– Не знаю. – А он хотя бы знает, что ты носишь его ре-бенка? Эванджелина пожала плечами. Она и сама много раз задавалась этим вопросом. Хейзел поставила свечу на борт койки. – Лини… а почему ты его хранишь? Может, расскажешь? Эванджелина вспомнила выражение лица Сесила, с которым тот вручил ей кольцо: ему прямо не терпелось поскорее увидеть украшение на пальце девушки. – Сесил подарил мне перстень с рубином, который раньше принадлежал его бабушке. Завернул в этот платок. Потом он уехал отдыхать, а перстень нашли в моей комнате и обвинили меня в том, что я его якобы украла. Ну а платок не заметили, вот я его и сохранила. – А этот Сесил вернулся из своей поездки? – Полагаю, что вернулся. – Так почему он тогда не вступился за тебя? Ему вообще известно, что произошло? – Ну… честно говоря, понятия не имею. Олив скомкала платок в кулаке. – Вот чего я в ум не возьму, так это зачем тебе сдалась какая-то дурацкая тряпка, после того как этот тип бросил тебя на произвол судьбы. Эванджелина забрала у нее платок: – Неправда, Сесил не… Но ведь бросил же, разве нет? Она потеребила пальцами ажурную кромку платка. А и в самом деле: зачем ей сдалась какая-то дурацкая тряпка? – Но это… это все, что у меня осталось, – пояснила Эванджелина. И сказала сущую правду. Платок был единственным обрывком, уцелевшим от ее прошлой жизни. Единственным осязаемым напоминанием о том, что когда-то она сама была совершенно другим человеком. Олив все поняла и медленно кивнула: – Тогда нужно припрятать его так, чтобы никто не нашел. – Под моей койкой есть место, где отходит доска, я там прячу всякие мелочи, – призналась Хейзел, разглаживая платок и складывая его. – Хочешь, могу и платок заныкать? – Да, если тебе не трудно. – Ладно, только попозже, чтобы никто не увидел. – Она сунула кусок ткани в карман. – А что с перстнем-то стало? – Знамо дело что: красуется себе на чьем-нибудь пальчике, – хмыкнула Олив. На борту судна «Медея», 1840 год За последующие несколько недель «Медея» миновала Гибралтарский пролив, Мадейру и Острова Зеленого Мыса, пересекла тропик Рака и направилась к экватору. Теперь ближе к полудню солнце над головой немилосердно жарило, воздух сгущался и напитывался влагой. Не ощущалось и намека на ветер. Чтобы покрыть даже те скромные расстояния, которые преодолевала «Медея», судну приходилось идти ломаным курсом, что требовало от матросов серьезного напряжения сил. Температура на нижних палубах взлетела выше сорока восьми градусов, а уж влажность там царила такая, что казалось, будто находишься внутри залитого кипятком чайника. – Да мы, того и гляди, сваримся заживо, – жаловалась Олив. Хвори сыпались на корабль как из ведра. Недужных все прибавлялось. У некоторых женщин ноги покрылись сочащимися черными язвами и распухли, увеличившись чуть ли не вдвое. Те, кто умел читать, повсюду носили с собой Библию и повторяли, едва шевеля губами, стихи из Откровения Иоанна Богослова: «Море отдало мертвецов, бывших в нем, и смерть и ад отдали своих мертвых»[22]. А еще они твердили псалом 92: «Но сильнее шума всех вод, сильнее могучих волн морских – Господь, Который живет в вышине небес»[23]. У ссыльных был выбор: либо оставаться на верхней палубе и сносить беспощадное солнце, либо мучиться в затхлом трюме. От жары вонь стала еще невыносимее. Женщины проветривали свое постельные принадлежности, жгли серу, посыпали поверхности хлорной известью. Матросы палили из пистолетов под палубой, веря, что дымный порох рассеивает заразные испарения. Но самое большее, на что могли рассчитывать заключенные в «брюхе» корабля, так это на милосердный