– Больно? – Нет. – Рану надо промыть. Как только с тебя снимут кандалы, я этим займусь. – Сама справлюсь. Выступив вперед, Олив выпалила: – Ее толкнул тот матрос. Бак. Мы все это видели. – Так все и было? – уточнил врач у девушки. – Не знаю. – Не знаешь или не хочешь говорить? Она в ответ лишь пожала костлявым плечиком. – И меня тоже пихнул, – продолжила Олив. – Он словно бешеный пес. Надо гнать его с корабля. Доктор Данн бросил на нее косой взгляд: – Довольно, мисс Риверс. – Нет, ну поглядите-ка! – осклабилась Олив, кивая на толпу. – Он знает, кто я такая. Выучил мою фамилию! С чего бы это вдруг? Врач встал и повернулся к ней, уперев руки в бедра. – Не стоит принимать мое внимательное отношение к вам за симпатию, заключенная. Мне платят за то, чтобы я знал, кто вы такие. И не дал умереть раньше времени. Хотя, сдается мне, платят недостаточно для столь неподъемной задачи. Эванджелина больше не видела ту девушку до самого вечера. Когда все дела были доделаны и заключенных согнали вниз на орлоп-дек, где и заперли на ночь, она, подойдя к своей койке с огарком свечи, заметила, что нижняя койка через проход занята. Из-под одеяла, под которым угадывалась узкая спина новенькой, торчали кудряшки. Эванджелина жестом показала следовавшей прямо за ней Олив: «Глянь туда!» Олив вскарабкалась на свою койку и свесилась в проход: – Эй, Хейзел! Тишина. – Знаешь, а я как-то была в Глазго. Фигурка слабо пошевелилась. – Там у вас еще собор есть. Большой такой, да? Ну просто здоровенный! – Олив присвистнула сквозь зубы. Хейзел изогнулась, чтобы посмотреть на них: – Ты его видала? – Видала. Далеко же тебя от дома занесло. – Девушка в ответ промолчала, и она добавила: – Меня зовут Олив. А это Эванджели-и-ина. Вот же имечко, да? Я называю ее просто Лини. Она человек что надо, но вот только вечно витает в облаках. – Олив, – вздохнула Эванджелина. – Ну что ты говоришь? – А что такого? Это же правда. – Сама я никогда не бывала в Глазго, однако о нем читала, – сказала Эванджелина Хейзел. – В романе Вальтера Скотта «Роб Рой». Мне очень понравилась эта книга. – Поняла, о чем я? – встряла Олив. – Она хоть и старается, храни ее Господь, но, кроме книжек своих, ничего не знает. Хейзел фыркнула. А может, хмыкнула. – Ты страсть какая молоденькая, – продолжила Олив. – Верно, по мамке скучаешь? – Еще чего не хватало, – пробурчала новенькая. – Ага, значит, вон оно как. Ну и сколько же тебе лет? – Двадцать. – Ха! Ну если тебе двадцать, то мне, выходит, все семьдесят пять. – Да тише вы там! – выкрикнула какая-то женщина. – И потушите уже наконец свечку, а то щас встану и сама потушу. – Отцепись! – рявкнула в ответ Олив. – Тебе от силы лет двенадцать, – сказала она уже Хейзел. В свете свечи Эванджелина увидела, что новенькая хмуро уставилась на Олив. – Мне шестнадцать. А теперь отстаньте от меня. – Она вытянулась в узкий проход, взглянула в лицо Эванджелине и задула свечу. Корабль был заполнен под завязку. За день до отплытия Эванджелина услышала доносившиеся с воды голоса и увидела, как к судну приближается ялик с тремя женщинами и двумя матросами – Баком и еще одним, – которые, по обыкновению, сидели по центру на веслах. Но на сей раз пассажирки выглядели иначе. Прежде всего, бросалась в глаза их осанка – спины прямые, точно жердь проглотили; заключенные же вечно сутулились: в цепях не шибко выпрямишься. А еще на этих женщинах была чистая одежда: на каждой – опрятная темная накидка и белый чепец. Когда лодка причалила к сходням, Эванджелина поняла, что это были квакерши. Она узнала сидящую на носу фигуру: пряди седых волос, светло-голубые глаза. Миссис Фрай. Выказывая несвойственную ему галантность, Бак, выбравшись из ялика, придержал его, чтобы тот не раскачивался и пассажиркам было удобнее высаживаться. Он