Хоть заслужил ты больше, чем тюрьмы»[29]. А Матинна отвечала за другого: – «Как говорил, я подчинен тирану, Волшебнику, что оттягал обманом Мой остров»[30]. Вращая деревянную сферу, Элеонора назвала все шесть континентов и пять океанов. – Вот здесь, – сказала она, ткнув пальцем в архипелаг в Северном полушарии, напоминавший очертаниями кенгуру и находящийся на противоположной от Земли Ван-Димена половине глобуса, – здесь я родилась. – Она постучала пальцем по Лондону, Парижу, Риму – по ее словам, все это были важные города – и провела им вниз по изрезанной береговой линии до нижней оконечности Африки и дальше, через синюю ширь. – А вот каким путем мы добирались до этой богом забытой дыры. Четыре месяца в море! Матинна коснулась Земли Ван-Димена, имеющей форму сердца, и повторила то, что уже однажды проделала на карте капитана, когда плыла сюда на «Баклане»: в обратном порядке проследила собственный маршрут, скользнув пальцем вверх по правой стороне острова до крохотного пятнышка, где родилась. На морской карте Земля Ван-Димена выглядела огромной, а остров Флиндерс – маленьким. На глобусе же она была все равно что утес в океане, слишком мелкой и незначительной, чтобы иметь название. Девочка испытала странное и весьма неприятное ощущение: это все равно как если бы место, которое она любила, и все люди, его населявшие, вдруг бесследно исчезли. Никто и не знает, что они когда-то существовали. Очутившись в этом непонятном новом месте, Валука испуганно жался к Матинне. Страх зверька пробуждал в девочке потребность защитить своего питомца, что придавало ей спокойствия. Поссум почти весь день спал в большом кармане ее передника, но время от времени вылезал оттуда и взбирался к хозяйке на шею, где уютно устраивался, уткнувшись в кожу мокрым носом. На ночь девочка должна была запирать его в клетке, которую специально для этой цели принесли ей в комнату, но, захлопнув дверь спальни и задув свечу, она эту клетку отпирала и позволяла Валуке пробежать по полу до кровати. Матинна по возможности проводила как можно меньше времени в своей комнате с заколоченным окном и зыбкими тенями от свечей. В теплые дни, когда они не занималась с Элеонорой, девочка слонялась по мощеному внутреннему двору с Валукой в кармане, наблюдая за тем, как конюхи чистят и кормят лошадей, почесывая спины боровам в свинарнике и слушая сплетни и новости, которые обсуждали горничные из числа ссыльных, пока терли белье щетками и развешивали его на веревке за домом. По общему мнению, леди Франклин хватало и мозгов, и честолюбия, чтобы управлять этой неуправляемой колонией, в то время как сэр Джон обеспечивал своим рыцарским званием нужное социальное положение. Служанки говорили о нем с каким-то благодушным пренебрежением. В их глазах губернатор был человеком глуповатым, поскольку постоянно попадал в неприятности и едва ухитрялся из них выпутаться. Они пересказывали бесконечные истории о его незадачливости, вроде того случая, когда Франклин выскочил из дома с наполовину выбритым, наполовину намыленным лицом. Посмеивались над его манерой зачесывать свои редкие оставшиеся пряди на макушку. Хихикали над тем, как потешно он выглядит верхом на лошади – с выпирающим из брюк животом и туго натянутыми на жилете пуговицами. Сэр Джон прославился как путешественник и исследователь, но каждое следующее плавание под его началом оказывалось злополучнее предыдущего. Одна экспедиция на север Канады закончилась тем, что выжившим пришлось есть собственные ботинки (и, возможно, друг друга), вторая – к Северному полярному кругу – проходила во все более отчаянных обстоятельствах, пока немногочисленные уцелевшие не сдались и не сбежали обратно в Англию. Только благодаря энергичной и предприимчивой леди Джейн, которая всячески восхваляла деятельность супруга перед нужными людьми, красочно расписывая его заслуги, Франклин был удостоен за все эти неудачи рыцарского звания. То, как жена губернатора обращалась с Элеонорой, служило для прислуги еще одним источником развлечения. Элеонора была дочерью сэра Джона от первого брака, ее родная мать умерла совсем молодой. Леди Франклин, у которой собственных детей не имелось, терпела падчерицу с плохо скрываемым раздражением. Когда ей не удавалось избежать встречи с девушкой, отпускала в ее адрес шпильки, замаскированные под проявления заботы: «Ты точно хорошо себя чувствуешь? Бледна ужасно»; «Ах, милая, это платье тебя совсем не красит! Нужно будет обязательно переговорить с портнихой». Матинна сама однажды была тому свидетельницей, когда они с Элеонорой столкнулись с леди Франклин в коридоре. – Следи за осанкой, моя дорогая, – проговорила мачеха, почти не сбавляя шага. – Ты же не хочешь, чтобы тебя принимали за посудомойку. Элеонора выглядела так, будто ей в лицо плеснули воды. – Да, мэм. – Но стоило леди Франклин скрыться за поворотом, как девушка потешно ссутулилась, сложила руки на манер крыльев и, согнувшись, засеменила вперевалочку, по-пингвиньи, чем немало развеселила свою ученицу. Матинне хозяйка дома времени почти не уделяла, поскольку была поглощена развлечением почетных гостей, ведением своего дневника и организацией пикников во время вылазок на гору Веллингтон; кроме того, она сопровождала сэра Джона в поездках, которые растягивались на несколько дней. Но пару-тройку раз в месяц леди Франклин приглашала к себе на чай с тортом компанию дам, жен местных торговцев и чиновников, и по такому случаю неизменно вызывала в обшитую красными панелями гостиную Матинну, чтобы продемонстрировать ее успехи в освоении французского и хороших манер. – Что бы ты хотела сказать этим леди, Матинна? Та послушно сделала книксен. – Je suis extrêmement heureux de vous rencontrer tous[31]. – Как видите, девочка добилась впечатляющих результатов, – похвасталась леди Франклин. – Или, по меньшей мере, талантливо подражает белым, – проговорила одна из дам, обмахиваясь веером. Гостьи вечно засыпали Матинну вопросами. Хотели знать, носила ли она приличную одежду до своего приезда в Хобарт. Ела ли змей и пауков. Много ли жен было у ее отца, в хижине ли она выросла, верила ли в потусторонний мир. Удивлялись ее темной коже, разворачивали ей руки ладонями вверх, чтобы хорошенько их рассмотреть. Поглаживали девочку по упругим черным волосам и заглядывали в рот, чтобы убедиться в розовом цвете десен. Матинна начала с ужасом ждать этих послеобеденных встреч в гостиной. Ей не нравилось, когда ее щупают или обсуждают шепотом. Временами ей бы хотелось стать белой или невидимой, просто чтобы избежать пристальных взглядов и шепотков, грубых, снисходительных вопросов. Когда дамы уставали и теряли к ней интерес, Матинна садилась в угол и занимала себя пасьянсом, раскладывая «Солитёр», которому ее научила Элеонора. Собирая карты в колоду и распуская их веером, девочка слушала, как приятельницы леди Джейн, сочувственно поддакивая друг другу, переговариваются о неудобствах жизни вдали от цивилизации. Они жаловались на то, что не могут достать желаемого – тосканских капоров из итальянской соломки и длинных лайковых перчаток, кроватей из красного дерева и хрустальных люстр, шампанского и фуа-гра. Сетовали на нехватку умелых мастеров. Невозможность найти хорошую прислугу. Недостаток развлечений, вроде оперы и театра. «Хорошего театра, – уточняла леди Франклин. – Чудовищные постановки в Хобарте можно посещать хоть каждый день». А еще женщины переживали из-за своей кожи: того, как она обгорала и сохла, покрывалась волдырями и веснушками, насколько подвержена была сыпям и укусам насекомых. А сколько странных обычаев имелось у этих леди! Они втискивались в хитроумные наряды: напяливали на себя корсеты из китового уса, шляпы с бантами и лентами, непрактичную обувь с острыми каблуками, которые не выдерживали грязи и слякоти. Ели вычурные блюда, которые расстраивали желудки и делали из них толстушек. Казалось, эти дамы пребывают в состоянии вечного недовольства, постоянно сравнивая свое собственное существование с тем, как живут их ровесницы в Лондоне, Париже и Милане. «Зачем же они тогда остаются, – спрашивала себя Матинна, – если им здесь настолько не нравится?» Поутру в понедельник, как по расписанию, к дому губернатора подкатывал черный экипаж, внутри которого находился колониальный секретарь Джон Монтегю со своим псом по кличке Джип. Монтегю, лысеющий мужчина с вечно самодовольным выражением лица, был неизменно облачен в двубортный пиджак поверх обтягивающего жилета, сорочку с высоким воротником и свободно свисающий черный галстук. Его пес, здоровенная зверюга с вытянутой мордой и короткими висячими ушами, относился с неприязнью ко всем, кроме хозяина, который, похоже, приходил в восторг от этой едва сдерживаемой агрессии своего питомца. – Да мой Джип может завалить кенгуру на раз-два, – бахвалился Монтегю перед каждым встречным-поперечным. Ходили слухи, что злобную собаку в губернаторский дом он привозил с целью впечатлить, а может, и припугнуть сэра Джона, ибо между этими двумя чиновниками давно уже существовало неугасающее соперничество. Пока мужчины были заняты своим еженедельным часовым совещанием, пес обыкновенно рыскал по внутреннему двору. Как-то раз он напал на служанку из числа ссыльных, которая развешивала во дворе белье. Схватил ее за юбку и рывком повалил на землю, сломав бедняжке руку. – Жаль, – сказал Монтегю, узнав о происшествии. – Но я предупреждал этих ссыльных девиц, чтобы держались подальше от Джипа. На Флиндерсе Матинна частенько ложилась спать голодной. Раньше, еще проживая