– Зваться по номеру вместо имени? Это… унизительно. Коснувшись кончиками пальцев руки собеседницы, миссис Фрай разъяснила: – Это для того, чтобы вас можно было найти. Чтобы не пропали без следа. – И, держа шнурок с жетоном, попросила: – Наклоните, пожалуйста, голову. Эванджелина почувствовала себя лошадью, которая сопротивляется и не дает накинуть на себя уздечку. Хотя понятно же, что сопротивление бессмысленно; лошадь, так или иначе, все равно окажется в узде. Равно как и она сама. На борту судна «Медея», 1840 год Ранним утром 16 июня «Медея» снялась с якоря и рывками подалась вперед за пароходом, буксирующим ее вниз по Темзе. Над кораблем с криком и визгом кружили чайки; на корме развевался флаг Британской империи – Юнион Джек. Поверх плеска реки, натужного дыхания колышущейся палубы, хлопанья и шуршания брезентовых парусов и скрипа мачт перекрикивались друг с другом матросы. Перехватывая канаты руками и раскачиваясь на них, как белки, они ловко карабкались вверх, на деревянные платформы, прикрепленные на высоте четырехэтажного дома, и на самый конец реи. Стоя у релинга с другими заключенными, пока «Медея» добиралась до устья Темзы, Эванджелина крутила в пальцах оловянный диск, водила рукой по шнурку, теребила металлическую застежку на шее сзади. Смотрела, как отдаляются кирпичные здания, повозки, хибары с глиняными крышами, как люди на берегу превращаются в размытые точки. Все они занимались своими повседневными делами, не удостаивая отплывающее судно даже беглым взглядом. Эванджелина почти десять дней провела на корабле. Три с половиной месяца в Ньюгейте. Без малого полгода в услужении у Уитстонов. А ведь раньше она не осмеливалась удаляться больше чем на сорок миль от родной деревни. Эванджелина протянула руку в туман: Англия буквально ускользала у нее сквозь пальцы. В голове всплыло несколько строчек Вордсворта: Теперь не то – куда ни погляжу, Ни в ясный полдень, ни в полночной мгле, Ни на воде, ни на земле Чудес, что видел встарь, не нахожу[16]. Будучи еще совсем юной девушкой, она, помнится, проникалась горьким сожалением поэта о том, что, повзрослев, он утратил тонкость восприятия красоты природы и теперь видел мир другими глазами. И вот сейчас ее осенило: да та метафизическая меланхолия не идет ни в какое сравнение с физической утратой места. Мир, который она знала и любила, был для нее потерян. И, скорее всего, ей никогда не придется больше его увидеть. Эванджелина нашла Олив на носу корабля: та сидела в кружке с другими женщинами, потрошившими свои Библии; страницы они либо складывали в прямоугольники, которые послужат игральными картами, либо скручивали из них папильотки. Олив подняла голову, зажимая между пальцами свой оловянный диск. – Теперь можешь звать меня Двадцать Седьмой. Моя новая подруга Лиза говорит, это счастливое простое число, что бы сие ни значило. Сидевшая рядом долговязая брюнетка усмехнулась, тряхнув смоляными волосами. – Позвольте представиться: Семьдесят Девятая. Тоже счастливое простое число. – Лиза здорово рубит в математике. Вела конторские книги для пансиона. Шибко умная. Хотя… это как сказать. Была бы умная, так ее не поймали бы за руку, когда она с ними мухлевала. Женщины в кружке дружно рассмеялись. Эванджелина заметила, что Хейзел сидит одна на широком деревянном ящике, листая лежащую на коленях Библию, и решила к ней подойти. – Этот шнурок на шее, – заметила она, – странное все-таки от него ощущение, да? Девушка в ответ прищурилась: – Я привычна кое к чему и похуже. Не прошло и часа, как кожа Эванджелины покрылась липким потом, рот наполнился слюной, а к горлу поднялась желчь. – Не спускайте глаз вон с той линии! Она повернулась. Рядом с ней стоял доктор. И указывал пальцем на горизонт. Эванджелина уставилась в означенном направлении, но сосредоточиться никак не получалось. – Пожалуйста… отойдите… – выдавила она, перед тем как извергнуть в Темзу свой завтрак. Глянув вниз, за ограждение, девушка увидела, что и другие ссыльные, перегнувшись через борт, изрыгают жидкие потоки в бурную воду. – Морская болезнь, – объяснил врач. – Ничего, справитесь. – Каким образом? – Закройте глаза. Заткните пальцами уши. И попробуйте двигаться в одном ритме с кораблем – не сопротивляйтесь. Она кивнула и сделала все, как он велел. Однако пользы от совета доктора оказалось мало. Остаток дня Эванджелина промучилась, но и с приходом ночи сколько-нибудь ощутимого облегчения не наступило. Вокруг нее в темноте орлоп-дека стонали и корчились от рвоты другие женщины. Олив наверху бормотала ругательства. Через проход Хейзел, свернувшись креветкой, лежала молча, лицом к стене. Эванджелину уже столько раз рвало, что от истощения ее накрыла страшная слабость, но сон все равно не шел. Она