Задумаюсь всего на миг — И вижу в летних небесах Под ветром паруса…[21] И сейчас, в темноте орлоп-дека, Эванджелина возвращалась на ту горную тропку. Стараясь не наступать на камешки и обходя грязевые лужи, она вдыхала ароматы сырой земли и кисло-сладкой травы. Взбираясь на вершину, ощущала, как царапают ноги колючки ежевики, как касается ее лица солнце. Уплывала в сон под отдаленное блеяние овец и стук собственного сердца. Большинство женщин на корабле были знакомы с приспособленчеством отчаяния, компромиссами и расчетливостью, которые позволяли им изо дня в день оставаться в живых. Воровство, препирательства, обман легковерных детей, торговля собой в обмен на место для ночлега или бутылку рома; многие давным-давно преодолели всякую брезгливость и ничем не гнушались в ожесточенной борьбе за существование. Они смотрели на вещи просто и воспринимали собственное тело всего лишь как средство достижения цели, очередное орудие, имевшееся в их распоряжении. Одни узницы хотели извлечь из своего ужасного положения максимум выгоды и заручиться хоть какой-нибудь защитой. Другие были полны решимости приятно, насколько это позволяли суровые условия плавания, провести время. Они заливисто хохотали, пили с матросами и отпускали похабные шуточки, едва не переступая черту допустимого. Эванджелина обратила внимание, что с орлоп-дека пропало несколько ссыльных. – Матросы называют это «взять себе жену», – пояснила Олив. – Взять… жену? – не поняла она. – На время плавания. – Разве это не распутство? – Распутство?! – фыркнула Олив. – Ох, Лини. Хотя судовой врач боролся с этим как мог, в связи с членом экипажа (при условии, что тот не был склонен к садизму или откровенно омерзителен) имелись очевидные преимущества. Избавление от ада орлоп-дека; возможность спать на его сравнительно удобной койке, а то, в зависимости от ранга, и в отдельной каюте. Можно было рассчитывать на дополнительные пайки, одеяла, особое к себе отношение. Женщина худо-бедно обретала защитника. Но это была опасная игра. За жестокое или даже садистское обращение матросам почти ничего не грозило. Нередко ссыльные приползали обратно на орлоп-дек – избитые, со следами от ударов кнутом на ногах и царапинами на спинах, а то и заразившись гонореей, сифилисом и другими, самыми разнообразными болезнями. Не прошло и нескольких недель, как Олив, несмотря на свой изрядного размера живот, закрутила с матросом по имени Грюнвальд: этаким разрисованным татуировками здоровяком, с бычьей шеей и улыбкой, обнажавшей кривоватые зубы. Теперь она редко ночевала в своей койке. – Надеюсь, этот тип ее не обижает, – сказала Эванджелина Хейзел как-то днем, когда они сидели на корме за стеной из куриных клеток: подруги давно заприметили это укромное местечко и любили проводить там свободное время. Эванджелина мастерила свое одеяльце, а Хейзел кусочком мела выписывала на аспидную доску слова из Библии: «ЕСМЬ». «ДЕНЬ». «БОГ». «ОТЕЦ». – Давай просто надеяться, что Грюнвальд отстанет от Олив хоть ненадолго, когда ей нужно будет оправиться после родов. Эванджелина разложила фрагмент из квадратиков ткани и начала скреплять их булавками. – Конечно, отстанет. Он же не совсем без понятия. – Мужчины думают лишь о себе и поступают так, как им заблагорассудится, – хмыкнула Хейзел. – Да ладно тебе, – возразила Эванджелина. – Не все же мужчины такие. – Ну, твой, во всяком случае, именно таким и оказался. Что, скажешь нет? Это замечание уязвило Эванджелину, и она сосредоточилась на стежках: втыкала иголку с лицевой стороны, перехватывала с изнаночной и протягивала ее через несколько слоев ткани. А потом спросила подругу: – Тебя кто-то допекает? – Да нет. – А что Бак? – Разберусь, – пожала плечами