– А капитан знает, что вы подкармливаете рабочую скотинку? – спросила Олив, когда они потягивали чай с молоком и сахаром, заедая его тостами с черносмородиновым джемом. – Не попадет вам за это? Данн издал смешок: – Его это не касается. Олив намазала хлеб толстым слоем сливочного масла. – Я так понимаю, после того как мы прибудем на место, все изменится? – Наверняка. Так что наслаждайтесь, пока можете. Поначалу Хейзел и Данн относились друг к другу опасливо, с настороженной прохладцей. Она все еще считала доктора бесцеремонным и заносчивым, не желающим принимать ее всерьез. Но дни шли, и судовой врач начал обсуждать с нею недуги своих пациентов и даже интересоваться ее мнением об их лечении. Хейзел не знала, заслужила ли она его уважение, оказав помощь Эванджелине во время сложных родов, или ему просто нравилось, что можно хоть с кем-то поговорить о медицине. Так или иначе, девушке было в радость делиться с ним своими знаниями. У многих заключенных расшатались нервы, а у Данна не было лекарства от этого недуга, который он называл истерией. Хейзел предложила использовать отвар пустырника. При менструальных болях она советовала измельченные листья лесной малины. При потере сознания – растереть виски уксусом. При порезах и ссадинах – наложить клейкую повязку из паутины. Данн стал приглашать ее к себе в каюту, просто посидеть с ним перед сном возле маленького очага. – Ребенку нужно дать имя, – сказал он как-то вечером. – Может, назовем девочку Эванджелиной? Девушка подняла малютку и поцеловала ее в носик. Младенец внимательно глядел на нее такими знакомыми глазами Эванджелины, большими и выразительными. Хейзел подумала, что и отец девочки, должно быть, тоже весьма недурен собой. Она покачала головой: – Нет уж. Эванджелина у нас только одна. Назавтра она рано утром взяла с полки в каюте доктора принадлежавший покойной подруге оловянный жетон на красном шнуре и спустилась на орлоп-дек. Вновь столкнувшись со страшной вонью, кашлем и стонами женщин, их вечными недугами и тревогами, от которых уже успела отвыкнуть, Хейзел едва не повернула обратно. Пока она жила среди всего этого, то как-то попритерлась. Но сейчас все это показалось ей просто невыносимым. Женщины на двухъярусных койках провожали ее злобными взглядами. – Поглядите-ка на нее, нынче вся из себя фифа: мол, я вам не чета – живу в каюте доктора и все такое, – произнесла нараспев одна из них. – Поневоле призадумаешься, а уж не сама ли она спихнула ту бедняжку за борт, – подхватила другая. Дойдя до своей койки, Хейзел нащупала неплотно прилегающую доску пола и, подцепив кончиками пальцев, отогнула ее. Вынула мешок и принялась перебирать содержимое: несколько ложек, гнутая кружка, пара чулок… Ага, вот и он. Платок Эванджелины. Сунув его в карман, она поднялась по трапу к себе. Вернувшись в свою каюту на твиндеке, Хейзел расстелила на кровати маленький квадратик белой ткани и провела пальцем по его зубчатой кайме, вышитым в уголке инициалам «С. Ф. У.» – Сесил Фредерик Уитстон. Эта хлипкая тряпица была сосредоточием надежд и мечтаний Эванджелины, какими бы несбыточными те ни казались, а теперь еще и единственным, что осталось от нее в наследство дочери. Хейзел положила жетон на платок, думая о перстне с рубином, который в нем когда-то прятала ее несчастная подруга, – том самом злополучном перстне, из-за которого она, собственно говоря, и отправилась в это путешествие. Эванджелина как-то поделилась с Хейзел, что ее отец-викарий считал ношение побрякушек пороком; единственными в ее жизни украшениями были перстень с рубином и этот жетон на красном шнурке, повязанном вокруг шеи. «Да уж, не было бы одного, не дошло бы дело и до другого, – с горечью подумала Хейзел. – Как причудливо все переплелось в судьбе бедняжки». Завернув жетон в платок и сунув его в карман, она вспомнила, как Эванджелина однажды рассуждала о годичных кольцах на стволах деревьев: дескать, люди, которых мы любим, продолжают жить внутри нас даже после своей смерти. И внезапно пришло решение: Руби[33] – вот как она назовет малышку. Это определенно не то имя, которое выбрала бы Эванджелина. Но для Хейзел оно было способом склеить разбитое сердце. Снять ложное обвинение. Вернуть сокровище. Руби. Драгоценная девочка. Хобарт, 1840 год – Земля Ван-Димена! – донесся крик с мачты. На верхней палубе возникло радостно-взволнованное оживление. «Медея» провела в плавании без малого четыре месяца, пробиваясь сквозь штормы, удушающую жару и ледяной дождь. Женщины до смерти устали друг от друга и еще больше – от корабля. Они побежали к ограждению, но смотреть было не на что. Так, смазанное пятно вдали на горизонте. Хейзел спустилась по трапу, чтобы собрать свои вещи. Она приноровилась ловко перемещаться по людной палубе и подниматься и спускаться по раскачивающемуся трапу с привязанной к груди Руби. Поскольку питалась теперь Хейзел значительно лучше и спала в удобной чистой постели, сил у нее прибавилось, глаза стали ярче, а кожа немного порозовела. Даже вставая дважды за ночь, чтобы отнести Руби на кормление к Олив, сейчас она высыпалась гораздо лучше, чем в былые времена на орлоп-деке. Когда она, постучав, вошла в переднюю каюту, Данн сидел за своим письменным столом и делал в конторской книге какие-то записи. – Хорошо, что вы зашли, – сказал он, поднимаясь. – Нужно кое-что обсудить. Я до сих пор не заполнил метрическое свидетельство. Если я официально укажу вас как мать Руби, вам позволят навещать ее в тюремных яслях. Вы бы этого хотели? Хейзел обхватила ладонью теплую головку малышки: – Да. Он кивнул. – Я сделаю пометку в медицинской карте, что из-за инфекции вы не можете кормить девочку, и ей дадут кормилицу. Олив, если та согласится. Вам разрешат быть с дочерью днем, по крайней мере первые несколько месяцев. А через какое-то время ее отправят в приют для сирот. – В приют? – Она крепче прижала к себе Руби. – Так положено, – сказал врач. – Но как мать вы при желании сможете заявить на нее права после освобождения. Хейзел подумала о женщинах на койках, завидующих ее привилегиям. – А вдруг кто-нибудь сообщит властям, что я на самом деле ей вовсе не мать? – Зачем кому-то так поступать? – Вы никогда не испытывали зависти, а, доктор Данн? Вот возьмут, да и настучат, что я самозванка. – Вы спасли этой девочке жизнь, мисс Фергюсон. Я полагаю, вы заслужили право зваться ее матерью. Хейзел не могла сдержать довольной улыбки. Она действительно заслужила это право, разве нет? – Как бы то ни было, – продолжил доктор Данн, – это будет слово заключенной против моего. Вернувшись через некоторое время на палубу, Хейзел стояла у ограждения вместе с Олив и ее моряком, придерживая лежащую в перевязи на груди Руби, пока корабль разворачивался в сторону гавани. Они проплыли мимо китобоев и торгового судна, мимо целого выводка маленьких лодчонок. В воде кувыркались дельфины; над головой кликали белые чайки с серыми крыльями. Узкая полоска побережья отлого переходила в холмы всех оттенков зеленого. Вдали виднелись зеркальные поверхности. «Верно, озера», – подумала Хейзел. Развалившиеся на прибрежных скалах тюлени напомнили ей проституток, которые летом устраивали пикники в парке Келвингроув в Глазго, задирали свои платья выше колен и обмахивались газетами. Над ними трепетал на ветру прикрепленный к мачте квадратный флаг, одна половина которого была красной, а другая – белой. – Чтобы весь остров знал, что это судно битком набито не поддающимися исправлению дамочками, – осклабился дружок Олив. – Будешь скучать по Грюнвальду? – спросила у нее Хейзел. Олив шлепнула любовника пониже спины. – По некоторым его частям так точно, – ответила она. Из бухты, в которой бросила якорь «Медея», Хейзел видела оживленную пристань, а за ней – высокую гору, густо покрытую деревьями. Стоя у ограждения, она смотрела, как Данн с двумя матросами садится в маленькую лодку. Под мышкой доктор нес конторскую книгу, в которую, как она сама видела, он заносил ежедневные отчеты, а также толстую папку, наполненную протоколами судебных заседаний по делам осужденных женщин и прочими документами, включая недавно заполненное метрическое свидетельство Руби. Когда, несколько часов спустя, лодка вернулась с пирса к кораблю, в ней сидело двое незнакомых мужчин: суперинтендант (глава службы по надзору за осужденными) и солдат британской армии в алой униформе. В течение последующих двух дней заключенных по очереди вызывали в импровизированный кабинет на верхней палубе, где их вносили в списки, проверяли на инфекции и расспрашивали насчет имеющихся умений и навыков. А потом женщинам сообщили, что многие из них будут ежедневно отправляться из «Каскадов» на выполнение работ в дома и лавки поселенцев в качестве горничных, поварих, прядильщиц льна, плетельщиц соломки, ткачих, швей и прачек. Прочие останутся работать в тюрьме. Нарушительницы дисциплины будут содержаться отдельно. – Ну что ж, – сказал суперинтендант, – приступим к распределению работ. Когда он выкрикнул «Фергюсон!», Хейзел вышла вперед. Он пробежал пальцем по странице конторской книги. – Рост? – Пять футов один дюйм, – ответил британский солдат, приложивший к ее спине мерную рейку. – Телосложение? – Хрупкое. – Возраст? – Семнадцать, – вставила Хейзел. Несколькими неделями ранее Данн мимоходом обронил, что вот уже и сентябрь прошел, как и не бывало, а это значит, сообразила она, что и ее день рождения тоже. Лицо в веснушках. Голова овальная. Волосы рыжие. Лоб широкий. Брови каштановые. Глаза серые. – Грамоту знаешь?