– Немного. – Ремеслу какому-нибудь обучена? Данн выступил вперед. – У мисс Фергюсон грудной ребенок, поэтому я рекомендую направить ее работать в ясли. Она довольно… толковая. Хейзел глянула на доктора, вздернув брови, а он одарил ее улыбкой, которая исчезла так быстро, что никто, кроме девушки, ничего не заметил. Спустя двенадцать часов, стоя на главной палубе вместе с другими заключенными, Хейзел смотрела на желтую, точно яичный желток, луну на чугунном небе. В ее свете она могла разглядеть скопление весельных лодок, ждущих своей очереди, чтобы переправить ссыльных на берег. Воздух был влажен и прохладен. Как только члены команды начали сажать женщин в лодки, те дружно ринулись вперед. – Эй вы, полегче, а то вообще никогда с этого корабля не сойдете! – выкрикнул британский солдат. – И куда только торопитесь, не пойму! Все одно вас там тюрьма ждет! Начал покрапывать мелкий дождик. Через какое-то время Олив встала рядом с Хейзел и, не говоря ни слова, протянула руки к ребенку. Она научилась предугадывать, когда Руби проголодается, и частенько появлялась под дверью каюты Хейзел аккурат перед тем, как малышка просыпалась. Сейчас Олив держала Руби в одной руке, а другой споро расстегивала на себе блузку. – Не могу перестать думать о бедняжке Лини, о том, как та свалилась за борт, – проговорила она, глядя вниз на сосущую ее грудь малышку. – Смотрю на это личико – и вспоминаю ее. Ну прямо сердце разрывается. Через несколько минут к ним подошел Данн. Он принес подаренный квакершами сверток, иголку с ниткой и Библию, которую Хейзел оставила в медицинском отсеке. – Я не знал, может, вам это нужно? Девушка пожала плечами. – По правде сказать, от Библии мне никакого проку. – Тогда, может статься, вы найдете какое-нибудь применение вот этому. – Он протянул ей томик «Бури». Хейзел посмотрела на него с удивлением. – Но тогда у вас самого будет неполный комплект Шекспира, доктор Данн. – Может, я когда-нибудь потом заберу у вас эту книгу. – Вы знаете, где меня найти, – ответила она. Небо посветлело, окрашивая все вокруг в сероватые оттенки. Дождь лил, не переставая. Хейзел, сидевшая в весельной лодке, скользнув взглядом по воде, оглянулась на корабль. На таком расстоянии он показался ей маленьким и самым обычным – уже не той жуткой громадиной, нависавшей над ней, когда она впервые смотрела на него с ялика в Лондоне. Девушка призадумалась о том, как далеко ее забросила жизнь, и вдруг увидела жилистого мужчину в кандалах, которого вели по трапу вниз, к лодкам. «Бак, – поняла она. – Тоже сходит на берег». Хейзел толкнула сидевшую рядом Олив: – Только глянь, кто здесь. – Надо было прикончить мерзавца, когда подвернулась такая возможность, – приглушенно отозвалась подруга. Хобарт, 1840 год Хейзел выбралась из лодки, ступив дрожащими ногами на причал. Она не отдавала себе отчета в том, насколько привыкла к ритму волн, пока ноги не отказались держать ее на твердой земле. Опасаясь потерять равновесие и выронить Руби, девушка опустилась на колени. Другие заключенные вокруг нее делали то же самое. К тому времени, как женщины и дети – общим числом сто девяносто два человека – были переправлены и сопровождены по шатким мосткам к пристани, уже наступило позднее утро. Хейзел смотрела на кружащих над головой чаек, на стелющийся по морю туман. Слушала низкий, мерный рев прибоя. От воды поднимался прохладный ветерок, скручивая и задувая между ног юбку. Она подоткнула одеяльце вокруг Руби и поплотнее запахнула шаль на плечах. Пока они шли по скользкой брусчатке пристани, Хейзел поняла, что слышит странное гиканье. Навстречу им двигалась толпа мужчин весьма грубого вида. Подойдя ближе, они плотоядно разглядывали женщин, хватали их за юбки, размахивали перед их лицами шляпами и обзывали такими словами, которых Хейзел никогда прежде не приходилось слышать, даже на улицах Глазго. – Глянь, какая поимелка охотная!.. – Во безотказки грошовые… вонючие моряцкие дрючки… – Дырки тупоглазые… щелки грязные… – Аж на слюни исходят, скоты, – пробурчала Олив за спиной Хейзел. – Не могут пережить, что в тюрьму топаем, а не койки им греть. Женщины зашаркали вперед, опустив глаза, стараясь не