Хейзел. Эванджелина перевернула шитье, осматривая ряд стежков. – Будь осторожна. Как бы он тебя снова не обидел. – Обидел? Ха! – презрительно фыркнула Хейзел. – Смотри, что у меня есть! – Засунув руку в карман передника, она извлекла оттуда серебряный складной ножик с перламутровой ручкой и на раскрытой ладони протянула его Эванджелине. – Откуда он у тебя? – ахнула та. – Я же воровка, не забыла? – Ага, не слишком удачливая. Ради всего святого, спрячь ты его подальше! – Обе прекрасно знали, что, если Хейзел уличат в совершении кражи у одного из матросов, ей придется сидеть в карцере с плакатом на шее и в кандалах до самого конца плавания. – Не дай бог увидят! – Да никто, кроме тебя, никогда и не узнает, – сказала Хейзел, ловко убирая ножик обратно в карман. – Если только мне не будет нужды им воспользоваться. Как-то раз один матрос оступился и, пролетев футов двадцать, упал с реи на палубу аккурат возле того самого места, где, разматывая мокрый канат, сидели Хейзел с Эванджелиной. Они оторвались от своего занятия и подняли головы. Никто не спешил к нему на помощь. Хейзел выпустила из рук канат, подошла к бедняге, низко наклонилась и прошептала что-то ему на ухо. Матрос выл и стонал, вцепившись в ногу. Только тогда с твиндека появился доктор. Увидев склонившуюся над матросом Хейзел, крикнул: – В сторону, заключенная! Сначала Хейзел не обратила на него внимания: она как раз водила рукой по голени матроса, ощупывая ее пальцами. Вокруг собралась небольшая толпа. Глянув на доктора, девушка объявила: – Нога сломана, придется кость вправлять. Эванджелину ошеломило выражение лица подруги: на нем неожиданно отразились сосредоточенность и опыт, с которыми нельзя было не считаться. – Это уж я сам определю, – сказал врач. Матрос застонал. – Ему потребуется шина. И ром, – добавила Хейзел. – Откуда такие познания? – Моя мать была травницей. Повитухой. Доктор Данн махнул в ее сторону рукой: – Постой там. Присев рядом с матросом, он повторил движения Хейзел: ощупал ногу пострадавшего, помял ее пальцами, приложил ладонь ко лбу. Качнувшись на пятках, велел: – Найдите доску, чтобы перенести его ко мне. – Я же говорила, – пробормотала за его спиной Хейзел. Несколько дней спустя Эванджелина, проснувшись, обнаружила, что Хейзел сидит на полу между их койками и, склонившись над сухими побегами, крошит пальцами листочки. – Чем это ты занимаешься? – Смешиваю травы для припарки. Если у того матроса начнется заражение, он запросто может помереть. Хейзел оказалась права: положение было серьезное. Заключенная, которая относила недужному еду в медицинский отсек, сообщила, что он бредит, мается от боли, бьется в судорогах и сквернословит. Пришлось даже привязать его к койке. – Доктор ведь знает, что делать? – спросила Эванджелина подругу. Хейзел посмотрела на нее своими неумолимыми серыми глазами. Потом собрала травы в кучку посредине тряпицы и связала их в узелок. На следующее утро Эванджелина сидела на главной палубе в компании нескольких ссыльных женщин и чинила парус. Она видела, как доктор Данн с мрачным выражением лица поднялся с твиндека и скрылся за углом. Отложив иголку с наперстком, девушка сказала соседке, что отлучится по нужде. Эванджелина нашла врача на пятачке, скрытом от случайных глаз составленными друг на друга ящиками. Он стоял у ограждения, положив подбородок на скрещенные руки. – Как чувствует себя тот матрос? – поинтересовалась она. Доктор Данн поднял глаза и вздохнул: – Неважно. Она тоже скрестила руки на ограждении. И осмелилась сказать: – Хейзел, та девушка, которая… – Я знаю, о ком вы говорите. – Я видела, что она крошит травы. Сказала, для припарки. – Она не врач. – Конечно нет. Но если терять нечего…