снова почувствовала бурление в животе, рот наполнился слюной, а к горлу подкатила поднявшаяся из желудка пузырящаяся волна. До этого Эванджелина все старалась угодить в деревянную посудину, но та была полна, содержимое даже переливалось через край. Ей уже было все равно. Свесившись с края своей узкой койки, она выплеснула тонкой струйкой на пол то немногое, что еще оставалось в желудке. Хейзел перевернулась: – Неужели так трудно держать себя в руках? Эванджелина отрешенно лежала, не имея сил и воли ответить. – Она ничего не может с собой поделать, разве не ясно? – отозвалась Олив. Хейзел перегнулась через проход, и на мгновение Эванджелине подумалось, что девушка собралась залепить ей пощечину. – Протяни руку. – Когда Эванджелина подчинилась, новенькая вложила ей в ладонь что-то похожее на маленькую узловатую луковицу. И пояснила: – Это корень имбиря. Соскреби зубами кожицу, выплюнь, а потом откуси кусочек. Эванджелина поднесла корешок к носу и понюхала. Его запах напомнил ей о рождественских десертах: глазированных пирожных и леденцах, имбирном печенье и пудингах. Она сделала, как ей велели, прокусила кожицу зубами и сплюнула ее на пол. Кусочек корня оказался волокнистым и терпко-кислым. «Ну прямо как ванильный экстракт, – подумала она. – Аромат манящий, а на вкус – та еще гадость». – Пережевывай медленно, пока ничего не останется, – сказала Хейзел. – Прижмись к стенке. И верни мне его. Это все, что у меня есть. Эванджелина отдала корешок обратно. Закрыв глаза, заткнула пальцами уши, отвернулась к стене и сосредоточилась на жевании кусочка имбиря, который все больше размягчался и таял. Вот так она наконец и уплыла в сон. К тому времени, когда Эванджелина спустя несколько часов после завтрака поднялась с нижней палубы, «Медея» уже вышла из Темзы и направлялась в Северное море. Вода покрылась рябью и белыми барашками, небо над парусами стало тускло-белым. Вдалеке виднелась тонкая полоска земли. Эванджелина долго смотрела на необъятные, поблескивающие на солнце водные просторы. Потом осторожно села на бочку и закрыла глаза, слушая какофонию звуков: женский смех, кряхтение младенцев, перекрикивания матросов с разных мачт, вопли чаек, козлиное блеяние, шлепки воды о борт. Воздух был холодный. Она пожалела, что не захватила с собой наверх одеяло, пусть даже запачканное и дурно пахнущее. – Как прошла ночь? Девушка обернулась и заморгала от яркого солнечного света. На нее смотрел в упор своими серо-зелеными глазами судовой врач. – Полегчало? Она кивнула. – Я сделала, как вы сказали. Пальцы в уши и прочее. Но мне кажется, все дело в имбире. – А при чем тут имбирь? – непонимающе улыбнулся он. – Я пожевала корень имбиря. – Где же вы им разжились? – У той рыженькой. Хейзел. Но она забрала его обратно. Не знаете, где можно достать еще? – Не знаю. Наверное, на камбузе. – Врач хмыкнул. – Всегда считал это байками, бабкиными россказнями. Но, если вам кажется, что от имбиря есть прок, разумеется, не стоит от него отказываться. Сам я, признаться, склонен с недоверием относиться к так называемым чудодейственным средствам. – Уж не знаю, чудодейственное оно или нет, но мне от него и вправду стало легче, – сказала Эванджелина. – Похоже, бабки знали, о чем толкуют. Порой наперекор сильным встречным ветрам, а порой легко разрезая волны, «Медея» продолжала свое путешествие по бурным водам. Ссыльные собрались на палубе, а корабль тем временем проплывал мимо меловых скал Дувра, напоминающих аккуратно разрезанную миндальную нугу, перед тем как войти в пролив Па-де-Кале. После переполненной камеры в Ньюгейте Эванджелине поначалу очень хотелось держаться от всех подальше. Но сейчас, к своему удивлению, девушка поняла, что одинока. Каждое утро, поднявшись под звон склянок, она присоединялась к другим ссыльным, которые шутили, жаловались и бранились, стоя в очереди со своими помятыми кружками и щербатыми ложками. Жадно глотала чай и грызла галеты, драила на четвереньках палубу. Вечерами в хорошую погоду, после того как вся работа была переделана, но до того, как женщин сгоняли вниз, на орлоп-дек, она часто стояла у ограждения одна и смотрела, как с неба скатывается солнце и появляются звезды, поначалу едва заметные, словно пузырьки, прорывающиеся на поверхность огромного озера. Как-то утром, когда с делами было покончено, Эванджелина наткнулась на сидевшую в одиночестве Хейзел. Девушка склонилась так, что кудряшки скрывали половину ее лица, и шептала что-то себе под нос, постукивая по странице Библии, открытой на коленях. Подняв голову и увидев Эванджелину, она быстро захлопнула книгу. – Не против, если я тоже присяду? – Не дожидаясь ответа, Эванджелина примостилась на углу ящика. Хейзел посмотрела на нее долгим взглядом: