Эванджелина рывком спустила ноги с кровати, и Хейзел помогла ей подняться. Вдруг голова у Эванджелины закружилась, и ее качнуло к кровати. Хейзел пристально посмотрела на подругу: – Ох, не дело ты придумала. – Хейзел, ну пожалуйста, – взмолилась Эванджелина и вновь процитировала Шекспира: – «И я не вправе ли сейчас ждать милосердия от вас?» Хейзел закатила глаза. И ответила в тон подруге: – «Вы уши мне наполнили словами, противными рассудку моему». – Ну надо же! – восхищенно воскликнула Эванджелина, ухватив ее за руку. – Ты моя лучшая ученица. – А ты моя лучшая учительница! По правде сказать, других-то у меня и не было, – улыбнулась она своей лисьей улыбкой. Эванджелина улыбнулась в ответ. – Присмотришь за дочкой, пока меня не будет, ладно? – Не волнуйся, она спит. С ней все будет хорошо. Ты только недолго. Прикрытый сорочкой большой живот Эванджелины потерял упругость, босые ноги слушались плохо. Она медленно взбиралась по трапу, переводя дыхание на каждой перекладине. На самом верху остановилась – сердце, кажется, стучало в ушах – и посмотрела в бархатную темноту, на тонкий диск луны. Хотя небо расчистилось, в воздухе все еще пахло дождем. Сделав вдох, она пересекла склизкую от морской воды палубу и подошла к ограждению. Под кораблем, поблескивая в лунном свете, перекатывались чернильные волны. Эванджелина обняла глазами расстилавшийся перед ней прекрасный морской простор. Услышав шум за спиной, обернулась. К ней быстро приближалась какая-то фигура. Мужчина. В тусклом свете она сумела разглядеть его рыжеватые волосы и голые руки, мощную челюсть. И вот он уже навалился на нее, Эванджелина почувствовала его руки на своих плечах. Бак. – Нет, – ахнула она. – Что ты себе позволяешь… Он толкнул ее на ограждение. – Ты заплатишь мне за все! Эванджелина вдохнула исходящий от него запах: смесь алкоголя и пота. Ощутила его дыхание на своей шее. Бак снова швырнул женщину об ограждение, да с такой силой, что ей в спину вонзились латунные гвозди. Она почувствовала, как у нее подгибаются колени и разъезжаются ноги. А потом он поднял Эванджелину – выше, еще выше, до самых перил; на его руках, обхватывающих ее спину, выступили канаты мышц. – Нет! Что ты такое задумал? Не надо! – Остановись! – раздался пронзительный женский крик. Это была Хейзел. – Стой! Эванджелина с мгновение балансировала на деревянной перекладине релинга. Потом Бак разжал руки, и мир накренился. Она с криком падала спиной вниз сквозь тьму. Как же так? Ее малышка лежит спеленутая в каюте врача, а она сама падает, падает, рассекая воздух. Разум отказывался принимать происходящее. Это невозможно. Начисто лишено смысла. Вода сначала ударила в плечи. Хлестнула изо всей силы. Ну до чего же больно. Эванджелина непроизвольно задергала ногами, хотя те запутались в сорочке и она сама не понимала, что делает. «Я же не умею плавать, – подумала она. – Не знаю, как удержаться на плаву». А ее новорожденная дочь там, наверху. Одна, без матери. «Я оставила малютку на пригорочке, а сама пошла чернику собирать…» Ее тянуло вниз. Все глубже. Сначала медленно, но вот под водой уже ее подбородок. Губы. Нос. Эванджелина изо всех сил старалась разглядеть что-нибудь в зернистой темноте, глаза щипало от соли. Она лихорадочно сучила руками, барахтаясь в своей сорочке с широко раскрытыми глазами, пытаясь пробиться к поверхности, к свету. Но все продолжала падать, словно бы зависнув в воздухе. «Один, один, всегда один, один среди зыбей!» Сорочка задралась, ткань тоненькая, словно носовой платок… Белый платок Сесила; лев, змея и корона… «Она была прекрасна, точно роза мая…» Ничего не осталось. Совсем ничего. Ни перстня с рубином. Ни платка. Ни оловянного жетона на красном шнурке. Где-то в темном уголке ее памяти возникло воспоминание: она однажды читала, что когда человек тонет, то страх возникает из-за его сопротивления, из-за нежелания принимать происходящее. Стоит только позволить себе расслабиться – и утонуть будет не так уж и трудно: ты просто погрузишься в воду, прохладную и дарующую забвение. «Ни в ясный полдень, ни в полночной мгле, / Ни на воде, ни на земле / Чудес, что видел встарь, не нахожу». Эванджелина закрыла глаза. Отогнав страх, погрузилась глубоко в себя. Вот она в Танбридж-Уэллсе, в передней дома приходского священника, сдергивает капор с крючка, открывает тяжелую входную дверь и, ступив на каменное крыльцо, закрывает ее за собой. Выходит на тропу, держа на согнутой руке соломенную корзинку. «Когда-то все ручьи, луга, леса / Великим дивом представлялись мне; / Вода, земля и небеса / Сияли, как в прекрасном сне…» Она прогуливается мимо изгороди из бирючины, переплетенной с розами, и возле той старой ивы, что шелестит на ветру. Слышит удары церковного колокола и стучащего по дереву дятла, лающего пса. Еще немного, и она перейдет каменный мостик, переброшенный через речушку, поднимется по горной стежке с ее острыми камешками и кисло-сладкой