Поскольку дату рождения Матинны Франклины не знали, да и самой девочке она тоже не была известна, число в календаре выбрали наугад: 18 мая, ровно через три месяца после того, как она прибыла в Хобарт. Несколькими днями ранее Матинна подслушала беседу Элеоноры с леди Франклин. – Пусть миссис Уилсон хотя бы торт для нее испечет, – сказала девушка. – Матинне уже как-никак исполняется девять лет. Она достаточно взрослая, чтобы понять всю важность этого дня. – Не говори глупостей! – отрезала мачеха. – Еще чего не хватало! Это все равно что отмечать день рождения домашнего питомца. Для ее народа такие вещи совершенно не важны. Но для Матинны это все-таки оказалось важным. То, что ей сначала назначили дату праздника, а потом лишили его, казалось проявлением особого бездушия. В то утро она проснулась, как обычно, попрактиковалась во французском с Элеонорой (похоже, уже начисто позабывшей, что в этом дне было что-то примечательное), пообедала на кухне с миссис Уилсон и провела послеобеденные часы, бродя по имению с Валукой. Матинна все надеялась, что ей рано или поздно устроят сюрприз и подарят торт, однако время шло, а так ничего и не происходило. Только Сара, раскладывая в комнате выстиранное белье, невзначай сказала девочке, поднявшейся к себе после одинокого ужина: – Я слышала, у тебя сегодня день рождения? В мой тоже ни от кого слова доброго не дождешься. Одна радость – освобождение стало годом ближе. В отличие от леди Франклин сэр Джон, похоже, получал искреннее удовольствие от компании Матинны. Он научил ее игре в криббедж – которую она называла кенгуриной игрой из-за колышков, прыгавших вверх-вниз по специальной доске, – и частенько звал сразиться с ним ближе к вечеру. Приглашал присоединиться к нему и Элеоноре в саду после завтрака, чтобы прогуляться там в тени эвкалиптов и платанов, усеивающих поместье, совершить, как он выражался, утренний моцион. Во время этих прогулок он учил девочку распознавать цветы, которые они с супругой выписали из Англии: розово-белые чайные розы, желтые нарциссы, фиолетовую сирень с крошечными трубчатыми цветочками. Однажды утром, когда Матинна пришла в сад, сэр Джон стоял возле какого-то ящика, накрытого простыней. Эффектным жестом фокусника он сдернул ткань, обнажив проволочную клетку, внутри которой сидела огромная птица с черным оперением и желтыми пятнышками на щеках и хвосте. – Монтегю всучил мне этого окаянного какаду, а я ума не приложу, что с ним теперь делать, – покачал головой губернатор. – К нему никто не желает подходить. Он то и дело испускает ужасный звук, точно… пила надрывается. Тут птица, как по сигналу, распахнула клюв и издала пронзительное «ки-ау», «ки-ау». – Понимаешь, о чем я? – поморщился сэр Джон. – Я провел небольшое исследование и выяснил, что этот вид открыл британский натуралист по имени Джордж Шоу. Он назвал его Psittacus funereus, что в переводе с латинского означает «траурный какаду», поскольку – ну сама видишь – он выглядит так, словно оделся на похороны. Правда, некоторые орнитологи предпочитают другой термин – «желтохвостый черный какаду», ибо… Ладно, не буду понапрасну забивать тебе голову. Как бы то ни было, мне, похоже, от птицы не избавиться. – Почему? Разве нельзя ее просто выпустить? – поинтересовалась Матинна. – Мне бы очень хотелось, уж поверь. – Ее собеседник вздохнул. – Но, по-видимому, создания вроде этого, выращенные в неволе, теряют способность к выживанию в диких условиях. А я не могу себе позволить оскорбить Монтегю, пока он решает вопросы дисциплины среди заключенных. А ты, как-никак, смогла приручить этого зверя… – Он указал на топорщащийся карман Матинны, в котором угадывалось тельце Валуки. – Сказать по правде, твой народ естественным образом лучше чувствует дикую природу, чем мы, европейцы. Аборигены ближе к земле и тому подобное. Так что я передаю какаду на твое попечение. – На мое попечение? – переспросила девочка. – И что я, по-вашему, должна с ним делать? – Она глянула через прутья клетки на угрюмого какаду, перескакивающего с лапы на лапу. Смотрела, как он поднял лапой зеленую шишку и начал шелушить ее клювом в поиске семян. Его хохолок, короткий и черный как смоль, придавал птице устрашающий вид, особенно когда она вновь заводила свое «ки-ау». – Ну… не знаю. Мы подыщем служанку, которая будет кормить какаду и убирать его клетку. А ты можешь… ну просто разговаривать с ним, наверное. – А