сон. Чаще всего они лежали на главной палубе где придется, окутанные испариной, словно кисеей, прикрыв глаза от неумолимого, слепящего света. Из рогожи и мешков из-под муки женщины смастерили себе капоры, чтобы защитить лица от солнца. Некоторые, с самого начала не отличавшиеся психической устойчивостью, взяли манеру биться головой об опоры своих коек или корабельные ограждения на главной палубе, пока их не окатывали ведрами воды. Но большинство держались смирно и помалкивали. На разговоры уходило слишком много сил. В такую жару даже животные лежали, вывалив языки, и почти не двигались. Через два с половиной месяца после того, как «Медея» покинула лондонский порт, она обогнула острые скалы и нетронутые пески мыса Доброй Надежды, находящегося близ самой южной точки Африки, и направилась на восток, в Индийский океан. Энн Дартер, болезненная молоденькая девушка, чей ребенок умер в Ньюгейте, с каждым днем чувствовала себя все хуже и хуже. Когда ее не стало, Эванджелина почувствовала себя обязанной посетить импровизированные похороны. Тело Энн в мешке из грубой холщовой ткани, утяжеленном грузилами, лежало на доске и было покрыто британским флагом. Пока два матроса удерживали доску на релинге, врач произнес несколько слов: – Мы предаем эту заключенную океанским глубинам в надежде на воскресение тела, когда море отдаст всех своих мертвецов! – И движением подбородка дал знак матросам, которые наклонили доску. Тело несчастной выскользнуло из-под флага и с плеском упало в море, задержавшись на мгновение на поверхности, прежде чем его поглотили волны. Эванджелина посмотрела вниз, на воду, черную и глянцевую, точно вороново крыло. Вот и угасла молодая жизнь. Никто не любил эту бедную девушку. А может, и любил, но был сейчас далеко и не знал о ее смерти. Сколько ссыльных умерло на этих кораблях, вдали от дома и семьи, и некому было оплакать их уход? Она заметила следовавшую за кораблем акулу: ее плавник то погружался в воду, то показывался над поверхностью океана. – Мертвечину чует, – сказала Олив. Наступил очередной день стирки. Эванджелина все еще находилась в средней части корабля, когда солнце утонуло за горизонтом. Поскольку заключенных вовсю одолевали морская болезнь и дизентерия, на то, чтобы вычистить и прополоскать одежду и постельное белье, времени ушло больше обычного, и она закончила все дела – отжала мокрый хлопок, развесила его на лине и защемила деревянными прищепками – в серых сумерках, когда в небе уже висела бледная луна. Спину ломило; болели ноги. В последние месяцы беременности она стала грузной и неповоротливой. Вдруг Эванджелина поняла, что слышит какой-то странный шум. Затем раздался вскрик. Она стояла в напряженном ожидании и прислушивалась. Над головой громко хлопал грот-парус. Вода с плеском лизала нос корабля. А потом отчаянный женский голос: – Прекрати! Отцепись от меня! Хейзел. Это точно была она. Эванджелина закинула постиранное белье на линь, вытерла руки о юбку и огляделась. Вокруг никого. И вот опять: тот же вскрик. Она поспешила, как только могла, на правый борт, откуда, как ей показалось, и доносился звук, но путь ей преградила стопка ящиков. Эванджелина развернулась и, держась за ограждение, двинулась в обход, вдоль левого борта. Впереди в зернистой тьме показались две фигуры. Подойдя ближе, Эванджелина с ужасом поняла, что, собственно, видит: Хейзел в несуразной, совершенно немыслимой позе – сама перегнулась через бочку, платье расстегнуто до талии и задрано до бедер, а голова скручена набок – и стоящего позади нее мужчину. Эванджелине понадобилась всего лишь секунда, чтобы