ступать в грязные лужицы на грунтовой дороге и расталкивая мужчин локтями. Сзади них стояли, наблюдая за происходящим, солдаты в алой униформе с мушкетами на плечах. – А ну пошевеливайтесь! Прибавить шагу! – крикнули они. Солдаты грубо толкали женщин, если те выбивались из общего строя, и рывком поднимали их на ноги, стоило только кому-то споткнуться и упасть. При этом мужские руки несколько дольше, чем следовало бы, задерживались на женских талиях и задах. «Маккуори-стрит» – гласила вывеска впереди. Они с трудом поднимались в гору мимо коричневых правительственных зданий и кирпичной церкви с черным куполом и огромными часами. Женщины охали и стонали, дети канючили: «Долго еще? Куда мы идем?» Руби, проголодавшись, тоже недовольно завозилась; Хейзел попыталась укачать ее в перевязи. У нее самой в животе урчало. В темноте раннего утра, перед тем как покинуть корабль, они получили только сухари. Избалованная нормальной едой, которой питалась в последнее время, девушка отвернула от них нос. И сейчас очень об этом жалела. Они миновали двухэтажные дома из песчаника, маленькие аккуратные хижины, лачуги с односкатными крышами, которые выглядели так, будто их сколотили за один день. По шпалерам вились розы, а вишневые деревья были покрыты цветами всевозможных оттенков розового. Утренний воздух пах торфом и свежестью. Хейзел вглядывалась вперед, в высокие скалистые утесы горы, которую она видела из гавани. Ее вершина была затянута облаками. По обе стороны дороги росли деревья с розовато-серой корой, которая напоминала ей состриженную овечью шерсть. Девушка опешила, увидев за оградами садов каких-то странных, похожих на птиц существ. Выше человеческого роста, с продолговатыми телами, они с гордым видом расхаживали туда-сюда на худых ногах и поклевывали себе что-то в грязи. Через некоторое время длинная вереница женщин спустилась в долину. Солнце вяло выскользнуло из-за облаков, пока они шли мимо деревянных хибар, лесопилки, пивоварни. Стайка зеленых птичек густым, едва ли не комариным роем, со свистом пронеслась над их головами. Грязь здесь была глубже; притоптанная впереди идущими женщинами, она все равно чавкала под ногами, просачивалась в ботинки Хейзел. После стольких месяцев плавания вся эта ходьба казалась странной и неестественной. Ноги ныли, ступни горели. Девушку мучила жажда, и одновременно ей хотелось в туалет. Олив похлопала Хейзел по руке: – Ты только глянь. С поля, с расстояния ярдов в сто, на них таращилась группа стоявших на задних ногах животных – крупных, коричневой масти, с оленьими мордами и кроличьими ушами. Один зверь развернулся и попрыгал прочь, а за ним скачками, словно бы выпавшие из корзины мячики, последовали остальные. – Ничего себе! – выдохнула Хейзел. Это место было куда более удивительным, чем она осмеливалась себе вообразить. Они продолжали движение. Девушка на какое-то время погрузилась в свои мысли, а потом вдруг поняла, что до слуха ее доносится какое-то невнятное чавканье, а следом, несколькими мгновениями позже, в ноздри ударила ужасная вонь. Хейзел посмотрела вниз: они пересекали маленький мостик через речушку, наполненную нечистотами. Туда-сюда – то в воду, то из воды – шныряли серые крысы. Олив подтолкнула подругу сзади. – Глаза подними. Прямо перед ними, в тени горы, вырастала из земли лишенная окон крепость. Солдат во главе колонны постучал по огромным деревянным воротам. Когда те открылись, он рявкнул на заключенных, велев им и детям выстроиться в два ряда. Они начали медленно, гуськом заходить внутрь. У противоположного конца пустынного внутреннего двора стояли худой, облаченный в синий мундир мужчина с бакенбардами и женщина в черном, застегнутом до самой шеи платье. За их спинами три женщины в бесформенной тюремной одежде подметали гравий. Одна из них, с заплетенными в косу седыми волосами, бросила работать и смотрела, как на территорию тюрьмы заходят по одной новые заключенные. Когда Хейзел встретилась с ней глазами, она приложила к губам палец. Висела зловещая тишина, нарушаемая только бряцаньем котелка и далеким стуком от рубки дров. Когда во двор зашла последняя ссыльная, а ворота были закрыты и