на Земле Ван-Димена, палава привыкли охотиться и искать себе пропитание на территориях, простиравшихся от побережья до нагорья, но этот остров был поменьше и большей частью бесплоден, а миссионеры своими продуктами делиться не спешили. Здесь же еды имелось вдоволь, хотя на вкус она была странной. Бараньи ребрышки и гороховое пюре, холодные тосты, стоявшие вертикально на серебряном блюде, мелкие зернышки риса, которые девочка поначалу приняла за личинки. Во время каждого приема пищи супруги Франклины пили горькие травы, заваренные кипятком, – ну и гадость! Спасал только сахар, с которым, как быстро выяснила Матинна, вообще все становилось вкуснее. В один из воскресных дней девочку пригласили в столовую присоединиться к Франклинам за обедом, на котором присутствовал заезжий английский епископ с супругой и маленькой дочерью. Поглощая холодный пирог с фазаном и заливные телячьи мозги, епископ спросил у Матинны, что любят есть аборигены. Она рассказала ему об охоте на буревестников: о том, как птицу вытаскивают из норы, сворачивают ей шею и бросают в костер. Показала, как ощипывают большую часть перьев и выплевывают остальные, когда вгрызаются в кожу. – Матинна! – ахнула Элеонора. Сэр Джон хмыкнул. – Знаете ли, а ведь она совершенно права. Почему одних птиц мы едим, а других нет? Немало исследователей погибло из-за ненужных сомнений относительно того, что можно отправлять в рот. Все остальные присутствующие за столом молчали. На лице епископа читалось отвращение. Леди Франклин выглядела ошарашенной. Матинна рассердилась на себя. Она на короткий миг забыла, насколько странными были эти люди. Горько пожалев, что вообще хоть что-то сказала, девочка быстро добавила: – Это неправда. Я все придумала. После секундного замешательства епископ рассмеялся. – Что за удивительное создание! – воскликнул он, поворачиваясь к сэру Джону. – Я мог бы поверить во все, что она расскажет о своем народе, настолько сильно ее опыт отличается от нашего. – Полагаю, девочкам самое время выйти из-за стола, – заметила леди Франклин. – Сара, ты не отведешь их подышать свежим воздухом? Матинна вздохнула. Леди Франклин уже приглашала детей своих подруг для совместных игр, но эти встречи редко проходили гладко. Казалось, гостьи не знают, как вести себя с Матинной: как с равной или как со служанкой; по большей части они держались настороженно, с натянутой вежливостью, словно она была не человеком, а домашним питомцем, этакой экзотической зверушкой, от которой всякого можно ожидать – и прыгнуть на тебя запросто может, и цапнуть. Когда они оказались в саду, Матинна проворно взобралась на голубой эвкалипт, карабкаясь по его исполинским ветвям, пока епископская дочка, Эмили, ежилась внизу от прохладного ветра. Глядя на нее вниз сквозь листья с неровными краями, Матинна крикнула: – Забирайся ко мне! – Мама не разрешает. Это опасно, – ответила Эмили, которая, изумленно разинув рот, смотрела на одетую в парадное платье Матинну. Та слезла вниз. – Чем тогда займемся? – Не знаю. – Хочешь посмотреть на моего ручного поссума? – Пожалуй. – Я сейчас, подожди. – У мамы тоже есть такой, – сказала Эмили, когда Матинна принесла Валуку. – Правда, большой и мертвый. Она носит его на шее, как меховой воротник. У него до сих пор и малюсенькие черные глазки сохранились. Матинна спрятала питомца обратно в карман юбки. Становилось ясно, что все то, что делало ее счастливой, здесь считалось неправильным, неподобающим и странным. Юной леди не полагалось бегать по округе босой и наполовину раздетой, громко кричать, забираться на верхушки деревьев или заводить ручного поссума. Она решила, что с этого дня будет держать Валуку подальше от чужих глаз и помалкивать об охоте на буревестников. Вообще не станет никому рассказывать о своем прошлом. Той ночью в темноте собственной спальни девочка танцевала с Валукой на плечах, так же как она танцевала на белом песке Флиндерса, придерживая поссума одной рукой за спинку, чтобы не сорвался. Леди Франклин говорит, что Матинне будет проще, если она сумеет отпустить мысли о родном острове – забыть свой народ и привычный образ жизни. Может, и впрямь так ей будет легче жить в этом странном месте? Может, она наконец-то перестанет чувствовать себя столь мучительно одинокой? Дом губернатора, Хобарт, 1840–1841 годы Когда Элеоноре исполнилось восемнадцать, Франклины устроили праздник с катанием на лодках. По случаю сорокадевятилетия леди Джейн сэр Джон приготовил сюрприз: вручил жене издание «Оливера Твиста» с автографом автора и свозил ее в Мельбурн. В честь пятидесятипятилетнего юбилея губернатора его супруга организовала большой официальный прием. Экономку – ну просто неслыханная щедрость! – хозяева одарили в день рождения оплачиваемым выходным.