– Да ладно вам, док, – пожал плечами Бак. – Я просто хотел немного повеселиться. Тихо, мирно. – Не очень-то и мирно. Только посмотрите на себя, – парировал Данн. – Удивительно, что ты вообще жива, – часом позже сказала Олив, помогая Хейзел устроиться на ночь. – Все благодаря ей. – Хейзел кивнула на Эванджелину, которая лежала на своей койке, опираясь на локоть. Олив подоткнула подруге одеяло. – Не так давно подобные выходки со стороны матросов были обычным делом, никто при виде этого и глазом бы не моргнул. – Да уж, а теперь у нас все цивилизованно, – саркастически отозвалась Эванджелина. – Ну Бака хотя бы отправили в карцер, – возразила Олив. – Теперь он нескоро вас побеспокоит. Даже по прошествии нескольких дней не заметить свидетельств нападения Бака на хрупкую девушку было бы трудно: бедняжка прихрамывала, выполняя свои обязанности, на шее у нее виднелась глубокая багровая полоса кровоподтека, один глаз покраснел и заплыл, а разбитая губа распухла до размеров сосиски. Объявился матрос, утверждавший, что является владельцем ножа с перламутровой рукояткой, который, по его словам, уже несколько недель как пропал. Хейзел сказала доктору Данну, что Бак якобы угрожал ей этим самым ножом. А она его просто подняла. Капитан приговорил Бака к двадцати ударам плетью и трем неделям в карцере. Некоторые заключенные присоединились к матросам, собравшимся на палубе, чтобы посмотреть, как приговор приведут в исполнение. Когда Бака подняли из карцера, он поймал взгляд Эванджелины и смотрел на нее в упор, пока та не отвела глаза. После того как нарушителя привязали к мачте, Эванджелина выскользнула из толпы и перешла на другую сторону корабля, стараясь пропускать мимо ушей свист плети и невнятные, полные боли вскрики матроса. Ничего, скоро все изменится: у нее родится ребенок, корабль пристанет к суше, а потом… потом рано или поздно наступит день, когда она отбудет свой срок и, наверное, сможет начать жизнь с чистого листа. Ей еще будет далеко до старости. Она кое-что умеет: и шить, и читать. Хранит в душе кладезь поэзии и свод отцовских проповедей. Владеет французским, древнегреческим и латынью, помнит наизусть античные мифы, которые изучала еще в детстве. Неужели всему этому не найдется применения? Эванджелина подумала о тех двух светских дамах, которых видела прогуливающимися перед Ньюгейтской тюрьмой по Бейли-стрит: разряженные в шелка, затянутые в корсеты и свято чтущие принятые в обществе условности, эти знатные леди впадают в беспокойство от всего, что находится за границами их узкого мирка. Она знала о жизни больше, чем когда-либо будет известно им. Внезапно Эванджелина отчетливо поняла, что может не только вынести презрение и унижение, но и способна найти мгновения благодати посреди бедлама. Ощутила себя очень сильной. Да, вот она здесь, на другом краю света. Неискушенная, малосведущая об этом мире гувернантка, которая вошла в ворота Ньюгейтской тюрьмы, исчезла, и ее место занял какой-то новый человек. Она и сама едва себя узнавала. Эванджелине казалось, что внутри нее кремень. Она была твердой, как наконечник стрелы. Крепкой, словно камень. На борту судна «Медея», 1840 год В глубине Индийского океана, вдали от берега, Эванджелина увидела легендарных существ, о которых прежде только читала в книгах: дельфины и морские свиньи прыгали перед судном, бутылконосы ныряли и резвились в отдалении, пуская фонтаны. Однажды днем она заметила, что вода бурлит от дюжин каких-то непонятных, прозрачных созданий; одни из них напоминали разрезанные лимоны, другие – зонтики, которые начали светиться по мере того, как свет в небе угасал. Казалось, будто корабль скользит по жидкому огню. – Они называются медузами. Эванджелина повернула голову. Рядом стоял доктор Данн в темных брюках и белой рубашке с открытым воротом. – Медузами? – рассмеялась она. – Неожиданно видеть вас не в форме. Он оглядел себя. – У меня была операция. Гангрена ноги. – О боже! Пришлось ампутировать? – К сожалению. Больной слишком затянул, обратился ко мне, когда было уже поздно. Матросы частенько этим грешат. Думают, будто они неуязвимы. – Как там Бак? – поинтересовалась она, наблюдая, как дрожит от жары полоска горизонта. – Ну… не в лучшем расположении духа, как вы можете вообразить. С вашей стороны это был отважный поступок, мисс Стоукс. – Или безрассудный. – Отвага часто бывает безрассудной. Она посмотрела в его зеленоватые глаза, обрамленные темными ресницами. Сзади прозвучало: – Прошу прощения, сэр. Доктор Данн быстро обернулся: – Слушаю, матрос. – Там у заключенной начались роды, и ей, похоже, приходится туго. Вы можете подойти? Уж не Олив ли это там надумала рожать? Да, это была именно Олив. Много часов спустя, когда женщин уже давно заперли на ночь, до Эванджелины все еще доносились ее крики. Следующим утром после завтрака они с Хейзел мерили шагами палубу. – Что-то слишком уж долго, – проговорила Хейзел. – Ох, не нравится мне это. – Думаешь, сможешь помочь? – Не знаю. Мимо них, прикладываясь на ходу к бутылке с ромом, прошел кривозубый матрос Грюнвальд. Воздух разрезал крик. – Может, все-таки предложить свою помощь? – сказала Хейзел. – Давай спрошу. – Эванджелина поспешила к трапу и спустилась в сумрак твиндека. Стоявший перед каютой врача матрос не пустил ее, закрыв собой дверь. – Мне нужно увидеть доктора Данна, – пояснила она. – Не положено: ты ведь из заключенных. – Да, я Эванджелина Стоукс. Номер сто семьдесят один. Не сообщите ему, что я здесь? Матрос покачал головой: – Заключенным вход заказан. Приходи потом в лазарет. – Это не терпит. Матрос смерил ее взглядом. – Ты что, тоже что ли?.. – Он указал на ее живот. – Да нет же! – воскликнула она нетерпеливо. – Просто… Ну пожалуйста, скажите доктору, что я здесь. Моряк покачал головой. – Занят он, не до тебя сейчас. Неужто не понимаешь? – Разумеется, понимаю. Просто я знаю, кто может помочь моей подруге. Той, которая сейчас рожает. – Уверен, что док и сам прекрасно управится. – Но… – Хорош мне голову морочить. – Он пошевелил пальцами, отгоняя ее прочь. – Уходи давай. Скоро свидитесь. День стал нестерпимо жарким. От недавно надраенной палубы, точно от раскаленной сковороды, поднимался пар. Хейзел открыла Библию, произнесла про себя несколько строк и снова закрыла ее. Эванджелина шила детское одеяльце, пытаясь сосредоточиться на стежках. Крики Олив ослабли, а потом и вовсе прекратились. Эванджелина посмотрела на Хейзел. Та с мрачным выражением то сплетала, то разнимала пальцы. Обе молчали. Сказать было нечего. Солнце заскользило по небу к горизонту, и его отражение взволновало воду, прежде чем впитаться, словно жидкость в пористую поверхность. Когда ссыльных стали сгонять вниз, Хейзел с Эванджелиной спрятались на корме, присев на корточки за стеной из клеток с курицами.