– Покушение на убийство, кража… Это нешуточные обвинения, мисс Стоукс. – Я знаю. – Она посмотрела на доктора: серо-зеленые глаза, накрахмаленный белый воротник. На столе серебряный кубок с монограммой и стеклянный шар пресс-папье. За спиной на полке в книжном шкафу аккуратно выстроились томики Шекспира. С таким мужчиной она могла бы водить знакомство в прошлой жизни. Врач поджал губы. Захлопнул книгу. – Ладно уж, давайте начнем, что ли. Отворив дверь за своим письменным столом, он провел Эванджелину в помещение поменьше, посередине которого обнаружилась высокая кушетка. Молодая женщина стояла у стены, пока он измерял ее рост и окружность талии тканевой лентой, проверял зрение. Затем, попросив ее высунуть язык, заглянул в рот. – Вытяните руки вверх. А сейчас прямо перед собой. Хорошо. Попробуйте коснуться пальцев ног. – Ощупав поверх передника ее живот, доктор накрыл округлость ладонью так, словно примерялся к грейпфруту. – Ага, плюс-минус шесть месяцев. Этот ребенок почти наверняка родится в мое дежурство. – Как, по-вашему, с ним все в порядке? – Если здорова мать, то здоров и ребенок. – Оглядев ее, добавил: – У вас недостаток веса и землистый цвет лица, но глаза ясные. – Приставив широкий конец полой деревянной трубки к ее груди, приложился ухом к другому концу. Когда он отнял трубку, Эванджелина поинтересовалась: – Зачем это? – Таким образом можно выявить туберкулез или, как его раньше называли, чахотку. Бич любого корабля. У вас симптомов нет. – А если бы были? – Отправились бы обратно в Ньюгейт, на карантин. – Не в ссылку? – Определенно нет. – Возможно, так оно было бы лучше. Врач положил трубку на полку за своей спиной. – Плавание будет долгим. Да и жизнь на каторге, бесспорно, тяжкое испытание. Но для некоторых ссылка может обернуться новыми возможностями. – Пройдет немало времени, прежде чем я выйду на свободу. – Да, согласен. Но вы молоды. И при хорошем поведении сможете рассчитывать на досрочное освобождение. Самое главное – не поддаваться унынию. «Уходит многое, но многое пребудет»[15]. – «Изношены годами и судьбой, но воля непреклонно нас зовет», – продолжила она цитату, почти не задумываясь. Доктор поднял бровь: – Вы читали Теннисона? – Я была гувернанткой, – вспыхнула Эванджелина. – Весьма… неожиданно. – Он как-то непонятно ей улыбнулся, словно бы деталь сия не до конца укладывалась в его голове. Потом отступил на шаг. – Что ж, полагаю, теперь я должен перейти к осмотру ваших попутчиц. – Разумеется. – Эванджелина одернула свой передник. У нее немного кружилась голова, как если бы она пробуждалась от транса. Взбираясь по веревочной лестнице на главную палубу, она думала о волшебных сказках, в которых людей превращают в лягушек, лисиц и лебедей, и злые чары рассеиваются только тогда, когда кто-нибудь наконец распознает их под чужой личиной. Ее посетило очень похожее ощущение: слабый проблеск узнавания. На борту судна «Медея», Лондонский порт, 1840 год За несколько дней жизнь заключенных вошла в колею. В шесть утра их будили перезвон склянок, шум отодвигаемого засова и луч света, пронзавший темноту. Обычно Эванджелина еще несколько минут лежала на своей койке, слушая шлепанье воды о корпус судна, чувствуя, как корабль дергается на удерживающем его якоре, как он покачивается, поскрипывая балками. Женщины просыпались, переговаривались, тяжело вздыхали. Вопили дети. Олив, похрапывая, спала наверху крепким сном и от склянок почти никогда не просыпалась, поэтому Эванджелина взяла в привычку постукивать по днищу ее койки до тех пор, пока подруга не бурчала: «Да ладно-ладно, слышу я». Они быстро одевались, рассовывая оловянные кружки, миски и ложки по карманам передника. Если не было дождя, заключенным полагалось поднять свои одеяла по веревочным лестницам на главную палубу и развесить их там на бортовой сетке на просушку. После завтрака ссыльные выстраивались в очередь к врачу, который осматривал их глаза, заглядывал в рот, наливал им в кружку самую малость лаймового сока с небольшим добавлением сахара и вина и ждал, пока они не выпьют. – Средство против цинги, – объяснял доктор Данн. – Да, кислятина, но это лучше, чем остаться без зубов. Хотя все в Сент-Джонс-Вуд ей было внове, Эванджелина довольно легко приспособилась к работе на Уитстонов, подчиняясь им и уступая их капризам. Гувернантка и ее хозяева существовали внутри четких рамок общественного порядка. Однако Эванджелина редко сталкивалась с людьми, проявлявшими беспричинную жестокость, движимыми злостью, скукой или жаждой мщения. С такими, которые безнаказанно совершали дурные поступки просто потому, что им