– Кроме человеческой жизни, – резко оборвал он ее. – Я слышала, что бедняга совсем плох. Почему бы и не попробовать? Хуже всяко не будет. Покачивая головой, доктор Данн смотрел на мерцающую линию горизонта между небом и морем. Эванджелина вернулась в круг занятых шитьем товарок. Вскоре она увидела, как врач подозвал Хейзел и наклонился к ней, что-то спрашивая. Девушка вытащила из кармана передника маленький узелок и раскрыла его, чтобы показать содержимое. Доктор растер травы между пальцами, поднес их к носу, попробовал на язык. Потом забрал у нее узелок и исчез в трюме. Быть может, это оказалось простым совпадением. Не исключено, что матрос поправился бы и сам. Так или иначе, спустя три дня он уже сидел на верхней палубе, откинувшись на деревянном лежаке и водрузив ногу с шиной на бочку, приставал к ссыльной с белокурыми кудряшками и, получив от нее очередную отповедь, ревел от смеха. На борту судна «Медея», 1840 год Доктор Данн был загружен донельзя. В медицинском отсеке не осталось ни одной свободной койки. Тепловые удары, морская болезнь, понос. Горячечный бред, изъязвленные языки, вывихнутые конечности. Запоры он лечил каломелью, которая готовилась из одной части хлорида и шести частей ртути. Против дизентерии прописывал кашу на муке с добавлением нескольких капель лауданума и простой настойки опия. Чтобы унять лихорадку, брил женщинам головы, и это лечение пугало их похлеще метаний в горячечном бреду. При пневмонии и боли в сердце практиковал кровопускание. По кораблю быстро разнеслись слухи о том, как Хейзел чудесным образом исцелила матроса. И теперь ссыльные, которые не хотели обращаться к доктору, или же те, кого он отправлял восвояси, не назначив лечения, начали выстраиваться к ней в очередь. Она же клянчила травы у кока и высаживала кое-какие семена, что тайком протащила на борт, в ящик с навозом: арнику от ушибов и синяков, мандрагору от бессонницы и хедеому, болотную мяту, от нежелательной беременности. При дизентерии в ход шли яичные белки и кипяченое молоко. При обмороках – столовая ложка уксуса, которым Хейзел натирала больной виски. Из топленого свиного сала, меда, овса и яиц она готовила кашицу, которая использовалась как мазь от трещин на руках и ногах. – Ох уж эта девушка, Хейзел, со своими ведьминскими порошками и зельями… – как-то раздраженно бросил доктор Эванджелине, когда они стояли в предвечерний час возле ограждения. – Все никак не уймется. – Вам и своих забот хватает. Отчего вас это так трогает? – Она внушает женщинам ложную надежду. Эванджелина пристально глядела на воду. Та была прозрачной, зеленой и гладкой, точно стекло. – В надежде уж всяко нет ничего плохого. – Есть, если больные не получают надлежащего лечения. Боюсь, ничем хорошим это не кончится. – Но ведь матросу, который свалился с реи, гораздо лучше. Я видела, как ловко он взбирается на мачту. – Что там причина со следствием, а что – лишь простое совпадение? Кто знает? – Доктор поджал губы. – Есть в этой девушке что-то такое. Дерзкое. И я нахожу это… в высшей степени неприятным. – Имейте жалость, – сказала Эванджелина. – Представьте, каково в ее возрасте оказаться приговоренной ко всему этому. – То же самое можно сказать и о вас, – покосился на нее собеседник. – Хейзел гораздо моложе меня. – Ну и сколько же вам лет? – Двадцать один. Через месяц исполнится двадцать два. – Эванджелина заколебалась, не будучи уверенной, уместно ли задавать подобные вопросы. – А вам? – Двадцать шесть. Только, чур, никому ни слова. Доктор Данн улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ. – Жизнь у Хейзел с самого начала была не сахар. Она никогда не видела… – Эванджелина силилась подыскать нужные слова, – э-э-э… добра в этом мире. – А вы, значит, видели? – В некотором роде. – Сдается мне, вам тоже несладко в жизни пришлось. – Ну да. Но говоря по правде… – Эванджелина перевела дыхание. – Говоря по правде, я была безрассудна и опрометчива. Мне некого винить в своих злоключениях, кроме самой себя. Поднимался ветер. Солнечный свет, разбиваясь на яркие осколки, скользил по волнам. Несколько мгновений они молча стояли у ограждения. – А можно спросить? – подала голос Эванджелина. – Вот чего ради человек – по собственной воле, не по принуждению – поднимается на борт этого корабля? – Я и сам много раз задавался этим вопросом, – ответил врач со смехом. – Пожалуй, проще всего было бы сказать, что я по природе своей натура беспокойная. Дескать, решил проверить себя, подумал, что подобного рода опыт может оказаться интересным. Но если уж говорить начистоту… И Данн рассказал Эванджелине, что вырос в Мидлендсе, в небольшой деревеньке неподалеку от Уорика, был единственным ребенком в семье и с детства отличался застенчивостью. Его отец служил врачом, и предполагалось, что сын присоединится к медицинской