Девушка кивнула. – А все потому, что худая слишком, – раздраженно проговорил врач. – Вы, заключенные, сами себя не бережете, а нам потом приходится расхлебывать. Кто кормил ее на корабле? Хейзел понимала, что Олив упоминать нельзя. – Одна женщина, которая, к несчастью, умерла. – Очень жаль. – Он что-то написал в ее карточке. – Рекомендуется приставить тебя к работе в яслях. Что ты умеешь? Хейзел поколебалась. – Я была повитухой. – Роды принимала? – Да. Еще имею кое-какой опыт во врачевании младенческих болезней. – Понятно. Ладно… – вздохнул он. – Судовой врач тебя очень хвалит. А у нас людей не хватает. – Подняв глаза от бумаг, добавил: – Утром можешь присоединиться к молодым мамашам и кормилицам. Я сделаю пометку, чтобы тебя, если что, звали подсобить в родильню. – Спасибо. Она подхватила Руби и прижала ее к плечу. – Эй, ты что это делаешь? – резко спросил доктор. – За… забираю своего ребенка. – Еще чего не хватало. Девочка отправится в ясли. Сможешь увидеть ее завтра. Хейзел почувствовала, как сердце в груди ухнуло. – Но она всегда спит со мной. – Теперь уже нет. Ты лишила себя этого права – и вообще всех прав, – когда пошла на преступление. – Но… – На этом все, заключенная. – И скованным движением протянул руки. Хейзел помедлила. Но что ей еще оставалось? Она отдала ему девочку. Врач держал ее, как полено для камина. Хейзел бросила последний долгий взгляд на недовольно завозившуюся Руби, после чего ее вывели из комнаты и втолкнули в помещение на противоположной стороне коридора. Надзирательница в длинных перчатках приподняла ей волосы на затылке. – Явных признаков заражения вшами нет, – сообщила она заключенной, делающей пометки в списках. – Тебе повезло. Не придется брить наголо, – сказала она уже Хейзел. Искупавшись в металлической лохани, наполненной холодной грязной водой, Хейзел надела униформу – жесткое серое платье, темные чулки и крепкие черные ботинки – и украдкой спрятала платок Эванджелины в широкий передний карман. Надзирательница выдала ей сверток, в котором находились: еще одно платье, платок на плечи, передник, несколько нижних сорочек, вторая пара чулок, соломенный капор грубой работы и две сложенные тряпицы. – Это для месячных. Если, конечно, у тебя уже начались, – пояснила она и уточнила: – Начались? – Вообще-то, у меня есть ребенок. – Никогда бы не подумала, – покачала головой надзирательница. – Ну и ну! Такая молоденькая. К половине восьмого, когда прозвонил колокол к ужину, Хейзел настолько проголодалась, что вонючая похлебка из бычьих хвостов показалась ей едва ли не лакомством. Девушка с жадностью ее проглотила и поспешила в часовню на вечернюю службу, где сидела зажатая на скамье между другими заключенными в почти полной темноте и слушала, как капеллан, ударяя кулаком по кафедре, страстно их поучает. – «Рабы, подчиняйтесь вашим земным хозяевам во всем, делая это не напоказ, лишь ради того, чтобы заслужить их расположение, но искренне, в благоговении перед Господом!»[34] – кричал он, брызгая слюной. – Вы, пристрастные к дурному и порочному, падкие до распутства и праздности, должны быть приучены к добронравию и трудолюбию! Лившиеся на нее слова напомнили Хейзел о тех редких случаях, когда она ныряла в собор Святого Андрея в Глазго, чтобы погреться во время воскресной утренней службы. Даже в юном возрасте она восставала против всех этих разговоров о грехе и испорченности. Казалось, что правила для богатых и бедных различаются, причем порицают всегда неимущих. Им говорили, что, только признавшись и покаявшись в своих грехах, можно одолеть такие болезни, как, например, тиф, но улицы и вода при этом оставались грязными. Она всегда считала, что девушкам и женщинам приходится тяжелее всего. Увязнув в трясине, они