все сходило с рук. Того светло-рыжего матроса, как она выяснила, звали Дэнни Бак. Но товарищи обращались к нему просто по фамилии. Поговаривали, будто бы он перерезал какой-то женщине горло. Сам был приговорен к ссылке, тут Олив верно угадала, и за время своего собственного плавания в качестве заключенного влюбился в море. Отбыв срок, Бак сразу же записался в команду, которая курсировала между Лондоном и Хобартом, портовым городом на австралийской Земле Ван-Димена, переправляя ссыльных женщин. Одним туманным утром, драя на четвереньках палубу, Эванджелина услышала разносящиеся по воде голоса. Она поднялась и подошла к ограждению. Всю ночь лил дождь; вода и небо были одинакового унылого оттенка, а воздух отдавал гниющей рыбой. Заслонив глаза рукой, она с трудом разглядела отплывающий от причала ялик. Когда тот приблизился к «Медее», Эванджелина увидела, что места посередине заняли Бак с еще одним матросом, а по обе стороны от них, нахохлившись от сырости, точно голуби, сидят четыре женщины. Ялик ткнулся в борт корабля, и узниц выгрузили. Одна за одной они медленно, бряцая цепями, взобрались по сходням. Первой, пухленькой и растрепанной, на вид было за тридцать. Две следующие выглядели примерно ровесницами Эванджелины, а последняя девушка была совсем молоденькой. Бледная как смерть, с вьющимися медными волосами, собранными на затылке в небрежный узел – единственное цветное пятно на тускло-сером фоне. Не обращая внимания ни на Бака, ни на вытянувшуюся наверху вдоль релинга редкую толпу, она решительно смотрела перед собой, ступая осторожно, точно в танце, чтобы не запнуться о массивные перекладины. Худенькая, как воробушек, девушка была одета в мальчишеские бриджи, подпоясанные суконным поясом. Бак, следующий за ней вплотную, шлепнул новенькую ладонью пониже спины. Та споткнулась и с трудом удержалась на ногах. – Не мешкать, – сказал он, поцеловав свои пальцы и подмигнув свистящим и хлопающим наверху матросам. Заключенная остановилась. Он не успел среагировать и налетел на нее. Она медленно, выпятив подбородок, обернулась. Эванджелина не видела лица девушки, не слышала ее слов, но можно было наблюдать, как с физиономии Бака сползает самодовольная ухмылка. Стоило девушке развернуться обратно и продолжить подниматься по сходням, выражение лица рыжеволосого матроса снова изменилось: крайнее замешательство уступило место злости. Схватившись за релинг, Эванджелина выкрикнула: «Берегись!» – но голос ее потонул в шуме. Когда девушка добралась до палубы, Бак так сильно ее толкнул, что она, запнувшись о свои цепи, полетела вперед. Бедняжка не могла поднять руки, чтобы защитить лицо, но исхитрилась повернуться боком и закрыть глаза за секунду до того, как с противным глухим стуком растянулась на палубе. Кто-то охнул. Улюлюканье оборвалось. Новенькая лежала неподвижно. Эванджелина смотрела, как Олив протиснулась через толпу матросов и заключенных, сгрудившихся вокруг распростертого ничком тела, и, опустившись на колени, обхватила девушку рукой за плечи и приподняла, придав ей сидячее положение. С одной стороны голова несчастной была вся в крови, густо-красной, окрашивающей багрянцем ее кудри и сочившейся по шее. Бак легко запрыгнул на палубу. – Бывают же недотепы, – сказал он, лениво пнув ножные кандалы арестантки. Несколько матросов рассмеялись. Веки новенькой затрепетали. Приобняв ее за спину, Олив помогла девушке подняться на ноги. Эванджелина смогла рассмотреть выпуклые косточки позвоночника под тонкой блузкой и маленькую черно-синюю татуировку в виде полумесяца на шее. Бедняжка дрожала точно осиновый лист. Платье Олив было измазано кровью. – Что здесь случилось? – спросил врач, подходя к ним. Матросы молча разошлись, стараясь не встречаться с ним глазами. – Мистер Бак, не потрудитесь объяснить? – Похоже, заключенная не устояла на ногах, господин доктор. Данн свирепо посмотрел на Бака, словно желая объявить тому выговор, но не находя достаточно оснований. Шумно выдохнул через нос. – Позовите человека с ключом, пусть снимет с заключенной кандалы. – Будет сделано. – Поживее, матрос. – Доктор Данн жестом попросил Олив отойти. Присев перед девушкой на корточки, спросил: – Как тебя зовут? – Не важно. – Я судовой врач. Доктор Данн. Мне нужно знать. Она посмотрела на него долгим взглядом. – Хейзел. – А фамилия? – Фергюсон. – Откуда ты? Она снова помолчала. – Из Глазго. – Можно? – Доктор поднял руки, словно сдаваясь в плен, потом протянул их к ней, разведя пальцы. Девушка позволила ему обхватить свое лицо ладонями. Он поворачивал голову новенькой и так и этак, внимательно ее осматривая.