Они помолчали недолго, пытаясь осознать произошедшее, но все выглядело столь чудовищным, что просто не укладывалось в голове. Вот только что Эванджелина была здесь – и вот ее уже нет. Жизнь ссыльной стоила так мало, что команда даже не предприняла попытку ее спасти. Олив шмыгнула носом. Смахнула слезу тыльной стороной кисти. – Чтоб им всем пусто было! Младенец на руках доктора коротко всхлипнул. Данн бросил взгляд на Хейзел, потом снова на Олив. – Ребенок проголодался. Ему, вернее, ей нужна кормилица. Олив прищурилась. – Я тут подумал… вернее, мы с Хейзел подумали… – Выходит, у Лини родилась девочка? – уточнила Олив. – Да. – И вы хотите, чтобы я ее кормила? – Да. Жестко взглянув на Данна, она заявила: – Значится, мое дитятко вы спасти не смогли, а теперь хотите, чтобы я спасла ребенка Эванджелины? Интересное дело! Доктор сжал губы. Да и что тут скажешь? – Все это ужасно, Олив, – произнесла Хейзел. – Но ты ведь поможешь, да? Ее подруга медленно покачала головой: – Я вряд ли смогу. – Но… – Не надо меня о таком просить. Дети могут выжить и без материнского молока, разве нет? – Некоторые могут, – ответил Данн. – Но далеко не все. Многие умирают. Хейзел знала, что Олив искренне любила Эванджелину. И все же, подобно матери Хейзел, она думала в первую очередь о себе самой. – Знаю, это будет нелегко. Но… у тебя появятся дополнительные привилегии. – Хейзел взглянула на Данна. Он кивнул. – Пайки получше. – Мой морячок мне их и так приносит. – Тебе не придется больше драить палубу. Олив хохотнула. – Я и без того филоню будь здоров. – Она прокашлялась. – Слушайте. Я бы помогла. Честно. Но Грюнвальд хочет, чтобы я к нему вернулась. И он мне за младенчика в постели спасибо не скажет. – Тебе вовсе не нужно забирать ребенка к себе, – возразила Хейзел. – Просто подкармливай девочку время от времени. – А где она будет спать? Хороший вопрос. Малышку ведь придется кормить по ночам. Если Хейзел возьмет ее к себе на орлоп-дек, они будут сидеть там взаперти до самого утра. Данн поджал губы. Потом сказал: – Мисс Фергюсон может остаться с девочкой в каюте на этом уровне, а на кормление носить ее в каюту мистера Грюнвальда. Воцарилось молчание. – Олив, если ты не поможешь, то дочка Эванджелины, скорее всего, умрет, как и она сама, – не выдержала наконец Хейзел. – Еще одна бессмысленная смерть. А так ты дашь ей возможность побороться за жизнь. – Я даже не знаю, есть ли у меня еще молоко. Данн протянул ей маленький сверток. Тяжело вздохнув, Олив села на кровать. Немного погодя раскрыла ворот сорочки. Хейзел жестом велела ей наклониться вперед и попыталась приложить младенца к груди. Девочка ерзала и выгибалась. – Ничего не выйдет, – вздохнула Олив. – Ш-ш-ш, – отозвалась Хейзел. – Не спеши. Она протянула руку, подхватила капельку молока на палец и провела им по губкам ребенка. Распробовав, малышка начала тыкаться в воздух, вытягивая шейку, и Хейзел бережно направила ее ротик к груди Олив. – Знаю, поначалу ощущения будут непривычными. Но, когда она освоится, привыкнешь и ты. Олив опустила взгляд на сосущего ее грудь младенца. И произнесла: – Бедняжка Лини. Не создана она была для такой жизни, ой, не создана. Хейзел удивилась тому, что чувствует себя настолько опустошенной. Она сроду не была плаксой, а теперь вот ревет и ревет в свой передник, поспешно вытирая слезы, чтобы никто не заметил, и никак не может остановиться. Хейзел внушала себе, что не надо принимать все так близко к сердцу. В конце концов, она знала Эванджелину всего лишь несколько месяцев. Кто она ей? Да по большому счету – никто. Ну и с какой стати так убиваться по чужому человеку? В этой жизни каждый за себя. Главное, что у нее самой все хорошо. И все же из глубины души слышался шепот: «Да брось, ничего у тебя не хорошо!» Эванджелина была единственным в ее жизни безоглядно добрым человеком. Хейзел чувствовала, что буквально раздавлена горем. Пожалуй, Эванджелина оказалась единственной в целом свете, кому и впрямь было до Хейзел дело. Первой, с кем она по-настоящему сблизилась. В детстве Хейзел страстно мечтала ощутить тепло материнской любви. Заглядывала маме в глаза, отчаянно надеясь поймать в них свое отражение, но женщина, родившая ее, была, увы, отъявленной эгоисткой и думала лишь о том, как залить собственную неутолимую жажду. Когда Хейзел искала ласки, мама равнодушно отстранялась, а когда плакала – откровенно злилась. Мать замечала Хейзел только тогда, когда ей было от нее что-нибудь нужно, но даже в этих случаях редко задерживалась взглядом на лице дочери. Со временем Хейзел стала чувствовать себя если не пустым