Проходивший мимо матрос, заметив их в полумраке, вгляделся получше и крикнул: – Эй, вы двое! Поторопитесь, там уже запирают на ночь! – Мы ждем доктора, – схватилась за живот Эванджелина. – У меня… у меня началось. – Он знает, что вы здесь? – Нет! Вы не могли бы ему сообщить? Матрос уставился на них долгим взглядом, явно не зная, как поступить. И махнул рукой в сторону Хейзел: – Ей не надобно оставаться. – Так она же… – поможет это или навредит? – повитуха. – Да ну? У меня самого тетка в повитухах. – Серьезно? – Эванджелина наигранно поморщилась. – Уф. Пожалуйста, сходите к доктору, очень вас прошу… Пока они смотрели, как матрос пересекает палубу и спускается по трапу, Хейзел прошептала: – Отлично сработано. – Жаль, что раньше до этого не додумалась. Через пару минут матрос вернулся в сопровождении доктора Данна, хмурого и бледного. Эванджелина выступила вперед: – Как там Олив? – С ней все нормально. Она сейчас отдыхает. – А ребенок? – спросила из-за ее спины Хейзел. – К сожалению, родился мертвым. Я сделал все, что мог. – Пуповина обмоталась вокруг шеи, – произнесла Хейзел. Доктор кивнул. Пробежав руками по пуговицам своего кителя, обнаружил, что верхняя расстегнута, и застегнул ее. – Мне сказали, у заключенной начались роды. Вы меня обманули? – Кажется, – сглотнула Эванджелина, – это была… ложная тревога. Он бросил на нее острый взгляд. Повернувшись к матросу, сказал: – На орлоп-дек, обеих. Олив появилась на верхней палубе на следующий день: бледное как мел лицо, глубоко ввалившиеся глаза. Эванджелина принесла ей чай с краденым сахаром. Хейзел растолкла сушеные цветки ромашки и добавила их в кружку. – Это успокоительное, – пояснила она. Олив рассказала, что родила мальчика с копной темных волос и перламутровыми ноготками. Она увидела его только мельком: ребенка сразу же накрыли полотенцем и унесли. Подруги не спросили, что с ним стало. И так знали. Сжимая груди, Олив проговорила: – Боже, как болят! – Просто твое тело ведет себя так, как ему и полагается. Могу дать тебе какое-нибудь снадобье, – предложила Хейзел. – Нет, – покачала головой несчастная страдалица, – я хочу чувствовать это. – Но зачем, Олив? – удивилась Эванджелина. Та вздохнула. – Я не хотела этого ребенка. Много раз желала как-нибудь от него избавиться. Но потом… Мой сыночек был таким красивым. Ну просто идеальным маленьким мальчиком. – В ее глазах блеснули слезы. – Это Господь Бог меня наказал. – При чем тут Бог? Просто такое иногда случается, – возразила Хейзел. Олив кивнула. Они помолчали. А потом Эванджелина сказала: – Вот уж не знаю, поможет ли это, но… – она перевела дыхание, – когда срубишь дерево, то по кольцам на стволе можно определить его возраст. Чем больше колец, тем крепче дерево. Так вот… когда мне тяжело, я представляю себя деревом. И каждое важное мгновение или любимый человек – мое кольцо. – Эванджелина прижала ладонь к груди. – Все они здесь. Придают мне сил. Олив с Хейзел обменялись недоверчивыми взглядами. – Знаю, звучит глупо. Но я пытаюсь сказать, Олив, что уверена: твой ребенок все еще с тобой. И так будет всегда. – Может, оно и так. – Качая головой, Олив смогла выдавить слабую улыбку. – Мне отродясь в голову не приходило вообразить себя деревом, но меня нисколько не удивляет, что ты, Лини, таким балуешься. – Ну она хотя бы улыбнуться тебя заставила, – сказала Хейзел. На борту судна «Медея», 1840 год Заключенные приноровились следить за небом так же внимательно, как это делали моряки. Поэтому, когда тремя днями позже небо стало болезненно-желтым, они поняли, что на них, по всей видимости, надвигается мощный шторм. Вскоре после полудня всех отправили вниз. Ветер взбивал на море огромные волны, то погружая корабль в глубокую расселину, то поднимая его на вершину, чтобы уронить снова. Молния вспорола небо, расщепившись прямо над судном. Дождь потоками изливался на матросов, которые носились по скользкой палубе, сражаясь с тросами и шкивами. Взбираясь по вантам фок-мачты, они раскачивались, точно мухи в паутине. Пока судно кренило и качало, на орлоп-деке творилось сущее безумие. Женщин, стонущих, кричащих и рыдающих от ужаса, скручивало от морской болезни и сбрасывало с коек. Вода просачивалась через трещины наверху и ручейками стекала им на головы. Повсюду летали Библии; заходились плачем дети. Эванджелина привязала угол своего одеяла к столбику кровати, а остальную часть подоткнула вокруг себя так, чтобы оказаться в импровизированном гамаке. Подползла поближе к стене, заткнула пальцами уши и умудрилась каким-то невероятным образом погрузиться в сон. Через несколько часов Эванджелина проснулась от боли, раздирающей низ живота. Полежала с минуту неподвижно, слушая стук дождя и раздумывая, что делать. В кромешной темноте было даже не разглядеть ребра верхней койки. – Хейзел. – Перевесившись с койки, она потянулась через проход и ткнула одеялом туда, где, она знала, прячется подруга. – Хейзел! Кажется, пришло мое время. Послышалось шуршание. – Как ты себя чувствуешь? – сонным голосом спросила Хейзел. – Как Бак после встречи с твоим ножом. Девушка рассмеялась. – Я не шучу. – Знаю, что не шутишь. В течение последующих нескольких часов, пока корабль кидало во все стороны, а в его борта с силой бились волны, Хейзел не переставая разговаривала с Эванджелиной, мучившейся схватками. – Дыши, – твердила она ей, – дыши как следует. Боль у Эванджелины в животе то резко усиливалась, то отступала. Когда люк орлоп-дека наконец отперли, Хейзел помогла подруге подняться по трапу. – Воздух пойдет тебе на пользу, – сказала она. Женщины вокруг большей частью молчали. Все знали, что случилось с Олив. Небо переливалось цветами старого кровоподтека, желтым и багровым, по темному морю хлестал ветер, взбивая белую пену. Воздух был пропитан солью и йодом. Матросы с бушприта кричали что-то на кливер, сворачивая паруса, а корабль тем временем то взлетал на волнах, то разрезал их носом. Хейзел с Эванджелиной расхаживали по палубе, останавливаясь, когда накатывала боль или туча над их головами проливалась дождем. Несколько глотков чая, кусочек галеты. Походы в гальюн. В середине дня их внимание привлекло волнение на корме: Бака – немытого, исхудавшего, со слипшимися волосами и запавшими глазами – освободили из карцера. Сегодня как раз истек двадцать один день. Он прищурился на них. Сплюнул на палубу. – Мистер Бак. Эванджелина повернулась. В нескольких футах, заложив руки за спину, стоял доктор Данн. – Надеюсь, это послужит вам уроком. Впредь держитесь подальше от заключенных или отправитесь обратно в карцер.