иногда: «русачиха ты моя», что мало отличалось от прежнего «зайчонка». Он больше не сердился и не обрывал ее, когда она принималась рассказывать о подругах и своих родственниках. Вечером в квартире пахло борщом и котлетами, а утром горячим молоком и сырниками, глаженые рубашки висели в шкафу стройным рядом, и стоило, не вставая с дивана, пробормотать: «Лидуся, а хорошо бы чайку…» – как тут же появлялась на столике большая кружка с зеленым чаем и розетка с кусочком лимона и каплей меда на нем. И в этот вечер Альфред Степанович восседал на диване перед телевизором с кружкой чая в руке. Лидия Ивановна уже легла в кровать, на высокие подушки в зеленых наволочках с розочками (они оба не любили белое белье) и, надев на кончик носа очки, читала детектив. Днем у Альфреда Степановича был неприятный разговор с въедливым следователем. Тот задавал странные вопросы о пациентах, давным-давно вылеченных и забытых, заставил поднять кучу старых историй болезней и почему-то больше всего интересовался работой Лизы Островской, самой милой, честной и вдумчивой его подчиненной. Альфред Степанович даже возмутился и начал было говорить внушительным голосом, что Лиза – это сокровище, ее любят все коллеги и пациенты, и бессмысленно тратить время на проверку ее работы, ведь лучше нее не работает в Гнезде никто. Но рыжий следователь прервал его и сухо попросил отвечать на вопросы, а не «вдаваться в оценочные суждения». Альфред Степанович вспомнил пронзительный ледяной взгляд его прозрачных светлых глаз и недовольно крякнул. Когда-то он попробовал завести с ним дружеские отношения. Мать этого надменного юнца, непонятно как дослужившегося до капитана (наверняка отец подсобил, тоже где-то там в полиции), училась вместе с Лидусей в медучилище, и теперь они изредка встречались. Манерная, разодетая, как на бал, и вечно в какой-нибудь шляпе с перьями или цветами. Лидуся труженица, а та всю жизнь на шее мужа просидела. Как-то она зашла к ним в гости, и Альфред Степанович невинно пошутил, что-то сказал о ее стройных ногах, комплимент сделал. Другая была бы рада, а эта зыркнула обведенными глазами, отвернулась и губы намазанные скривила. И с тех пор у них не появляется, и к себе Лидусю не приглашает. По телефону только болтают. И ведь знает же этот следователь, что мать его – подруга Лидии Ивановны. Нет бы поговорить по-дружески, по-семейному. Делает вид, что они посторонние люди… Под ложечкой сосало, как всегда по вечерам. Завотделением неврозов Лолита Кузьминична, потеряв надежду на созревание флирта с директором, подружилась с Лидией Ивановной и коварно посоветовала ей не кормить мужа после восьми вечера: «Меняйте стереотипы пищевого поведения, похудение – тропа к улучшению здоровья и эстетической привлекательности». Эстетической… тьфу… Альфред Степанович, кряхтя, поднялся и пошел в спальню. Он сел на край кровати и сказал печальным голосом: – Лидусик, что-то мне нехорошо. Думаю, сахар упал. Не разогреть ли нам… Перед его взором возникли большая сочная котлета и кусок розового лосося, и он на секунду замолк, понимая, что просить вечером эти яства бесполезно. Котлета с лососем растаяли, и вместо них появилась сковородка с пышным омлетом, он даже ощутил запах лука в горячем сливочном масле.