заперты, мужчина с бакенбардами выступил вперед. – Меня зовут мистер Хатчинсон, и я комендант женской тюрьмы, вернее, фабрики «Каскады», – завел он высоким козлиным голосом, – а это миссис Хатчинсон, надзирательница. На время вашего содержания здесь вы попадаете в наше подчинение. – Он переминался с ноги на ногу, говоря так тихо, что заключенные подались вперед, стараясь ничего не упустить. – Ваши личные вещи будут изъяты и возвращены по освобождении, если только их не сожгут, сочтя слишком грязными. От вас ожидаются неизменное соблюдение образцовой чистоты и беспрекословное послушание. Вы обязаны посещать ежедневные богослужения, которые проводятся в восемь часов утра, после завтрака, и в восемь часов вечера, после ужина. Опоздания и неявки повлекут за собой суровые наказания. Сквернословие и курение считаются еще более серьезными проступками. Мы убеждены, что поддержание тишины предупреждает беспорядки и подавляет дурные наклонности. Разговаривать, смеяться, свистеть и петь строго воспрещается. За нарушение этого правила полагается наказание. Хейзел осмотрелась украдкой. Сырой двор был погружен в тень, испещрен лужами. Пахло плесенью. Окружавшие их стены поднимались на двадцать футов. Руби захныкала. Пеленка девочки намокла и провисла, а ее саму надо бы покормить. – На основании вашего приговора, отчетов о вашем поведении, составленных судовым врачом, и данных нами характеристик вас определят в одну из трех категорий. Тем из вас, кто продемонстрирует примерное поведение и достойные манеры, а также обладает полезными навыками или умениями, будет пожалована привилегия выходить за пределы тюрьмы и работать в домах и на коммерческих предприятиях свободных поселенцев. Олив ткнула Хейзел в спину. – Тоже мне привилегия, – фыркнула она. – Пахать, как ломовым лошадям, и терпеть обращение хуже, чем с собаками. – В случае невыполнения работы, проявлений дерзости, алкогольного опьянения или попытки побега эта привилегия будет аннулирована, – монотонным голосом проговорил комендант и продолжил бубнить дальше: – Заключенные, относящиеся к классу злостных преступниц и рецидивисток, работают в тюрьме: занимаются шитьем и починкой одежды, стиркой и приставляются к лоханям во дворе. Если вас сочтут виновными в ослушании, сквернословии, непристойном поведении, неподчинении приказам, лени или нарушении правопорядка, вам обрежут волосы, а самих вас поместят в темную одиночную камеру, где вы будете щипать паклю до окончания своего срока. Если вдруг забеременеете и родите, то сможете заботиться о своем ребенке в яслях в течение шести месяцев, после чего отбудете полгода наказания за разврат во дворе для закоренелых преступниц. Дети постарше отправятся в приют для сирот. За хорошее поведение матерям будет разрешено навещать их по воскресеньям. Хейзел знала, что матерей разлучат с детьми, но большинство женщин услышали об этом впервые. Двор заполнили их крики и возгласы. – Тишина! – рявкнул комендант. Хныканье Руби превратилось в плач. Олив прошептала: – Давай я ее покормлю? Хейзел вынула девочку из перевязи и передала подруге. – Слушай, может, пойдешь в кормилицы к Руби? Олив помотала головой. – Ну уж нет, тогда меня наверняка заставят кормить и других детей. А я не хочу целыми днями сидеть в яслях как привязанная. Когда комендант наконец закончил свою речь, заключенные выстроились в очередь за обедом: краюхой хлеба и пинтой водянистого супа. С бараниной, как им сказали, хотя Хейзел на вкус распознала только жир да хрящи. Похлебка была едко-кислой, протухшей. Несмотря на голод, девушка выплюнула ее обратно в миску. Остаток дня она простояла в компании других женщин в продуваемом насквозь дворе, ожидая, когда сможет попасть к врачу. Наблюдала за тем, как одна за одной ее товарки исчезают в маленьком кирпичном строении, чтобы потом появиться облаченными в серую униформу. – Покажи руки, – скомандовал угрюмого вида доктор, когда наконец дошла очередь до нее. Хейзел положила Руби на деревянный стул и протянула руки ладонями вверх. Подняла руки, опустила. – Открой рот. – Глядя на ее бумаги, он вздернул кустистую бровь. – Тут говорится, что твоему ребенку нужна кормилица.