не имели никакой возможности из нее выбраться. Когда служба наконец завершилась, заключенных разделили на группы по двенадцать человек и загнали в камеры. Все пространство в них было плотно занято – в четыре ряда по три в каждом – подвесными койками-гамаками, между которыми едва-едва можно было развернуться. – Там у вас два ведра. Увидите, – сказал стражник. – Одно с питьевой водой, а второе – чтобы нужду справлять. Уж постарайтесь не перепутать. Холщовые гамаки без какого-либо белья кишели блохами. Пол был липким. Едко пахло испражнениями и кровью. Когда дверь с лязгом захлопнулась, женщины оказались в кромешной темноте. Сидя в заплесневелом гамаке и слушая раздававшиеся вокруг стоны, всхлипывания и покашливания, Хейзел думала только лишь о Руби, которая осталась в яслях одна-одинешенька. Не лежит ли она в мокром подгузнике? Не плачет ли? Не проголодалась ли? До этой ночи они никогда еще разлучались. Девушка чувствовала, что ей не хватает теплой тяжести девочки на сгибе руки. Переодевшись в темноте в ночную сорочку, Хейзел вытащила из кармана передника белый носовой платок и развернула его. Повязала красный шнурок на шею и спрятала оловянный жетон под сорочку, проведя пальцем по выбитому номеру: 171. Пусть теперь она не может быть с Руби по ночам, никто не лишал ее этой малости – носить жетон Эванджелины. Ну не странно ли, что этот атрибут, прежде казавшийся Хейзел таким унизительным, она воспринимала теперь совершенно иначе. Как память о покойной подруге. Как своего рода талисман. «Каскады», 1840–1841 годы Разбуженные ото сна пронзительным звоном колокола, заключенные торопливо оделись в темноте и выстроились в очередь в кухне за кашей-размазней, перед тем как отсидеть еще одну бесконечную проповедь. К тому времени, как они вышли из часовни, в передний двор уже заходили гуськом свободные поселенцы, чтобы выбрать себе в услужение кого-нибудь из ссыльных. Хейзел присоединилась к группке недавно родивших женщин и кормилиц, которые стояли у ворот в ожидании, когда их поведут к детям. Им сказали, что ясли находятся на Ливерпуль-стрит, рядом с пристанью. В сопровождении стражника они двинулись тем же маршрутом, что проделали накануне, но только в обратном направлении: прошли вдоль высокой каменной стены «Каскадов», повернули налево, пересекли мост через вонючую речушку и поднялись на покатую Маккуори-стрит. Густой туман скрывал вершину горы над ними, создавая иллюзию потолка, нависающего над закрытой территорией. Через дорогу короткими перебежками шмыгали зеленые ящерицы. С дерева на дерево перелетали птицы с ярко-синим оперением. Пока женщины тяжело шагали вперед в полной тишине, Хейзел любовалась красотой этого нового мира: цветущим багровым кустарником, золотистой травой у обочины дороги, сверкающей росой, серой пушистой порослью. Она вспомнила свой район в Глазго, где ей приходилось с осторожностью ступать по улицам, покрытым тонким слоем густой массы из частичек угля и навоза, и постоянно быть начеку, чтобы успеть увернуться от мусора, который выбрасывали из окон. Тесную комнатку, где она жила с матерью, и единственное мутное окошко, совсем не пропускавшее воздуха и только самую малость света, земляной пол, который во время дождя превращался в жижу. Девушка вспомнила реку Клайд, где вода была настолько смертоносной, что большинство людей, и стар и млад, пили вместо нее пиво. И как детей уже с шести лет отправляли работать на фабрики и шахты, а некоторых – и воровать для своих родителей, как это приходилось делать самой Хейзел. И все-таки ее жизнь в Глазго состояла не только из страданий и отчаяния. По многому Хейзел скучала. Она любила бродить по узким проулкам, извилистым мощеным улочкам, выходившим в районе Вест-Энд к