местом, то предметом мебели – не сказать, чтобы ее совсем не видели, попросту не замечали: ну стоит себе шкаф и стоит. Вместо еды мать покупала ром. Надолго уходила из дома, оставляя дочку одну в крохотной комнатке на узкой улочке Глазго, где они тогда жили. После того как потухал огонь, маленькая спальня погружалась в холод и мрак. Хейзел научилась сама о себе заботиться: прочесывала парк Келвингроув в поисках хвороста, чтобы топить дровяную печь, воровала одежду, вывешенную на заднем дворе на просушку, и еду со столов соседей. По дороге домой проходила мимо окон с толстыми стеклами, за которыми горели свечи, и представляла себе живущих внутри счастливых людей, чье существование так не похоже на ее собственное. Шло время, и в глубине души Хейзел росла злость, единственное чувство, которое она себе позволяла. Злость стала для нее своеобразным панцирем: защищала ее мягкое нутро, точно раковина – тельце улитки. Издали с горечью смотрела Хейзел на то, как ее мать ласково накладывала руки на приходивших к ней девушек и женщин, которые несли перед собой свой позор – предательски выпирающие животы. Их глаза были распахнутыми от ужаса или же запавшими от горя; они боялись, что умрут сами, что младенец погибнет или, наоборот, что ребенок выживет. Их бремя было результатом неоправдавшейся любви, или пьяной возни, или плотоядных заигрываний незнакомых – либо, того хуже, хорошо знакомых – мужчин. Мать Хейзел унимала их страхи и облегчала их боль. Относилась к ним с добротой и состраданием, которых никогда не выказывала по отношению к собственной дочери, наблюдавшей за всем из тени. Сейчас, получив на руки беспомощную грудную дочку Эванджелины, Хейзел сперва хотела устраниться и вернуться под защиту своего панциря. Она не в ответе за этого ребенка, она вообще ничего ей не должна. Отойди Хейзел в сторону, и никто бы ее не осудил. До чего же глупо, что она прикипела сердцем к Эванджелине. Она знала – ведь знала? – что позволять себе испытывать привязанность было ошибкой. И вот история повторилась: ее снова бросили. Но это ведь как-никак была дочка Эванджелины. И она осталась совсем одна. Как, впрочем, и сама Хейзел. Бак сказал капитану, что заключенная повредилась рассудком. Спятила. Вознамерилась ему отомстить. Дескать, разъяренная баба накинулась на него, и он оттолкнул ее, защищаясь. Не его вина, что арестантка свалилась за борт. Единственным свидетелем произошедшего была Хейзел. Она рассказала капитану, что видела. – Слово заключенной против слова моряка, – задумчиво проговорил капитан. – Я могу подтвердить, – вмешался Данн. – Я оказался там почти сразу. – Но свидетелем самого преступления вы не были. Данн натянуто ему улыбнулся. – Вы прекрасно знаете, капитан, что Бак – в прошлом осужденный преступник. С известной склонностью к насилию, да и причина для мести у него тоже имелась. А мисс Стоукс только-только родила. Она едва ли находилась в подходящем состоянии – будь то физическом или эмоциональном, – чтобы нападать на матроса. Да и зачем ей это? Он уже понес наказание за свое преступление. Правосудие свершилось. Бак получил тридцать ударов плетью, и на этот раз Хейзел и Олив стояли рядом с доктором в первом ряду, наблюдая, как он корчится и скулит от боли. Большая часть зрителей разошлась после окончания порки. Но они втроем проследили за тем, как Бака отвязывают от мачты. Полосы на его спине уже вздулись и начали кровить. Хейзел посмотрела ему прямо в глаза. Злодей уставился на нее отрешенным взглядом. – Что с ним станется? – поинтересовалась девушка у Данна, пока Бака куда-то оттаскивали. – Будет сидеть в карцере, пока мы не пристанем к берегу. Потом его судьбу решит суд. Полагаю, отправят в Порт-Артур и, наверное, надолго. Было отрадно стоять там, точно на посту, и видеть унижения и страдания Бака. Но это не облегчило тяжесть, навалившуюся на сердце Хейзел после гибели Эванджелины. Данн сказал Хейзел, что теперь ее единственной обязанностью будет заботиться о младенце. Он отвел ей маленькую каюту при лазарете, где она ночевала с ребенком. Под кроватку приспособили выдвижной ящик комода, который расположили рядом с кроватью. Хейзел уже почти позабыла, каково это – спать на настоящем матрасе с чистыми хлопковыми простынями и одеялом, не царапавшим кожу. Зажигать масляную лампу по своему желанию. Справлять нужду без посторонних. Дни шли, и Олив тоже вжилась в свою роль. Когда подруги проводили вместе послеполуденные часы, Данн приносил им тушеный чернослив, пироги с ливером и свежую баранину – лакомства, недоступные для заключенных и большинства членов экипажа.