травой, пасущимися овцами и лиловым чертополохом. Ее самое любимое место на земле – там, сразу за изгибом тропки. Матинна Последние аборигены были схвачены около двух недель назад и отправлены на остров Флиндерс, так что из местных здесь осталась только наша маленькая туземочка. По-моему, она меняется в лучшую сторону, хотя пройдет еще немало времени, прежде чем девочка станет более или менее цивилизованной. Датированная 1840 г. выдержка из дневника Элеоноры Франклин, дочери сэра Джона Франклина, занимавшего пост губернатора Земли Ван-Димена в 1837–1843 гг. Дом губернатора, Хобарт, 1840 год Да уж, Элеонору Франклин трудно было назвать красавицей: высокая, широкоплечая, белобрысая, с высоким лбом и бесцветными ресницами. Из всех, кого Матинна встретила на Земле Ван-Димена, дочь губернатора была первым человеком, который, похоже, отнесся к ее появлению с полнейшим безразличием. – А, здравствуй. Представляешь, они все сварены вкрутую, – первым делом сказала она, вяло махнув рукой в сторону миски с яйцами, когда Сара на следующее утро после приезда девочки представила ей Матинну. – Лично я терпеть такие не могу, предпочитаю яйца всмятку. Пока они ели, слышали, как экономка, миссис Крейн, переговаривается шепотом с пожилой женщиной – мисс Уильямсон, гувернанткой, прибывшей с семейством Франклинов из самой Англии. – Было вполне достаточно провести этот эксперимент один раз, с тем неисправимым мальчишкой, – фыркнула гувернантка. – А теперь я должна заняться образованием еще одного дикаря! Не слишком ли многого от меня хотят? – Это просьба леди Франклин, а не моя, – ответила миссис Крейн. – Можете обсудить все с ней, если хотите. Элеонора подняла глаза. И предложила: – Я могла бы взять обучение девочки на себя. Хоть какой-то толк от моего французского, все равно я им не пользуюсь. А то тут тоска смертная. Так с тех пор у них и повелось: трижды в неделю Матинна с Элеонорой встречались после завтрака в классной комнате и проводили там по три часа. Дочь губернатора обращалась с девочкой приблизительно так же, как со своей собакой Сэнди: спокойно и со снисходительной симпатией. Там, где ей не хватало опыта и сноровки, Элеонора брала усердием; она исправно учила Матинну сложению, вычитанию и правописанию. Как-то раз она надумала посвятить урок архитектуре и показала ученице картинки, познакомив ее с различными направлениями: продемонстрировала образцы устремленных ввысь готических соборов с поражающими воображение горгульями и постройки в духе классицизма, где акцент делался на пропорции и гармонию. По словам Элеоноры, в Хобарте царило скучное георгианство: сплошные черепичные крыши и фасады из песчаника. В том же стиле был возведен и дом губернатора, здание, в котором они находились. Элеонора объяснила, как работает календарь: дни складываются в недели, недели – в месяцы, а месяцы – в годы; и хотя Матинна внимательно ее слушала, однако большого смысла в такой системе не увидела. Школьный учитель на Флиндерсе держал на столе открытый ежедневник, в котором делал краткие, но точные заметки о смене времен года и особенностях климата, а также записывал впечатления от своих прогулок по острову, но старейшины палава посмеивались над таким ведением учета. Разве колонисты не знают, что время движется не линейно из прошлого в настоящее, а течет непрерывно? Что духи и люди, животные и растения соединены землей, которая связывает предков с потомками в вечном мгновении? Матинна попыталась было объяснить это все Элеоноре, насколько ей позволяла память, но дочь губернатора, глаза которой приобрели отсутствующее, остекленевшее выражение, продолжала равнодушно ковырять свои ногти, пока девочка не замолчала. Успешнее всего проходило изучение французского. Они тренировались на коллекции марионеток, которая имелась у Элеоноры. Через несколько недель их куклы – белокурая принцесса в бальном платье цвета морской волны и тиаре и горная дева в дирндле – уже вовсю беседовали: – Bonjour, comment vous appelez-vous?[25] – Bonjour, madame, je m’appelle Mathinna[26]. – Enchanté de fair votre connaissance[27]. – Merci, madame. Je suis enchanté également[28]. Со временем Матинна полюбила этот мелодичный язык. Он представлялся ей исполненным логики и красоты – гораздо более привлекательным, чем английский, сотканный из невыносимых противоречий и лишенных изящества оборотов. Несмотря на это, ей понравилась пьеса, действие которой начиналось в Шотландии, на пустоши, где вокруг кипящего котла собрались ведьмы, и в которой упоминалась королевская чета, самую малость напомнившая ей леди Джейн и сэра Джона. И еще одна – про кораблекрушение на забытом острове, которую по решению Элеоноры им следовало прочитать вслух. Называлась эта пьеса «Буря». – «Я облекать учил, — нараспев произносила учительница за одного из персонажей, — В слова желанья. Но отродью злому, Учи его как добрые натуры, Не дастся разум. Перестал стараться И поселил тебя я на утесе,