разве вы сами не можете? Сэр Джон покачал головой. – Я пытался, Матинна, правда пытался. Но ничего не выходит: мы с ним говорим на разных языках. Матинна была в классной комнате с Элеонорой, практиковалась в чистописании, когда в двери появилась голова миссис Крейн. – Леди Франклин просила передать, что ждет девочку в своем кабинете редкостей. И пусть непременно наденет красное платье. Сара уже его погладила и ждет в ее комнате. Матинна почувствовала, как от страха у нее засосало под ложечкой, – знакомое ощущение. – Зачем я понадобилась леди Франклин? Миссис Крейн коротко ей улыбнулась: – Не по рангу тебе вопросы задавать. Когда экономка вышла из комнаты, Элеонора закатила глаза: – Ты же знаешь, что Джейн просто обожает тобой хвастаться. Вечно ставит себе в заслугу твое окультуривание. Сара помогла Матинне одеться и сопроводила девочку вниз. – А вот и она! – Леди Франклин повернулась к стоявшему рядом худощавому сутулому мужчине в сюртуке из черной шерсти. – Что скажете? Гость вскинул голову и оглядел девочку. – Глаза необыкновенные, тут вы совершенно правы, – кивнул он. – И платье на смуглой коже выглядит роскошно. – Я, кажется, упоминала, что она дочь вождя? – Определенно упоминали. – Матинна, – обратилась к воспитаннице леди Франклин, – это мистер Бок, он живописец. Я заказала ему твой портрет. В целях науки и искусства. Как вам, вероятно, известно, я испытываю горячий интерес к научным исследованиям, – пояснила она, повернувшись к художнику. – О, это сложно не заметить, – ответил он, осматривая окружавшую их коллекцию чучел. – Полагаю, людям будет весьма интересно посмотреть на подобный раритет. Так сказать, осколок местного населения, которое не сегодня-завтра исчезнет с лица земли, – проговорила жена губернатора. – Как вы считаете? – Э-э-э… ну… – Кончики ушей мистера Бока порозовели, и он скосил глаза на Матинну. Девочка оглянулась, чтобы понять, на кого живописец так выразительно смотрит, но сзади никого не было. Ой! Так это он из-за нее смутился. Матинна думала, что уже привыкла к манере леди Франклин говорить о ней в ее же присутствии так, словно она ничего не чувствует или не понимает, что является предметом обсуждения. Но то, что мистер Бок обратил на это свое внимание, заставило девочку осознать, насколько оскорбительным было подобное поведение. На протяжении следующей недели Матинна ежедневно просиживала часы напролет перед мольбертом мистера Бока в дальней гостиной, куда заглядывали реже всего. Он подолгу молчал и открывал рот, только чтобы пожурить натурщицу, если та ерзала или отводила взгляд, или попросить ее сидеть прямо, сложив руки на коленях. Сара рассказала Матинне, какие ходят слухи, об этом человеке: якобы раньше он был в Англии известным живописцем, но потом его приговорили к ссылке в колонию за кражу лекарств. Как ни парадоксально, но, когда девочка узнала, что мистер Бок, возможно, бывший каторжник, она стала меньше его бояться. Каждый день, когда художник ее отпускал, Матинна выходила из комнаты, намеренно не глядя на картину. Она помнила полотна в рамках, украшавшие покои леди Франклин: на них были изображены местные уроженцы с гипертрофированными чертами лица, носом-картошкой и круглыми, как плошки, глазами. И боялась того, что может увидеть на мольберте мистера Бока. В пятницу, ближе к вечеру, художник объявил, что закончил. Позвал леди Франклин, чтобы она взглянула на то, что получилось в результате. Склонив голову набок, супруга губернатора придирчиво осмотрела портрет. И осталась довольна: – Прекрасная работа, мистер Бок. Вы сумели передать ее шаловливость. И эти курчавые волосы. Что думаешь, Матинна? Разве не похоже вышло? Матинна соскользнула со своего стула и медленно подошла к мольберту. Девочка на портрете и правда походила на нее. Она смотрела прямо на зрителя своими большими, темно-карими, почти черными, глазами, сложив руки на коленях, скрестив босые ноги и слегка приподняв уголки губ. Но шаловливой девочка не выглядела. Скорее уж, казалась грустной. И озабоченной, как если бы ждала кого-то, кто вот-вот появится из-за холста[32]. Сердце Матинны задрожало. Художник понял ее тайну и запечатлел то, о чем она давно догадывалась, но в чем упорно не желала себе признаваться. Носить это алое платье было для нее своего рода игрой, вроде как понарошку. Подобный наряд никогда не надели бы ни ее мать, ни любая другая из женщин на Флиндерсе. Он не