подал руку каждой из них: сначала миссис Фрай, потом миссис Уоррен и миссис Фицпатрик. Капитан, который, как правило, почти не показывался никому на глаза, возник у релинга при полном параде – фуражка с позолоченным кантом, черный сюртук с золотыми пуговицами, галунами и эполетами. Корабельный врач в своей темно-синей форме стоял рядом. Пока квакерши поднимались по сходням, Бак и его товарищ внизу вытаскивали из ялика два больших сундука. Матросы у ограждения вели себя смирно. Эванджелина уже почти и забыла, что к женщинам можно относиться с таким почтением. Поднявшись по сходням, миссис Фрай тихо обратилась к капитану и доктору, а потом повернулась к находившейся поблизости группке заключенных: – Начнем с присутствующих. Несмотря на скрипы, лязги и плеск бьющейся о борт воды, голос ее звучал вполне отчетливо. Заметив Эванджелину, она жестом попросила ее выйти вперед. – Сдается мне, мы уже встречались? – Да, мэм. – В Ньюгейте? – Эванджелина кивнула, и миссис Фрай продолжила: – Ах да. Ты грамотная. Отец был викарием. – У вас прекрасная память, мэм. – Я взяла за правило запоминать такие вещи. Миссис Фрай подала знак миссис Уоррен. Та открыла сундук и достала из него небольшой холщовый мешочек, книгу и перевязанный бечевкой узелок. Квакерша вложила в руки девушки книгу, которая оказалась Библией: – Пусть она принесет вам утешение. Эванджелина потерла большими пальцами кожаную красно-коричневую обложку. И словно бы перенеслась в приходскую церковь в Танбридж-Уэллсе, на скамью в первом ряду, с которой она слушала отцовские проповеди. Все его разговоры о грехе и искуплении, которые представлялись в то время столь банальными, воспринимались ею теперь через призму боли. – Большинство этих женщин неграмотные. Я питаю надежду на то, что вы поделитесь с ними своим даром понимать печатное слово, – сказала гостья. – Да, мэм. – У меня есть еще кое-что, что поможет вам скрасить долгое плавание. – Миссис Фрай взяла в руки узелок. – Здесь вязаная шапочка для холодной погоды – сейчас она вам ни к чему, но потом вы ей будете рады, – а еще передник и шаль. Все это плоды трудов квакеров, верящих в возможность спасения души. – Она опустила узел на палубу и передала Эванджелине мешочек. – А тут вы найдете все, что может понадобиться, чтобы пошить стеганое одеяло. Если угодно, для вашего ребенка. Эванджелина заглянула внутрь: наперсток, катушки ниток, красная подушечка, утыканная булавками и иголками, и стопка лоскутков, перевязанная бечевкой. – Запомните, моя дорогая: мы всего лишь сосуды, которые наполняются добром и злом, – назидательно произнесла миссис Фрай. – Надобно напрячь все свои силы, удерживая себя в скромности, кротости и состоянии самоотречения, чтобы оказаться достойной следовать за Господом нашим Иисусом Христом, который призывает к себе таких людей. Только через скорби мы учимся ценить доброту. – Да, мэм, – согласилась Эванджелина, хотя ей сейчас едва ли требовалось прилагать усилия, чтобы держать себя в скромности и самоотречении. – И последнее. – Запустив руку в сундук, квакерша достала оттуда плоский диск на красном шнурке и протянула его на ладони заключенной. Диск оказался шириной около дюйма и, похоже, отлит из олова. На металле был выбит номер: 171. – С сегодняшнего дня этот номер станет вам вместо имени, – пояснила миссис Фрай. – Он будет отпечатан или нашит на всем, что у вас имеется, и записан в книгу учета, которую корабельный врач впоследствии передаст начальнику тюрьмы. Вы обязаны носить этот жетон на протяжении всего плавания. С Божьим благословением. Эванджелина нахмурилась, ее на мгновение охватил дух противоречия. После всего, что она пережила, всего, что вынуждена была принять. Миссис Фрай заметила это и поинтересовалась: – В чем дело, моя дорогая?