магазинам, витрины которых были заполнены разноцветными шарфами, кожаными перчатками и рулонами блестящей ткани. Любила сковыривать слоеную корочку с шотландского мясного пирога и чувствовать, как она тает на языке. Хаггис[35] с нипсом и таттисом[36], совсем уж редкое лакомство – трайфл[37]. Масляная сладость песочного печенья. А до чего хорошо сидеть зимними вечерами за кухонным столом и пить ромашковый чай с медом: от горячего чая поднимается пар, а ты дуешь на него, чтобы остудить. Хейзел помнила, как ее мать складывала яблоки в глиняный кувшин, затем добавляла туда щепотку гвоздики, немного сахара, лимонную цедру и чуть-чуть красного вина. Потом около часа томила все это на огне, и в результате получалось изумительно вкусное пюре, которое они ели ложками прямо из кувшина. Хейзел ощутила, как в ней неожиданно поднялась тоска по матери, а затем, так же внезапно, девушку обожгло яростью. Ясно ведь, по чьей милости она оказалась здесь, в этом ужасном месте. Хейзел сомневалась, что когда-нибудь сможет простить это своей родительнице. Здание, в котором находились ясли, было ветхим. Внутри разило рвотой и поносом. В поисках Руби Хейзел прошла через лабиринт крохотных комнатушек. Младенцы лежали в кроватках по трое-четверо, на испачканных пеленках, по которым прыгали блохи. Те, кто уже умел ползать или ходить, глазели на нее молча, словно щенята из клеток. – Почему ребятишки такие тихие? – спросила она у стражника. Тот пожал плечами. – Много хворых. А иные, кто постарше, не больно приучены разговаривать-то. Когда Хейзел нашла Руби в кроватке на втором этаже, та тоже была на удивление притихшей. Хейзел сгребла малышку в охапку и отнесла ее в комнату для пеленания. Испражнения девочки оказались грязно-зеленого цвета. Врачей в учреждении не имелось, равно как и лекарств. Не хватало даже полотна на пеленки и тряпки. Все, что могла сделать Хейзел, так это держать ребенка на руках. Время от времени Руби похныкивала. Хейзел знала, что девочка проголодалась, но свободных кормилиц не было. Придется подождать. Где-то через час перед Хейзел появилась изнуренного вида женщина и забрала у нее ребенка. Не сказав ни слова, она одним уверенным движением подложила Руби себе под руку и сунула ей в рот сосок. – Как ловко у вас получается, – заметила Хейзел. – Приходит с опытом. – И скольких детей вы кормите? – Четырех, это сейчас. Раньше было пять, но… – По ее лицу как будто тень промелькнула. – Выживают не все. Хейзел кивнула, дыхание у нее перехватило. – Наверняка… вам тяжело бывает. – Привыкаешь, – пожала плечами женщина. – Когда умер мой сыночек, мне предоставили выбор. Я могла отправиться во двор для закоренелых преступниц и там полгода белье выкручивать. Или же стать кормилицей. Спустя несколько минут она отстранилась и начала застегивать платье. Руби завертела головой из стороны в сторону, открывая и закрывая ротик. – Она еще не наелась, – сказала Хейзел. – Ну, прости. В вымени пусто. В конце дня Хейзел проплелась мимо кроватки Руби. Горло сдавливало, в глазах стояли слезы. – Прошу… позвольте мне остаться с дочкой. И другим детям заодно помочь, – умоляла она стражника. – Не дури. Хочешь, чтобы тебя объявили сбежавшей, а потом еще и новый срок навесили? Всю ночь бедняжка проворочалась в своем гамаке с боку на бок. Наутро первой взобралась по покатой улице и первой оказалась в дверях яслей. У Руби все было хорошо, но вот младенец, с которым она делила кроватку, мальчик, ночью умер. – Где его мать? – спросила Хейзел у охранника, когда тельце ребенка уносили. – Дык мало кто из них сюда заявляется, – ответил тот. – Они ведь как рассуждают: «Я уж лучше отсижу свой срок во дворе для закоренелых, а потом буду себе жить дальше». Не могу сказать, что виню их за энто.