имел ничего общего ни с традициями, в которых Матинна выросла, ни с укладом жизни тех людей, которых девочка любила. Это платье делало из нее самозванку. Но правда заключалась в том, что прошлое от нее ускользало. Минул год с тех пор, как Матинна приехала в Хобарт. Она не помнила больше лица своей матери. Не могла воскресить в памяти ни запах дождя в бухте Флиндерса, ни ощущение зернистого песка под ногами, ни обороты речи собравшихся у костра старейшин. Лежа ночью в кровати, девочка проговаривала одними губами слова на родном языке, но тот понемногу исчезал. «Mina kipli, nina kanaplila, waranta liyini». – «Я ем, ты танцуешь, мы поем». Словарный запас восьмилетнего ребенка; новых слов у нее не прибавлялось. Даже песни, которые она когда-то хорошо знала, теперь казались ей бессмысленными потешками. Увидев себя на холсте, Матинна ясно поняла, как сильно изменилась ее жизнь. Как далеко она оказалась от того места, которое раньше называла своим домом. Дом губернатора, Хобарт, 1841 год Миссис Уилсон пребывала в дурном расположении духа: недовольно ворчала, разглядывая провизию. В тот день доставили случайный набор продуктов, из которого даже опытной поварихе вроде нее было крайне затруднительно приготовить достойный ужин. – Репа да хрящи! – Она хлопотливо сновала по тесной кухне, точно ежиха по своей норе. – И что, люди добрые, прикажете с этим делать? – Порывшись в корзинах, она отыскала корень сельдерея и несколько вялых морковок. – Приготовлю-ка я овощной пудинг, – пробормотала кухарка, – а это, с позволения сказать, мясо пущу на шкварки – жаркое из него все равно не сварганишь. Матинна по своему обыкновению сидела в углу кухни и корпела над рукоделием – вышивала гладью растительный орнамент: розовые цветы с темно-зелеными листьями. Валука свернулся на плече хозяйки, привалившись тепленьким животом-грелкой к ее шее. Девочка смотрела, как миссис Уилсон собрала продукты для готовки, шлепнула кусок топленого свиного сала на чугунную сковороду и, соскабливая с висящего перед ней большого куска жирного мяса тоненькие ломтики, бросала их жариться. Когда вошла горничная с обеденным подносом леди Франклин, это только еще больше вывело кухарку из себя. – Нечего стоять здесь, раззявив рот! Отдай его мне и ступай отсюда! Она расчистила место на заставленном столе, плюхнула на него грязный поднос и выпроводила горничную за дверь. Ни миссис Уилсон, ни Матинна не заметили, что брызги от топленого сала, небрежно брошенного на сковороду, попали на угли и загорелись. Помещение наполнилось дымом. Кухарка испустила вопль и замахала руками: – Да не сиди же ты сиднем, дитя! Помоги мне! Матинна вскочила на ноги. Пламя перекинулось из очага на стену и теперь лизало вывешенное на просушку полотенце для рук. Девочка начала было зачерпывать воду из бочки, но, сообразив, что на это уходит слишком много времени, схватила кипу кухонных полотенец и бросила их в воду. Она по одному передавала насквозь промокшие куски ткани миссис Уилсон, которая использовала их, чтобы сбить пламя. Когда полотенца закончились, Матинна зачерпывала воду из бочки маленькой миской и выплескивала ее на очаг. После нескольких минут лихорадочных усилий они вдвоем смогли затушить огонь. Когда пламя наконец полностью угасло, оказалось, что они стоят посреди кухни в окружении комков сырых полотенец и обозревают теперь еще более почерневшую стену над очагом. Миссис Уилсон вздохнула, похлопывая себя по груди. – А ты молодец, здорово придумала. Повезло, что кухня уцелела. Где бы я иначе готовила? Матинна помогла ей навести порядок. Они свалили мокрые полотенца в раковину, вымыли пол перед очагом и убрали со стола. Когда закончили, кухарка спросила: – А куда подевалась эта твоя животина? Рука Матинны непроизвольно потянулась к шее, но Валуки там, понятное дело, не было. Скорее всего, поссум соскользнул с нее, когда девочка вскочила на ноги, но сама она этого не помнила. Матинна заглянула в тростниковую корзину, под старый деревянный шкаф, за буфет, где хранились миски. – Точно забился куда-нибудь в уголок, – заверила ее миссис Уилсон. Но ни в одном углу поссума не было. Матинну внезапно окатило холодом, тошнотворной тревогой. Валука никогда от нее не отходил. Вечно всего боялся. Но пожар… суматоха… Ее взгляд устремился к двери, которую миссис Уилсон широко распахнула, когда кухня наполнилась дымом. Девочка увидела что-то… что-то во дворе.