практике отца, а когда последний отойдет от дел, то и вовсе ее возглавит. Мальчика отправили в школу-интернат, которую он возненавидел, а затем в Оксфорд и в лондонский Королевский хирургический колледж, где он, к собственному удивлению, и впрямь не на шутку увлекся медициной. По возвращении в родную деревню Данн приобрел себе симпатичный домик, обзавелся экономкой и приступил к расширению и осовремениванию отцовской практики. Считаясь завидным женихом, стал частым гостем на местных банкетах, балах и выездах на охоту. Но потом случилось несчастье. К ним привезли молодую девицу из уважаемой семьи землевладельцев. Она жаловалась на боли в животе и жар, тряслась в ознобе. Его отец, никогда прежде не сталкивавшийся со случаем аппендицита, диагностировал у нее тиф, прописал морфий от болей и голодание от жара и отправил домой. Наследница скончалась в страшных мучениях, после того как посреди ночи, к полному ужасу родных, у нее открылась кровавая рвота. Разумеется, это стало концом врачебной карьеры Данна-старшего, да и к его сыну теперь тоже никто обращаться не хотел. – А несколько месяцев спустя, – продолжал рассказывать Эванджелине собеседник, – я получил письмо от приятеля, с которым вместе учился в Королевском колледже. И узнал, что британское правительство набирает квалифицированных врачей на суда для транспортировки в колонии каторжан; жалованье при этом обещали весьма щедрое. Особенно непростой задачей было найти медиков на корабли, перевозившие осужденных женского пола, поскольку, как писал мой однокашник, «если говорить начистоту, то ходят слухи, что это самые настоящие плавучие бордели»… Грубое преувеличение, как мне теперь известно, – поспешно добавил доктор Данн. – Или, по крайней мере… некоторое преувеличение. – Но вы все равно нанялись на эту работу. – Дома меня ничего не держало. Мне, так или иначе, пришлось бы где-нибудь начинать все сызнова. – Не жалеете о своем решении? Уголки его рта вздернулись в горькой усмешке: – Жалею. Каждый божий день. Доктор сказал, что это его третье плавание. И признался, что сильно скучал: он изредка коротал время с хамоватыми матросами, грубияном-капитаном или постоянно пьянствующим старпомом, которого вот уже несколько раз лечил после чрезмерных возлияний. Не было никого, с кем он мог бы поговорить по-настоящему. – А чем бы вы занялись в жизни, если бы могли делать все, что угодно? – поинтересовалась Эванджелина. Он повернулся к ней, опираясь одной рукой о заграждение. – Чем бы я занялся? Открыл бы собственную практику. Не исключено, что на Земле Ван-Димена. Хобарт – маленький городишко. Там вполне можно начать все с чистого листа. – Начать все с чистого листа, – повторила Эванджелина, чувствуя, как к горлу подступает комок. – Звучит неплохо. – Напрасно ты не берешь плату за лечение, – поучала Олив Хейзел в один из тех редких дней, которые не проводила со своим матросом. – Не будь дурой, а то все твоими услугами на дармовщинку пользуются. – И с чего прикажешь им платить? – спросила подруга. – А это не твоя печаль. У каждой наверняка найдется что-нибудь на обмен. Олив была права. В скором времени Хейзел оказались владелицей двух лоскутных одеял, небольшой коллекции серебра, приворованного из матросских сундуков, вяленой трески и овсяных лепешек, и даже пуховой подушки, набитой одной предприимчивой ссыльной, которая ощипывала гусей, подаваемых капитану и его помощникам. – Вы только поглядите на это богатство, – восхитилась Эванджелина, когда Хейзел зажгла тонкую восковую свечку в маленьком латунном подсвечнике с ручкой – еще одно подношение от страждущих – и вытащила из-под своей койки мешок. – Нужно чего-нибудь? Берите, девочки, не стесняйтесь. Пока Олив перетряхивала содержимое мешка, Эванджелина с любопытством заглядывала ей через плечо. Два яйца, вилка с ложкой, пара чулок, белый носовой платок… Погодите-ка… Она выхватила из мешка платок и провела большим пальцем по вышивке. – Это ты от кого получила? – Да разве упомнишь тут, – пожала плечами Хейзел. – А что? – Вообще-то, это мой платок. – Уверена? – Конечно, уверена. Мне его подарили. – Ну извиняй тогда. Вот же народ, все тащат. Ничего тут не спрячешь, а? Эванджелина прижала платок к своему напернику, разгладила его и сложила маленьким квадратиком. – Что в нем такого особенного? – Олив протянула руку к платку и, увидев, что подруга не возражает, поднесла его к свечке и пригляделась повнимательнее. – Это что, фамильный герб? – Да. – А платок, поди, того самого проходимца, от которого… – Олив ткнула рукой в сторону живота Эванджелины. – «С. Ф. У.»? Дай-ка угадаю: сэр Саймон Фрэнсис Уэнтворт, – провозгласила она с нарочитой заносчивостью. – Почти угадала, – рассмеялась Эванджелина. – Сесил Фредерик Уитстон. – Сесил? Еще лучше. – Ему известно, что ты здесь? – спросила Хейзел.