осознать, что матрос сжимает в кулаке красный шнурок, обвивавший шею девушки, и туго его стягивает. Оглянувшись, Эванджелина заметила деревянный шест с латунным крюком на конце, который использовался для крепления парусов. Схватила его. – А ну, отвали от нее! Мужчина повернулся в ее сторону. Это был Бак. – Не будь дурой, – огрызнулся он. – Куда лезешь с пузом? Эванджелина подняла шест над головой. Отпустив Хейзел, которая сползла вниз, хватая ртом воздух, моряк пошел на Эванджелину, и та увидела блеск лезвия, переливающуюся рукоятку. Нож Хейзел. Должно быть, Бак отобрал его у девушки. Эванджелина слепо двинулась навстречу мужчине, размахивая шестом. Бак пытался ухватить его свободной рукой, несколько раз промахнулся, но потом все-таки поймал за конец и дернул на себя, сваливая противницу с ног. Пока он наступал на нее, Эванджелина видела, как Хейзел у него за спиной опрокинула бочку набок и теперь катила ее перед собой обеими руками. Бочка ударила Бака под колени. Моряк потерял равновесие, нож вылетел из его руки и заскользил по палубе. Эванджелина, не раздумывая, кинулась за ним и обхватила пальцами рукоятку. Бак неуклюже поднялся на ноги. Выставив нож перед собой, Эванджелина повернулась к нему лицом. – А ну, отдай. – Бак бросился к ней, и она, не глядя, пырнула ножом в его сторону, ухитрившись разрезать обидчику запястье и предплечье, когда он потянулся за ножом. – Сука! – выплюнул матрос, баюкая свою поврежденную руку. Кровь из раны так и хлестала. Бак бестолково метался туда-сюда, словно раненое животное, ругался и подвывал, пытаясь остановить кровотечение. – Скорее! – прокричала Эванджелина Хейзел. – Зови на помощь! Хейзел одернула платье и исчезла. Бак осел на колени. Его белая рубашка пропиталась кровью. Эванджелина стояла над ним с ножом в руке, собрав всю свою выдержку до последней капли, чтобы не напасть на него снова. Ее аж потряхивало от ярости. Эванджелина рассвирепела не на шутку, и дело было не в одном только Баке. Это стало последней каплей: она пришла в бешенство, вспомнив всех тех моряков и стражников, которые обращались с заключенными хуже, чем с рабынями, распуская руки и проявляя жестокость. Она была сыта по горло их оскорбительными выкриками, повседневной грубостью и извечной заносчивостью. А еще она вдруг поняла, что донельзя зла на Сесила. Он просто забавлялся, пользовался наивной девушкой, чтобы потешить свое самолюбие. Его восторг при виде бабушкиного рубина на пальце Эванджелины был всего лишь эгоистичным потаканием собственным прихотям, поводом полюбоваться двумя блестящими побрякушками сразу – хорошенькой гувернанткой и кольцом. Теперь Бак стонал, зажимая рану здоровой рукой. Эванджелина с безразличием смотрела, как он нянчит свою руку, словно маленький мальчик. Вскоре послышался стук шагов по палубе; из-за угла показался врач, а за ним – двое матросов с мушкетами. Они остановились, открыв рты, при виде женщины на сносях, которая держала нож, стоя над окровавленным матросом на перепачканной кровью палубе. – Я заберу это, мисс Стоукс, – сказал доктор Данн, протягивая руку. Эванджелина отдала ему нож, и врач передал его одному из матросов. – Сними рубаху и разорви ее на полоски, – приказал Данн другому, и тот безропотно ему подчинился. Они молча смотрели, как доктор опустился перед Баком на колени, сделал жгут и перевязал рану. Закончив, качнулся на пятках и повернулся к стоящему рядом матросу: – Есть кто в карцере? – Сейчас никого. – В кандалы его и вниз. – Это она меня пырнула, – запротестовал Бак, вытянув перебинтованную руку. – Воспрепятствовав нападению, насколько я понимаю.