Хейзел заметила, что даже многие из тех матерей, кто все-таки появлялся здесь, были ко всему безразличными, какими-то пустоглазыми и серолицыми, словно бы обращенными в себя. Некоторые едва смотрели на своих детей. Стражник сказал Хейзел, что мальчика похоронят на детском кладбище, которое находится на углу Харрингтон-стрит и Дейви-стрит, в эвкалиптовом ящике. Но не прямо сейчас, а подождут до конца дня – на случай, если вдруг помрет кто-нибудь еще. В тот вечер Хейзел нашла Олив на главном дворе в компании Лизы, проворовавшейся счетоводши, и нескольких новообретенных подруг. – Мы можем поговорить? – Чего надо? Хейзел перешла прямо к делу: – Олив, ты должна стать кормилицей Руби. – Уже говорила тебе: не собираюсь кормить полдюжины голодных поросят. – Можешь сказать врачу, что молока у тебя только на одного младенца. Подруга помотала головой: – Не хочу я в ясли. Слышала, местечко там отвратное. – Но Руби умрет, если ты не согласишься. – Ну что ты вечно паникуешь, а, Хейзел? «Ах, спасите Руби, а то она умрет!» – Олив в притворном испуге потрясла в воздухе руками. Женщины вокруг нее рассмеялись. – Умоляю, – проговорила Хейзел, не обращая на них внимания. И глубоко вздохнула. – Подумай об Эванджелине. – Она понимала, что упоминать имя их погибшей подруги – это запрещенный прием. Однако не испытывала ни малейших угрызений совести. – Поверь, я не преувеличиваю: там каждый божий день умирают дети, и их сбрасывают гнить в общую могилу. Даже не хоронят по-человечески. Олив вздохнула, громко и раздраженно. – Вот же пристала, – произнесла она, закатывая глаза. Но назавтра, выйдя во двор, Хейзел увидела там Олив, ожидавшую вместе с другими кормилицами и недавно родившими женщинами, когда их отведут в ясли. И так теперь повторялось каждое утро. Как-то раз, поднимаясь рядом с Олив по Маккуори-стрит, Хейзел заметила на обочине куст шалфея и, оставив свое место в строю, поспешила сорвать несколько листочков. Когда она скручивала листочки и прятала их в карман фартука, заключенная за ее спиной поинтересовалась: – Что ты собираешься с этим делать? Хейзел обернулась. Перед ней стояла женщина с седой косой, которую она видела во дворе, когда они только прибыли в «Каскады». – Сделаю припарки, – ответила она. – От сыпи. – Грудное молоко в этом случае тоже хорошо помогает, – сказала пожилая женщина. Хейзел выразительно посмотрела на Олив. Та фыркнула: – Ну я прямо ходячая пилюля от всех болезней. Эта заключенная явно не была ни молодой матерью, ни кормилицей. – Вы повитуха? – спросила Хейзел. – Да. Ты тоже? Девушка кивнула. А ее собеседница пояснила: – Работа в яслях – тот еще подарок, но я подумала, что смогу там пригодиться. Большинство заключенных в родильнях и яслях совсем неопытные. В отличие от меня. Она сказала, что ее зовут Мэйв, Мэйв Логан. Родом она из графства Роскоммон, что в самом сердце Ирландии. Новая знакомая сообщила, что всегда была дерзкой на язык и свое недовольство выражала громко, не стесняясь; кое-кто даже обвинял ее в ведьмовстве – и, возможно, не без оснований. Так, например, Мэйв прокляла их лендлорда, который морил голодом своих арендаторов, а он на следующий день возьми да и помри. Хотя никаких улик, указывающих на ее причастность, не нашлось, миссис Логан обвинили в мятеже и приговорили к семи годам ссылки. На Земле Ван-Димена она пробыла уже четыре года. В последующие несколько недель, пока Олив нянчила Руби, Хейзел и Мэйв объединили усилия, стараясь создать в яслях условия получше. Вскипятили воду, чтобы постирать пеленки, и вынесли их на улицу, дабы хорошенько отдраить и прожарить на солнце. Подмели полы. Сбивали температуру, купая детей в лимонной воде; при золотухе готовили отвар котовника. Мэйв научила Хейзел распознавать местные растения и показала, как их правильно применять: из коры иволистного эвкалипта можно приготовить настойку против горячки и головной боли. Сок белого эвкалипта хорошо помогает при ожогах. Сок из листьев додонеи успокаивает зубную боль. Нектар цветов эвкрифии помогает при инфекциях и язвах. Некоторые местные растения были опасны – и вместе с тем невероятно соблазнительны. В малых дозах они вызывали приятные ощущения, но в случае злоупотребления приводили к галлюцинациям и даже смерти: желтое масло сассафрасового дерева, сочетание ингредиентов для приготовления абсента – горькая полынь, иссоп, семена аниса и фенхель, вымоченные в бренди. Мэйв указала на растущий возле дороги куст с бледно-розовыми свисающими вниз цветами-колокольчиками: – Ангельские трубы[38]. Красавец, не правда ли? Съешь эти цветочки – и позабудешь обо всех своих тревогах. Беда в том, что если возьмешь слишком много, они тебя и убьют. – Она рассмеялась. – А называется так потому, что это последнее, что ты увидишь, перед тем как вознестись на небеса. Как Хейзел быстро уяснила, неотъемлемой частью жизни в «Каскадах» были вечные очереди. Заключенные стояли в очереди, чтобы получить ежедневную пайку: фунт хлеба и тарелку каши-размазни на завтрак, миску бараньей похлебки на обед и суп из бычьих хвостов, загущенный лежалыми овощами, на ужин. Они стояли в очереди, чтобы попасть в часовню и чтобы получить распределение на работы. На воскресной перекличке выстраивались во втором дворе в ряд, лицом к стене, чтобы подвергнуться грубому обыску – искали так называемую контрабанду. Тюрьма возводилась в расчете на двести пятьдесят женщин, но сейчас в ней содержалось более четырехсот пятидесяти. Сотрудников было всего восемь, а потому арестанткам много чего сходило с рук, но если уж их ловили, то наказывали нещадно. Заключенные тайком выносили ром и вино, которые служили тут своего рода валютой. Закапывали табак с трубками, чай с печеньем рядом с корытами для стирки и за кирпичами, сложенными во дворе. Женщин послабее – хрупкого телосложения, больных, потерявших ребенка, находившихся в подавленном состоянии или повредившихся умом – притесняли те, кто были посильнее: крали их пайки, да и вообще все, на что могли наложить руки. На корабле, как бы малоприятно там ни было, ссыльных наказывали хотя бы только за учинение драк и беспорядков. Здесь же тебя могли отправить во двор к рецидивисткам за малейший проступок: за то, что подобрала брошенную за забор корку хлеба, за то, что пела или обменивалась с товаркой вещами, за то, что имела при себе ром. Кое-кто сумел сбежать – по крайней мере, такие ходили слухи. Рассказывали, что якобы две арестантки прорыли заточенными ложками подземный ход из карцера. Еще одна вроде бы разорвала свое одеяло на тонкие полосы и, сплетя из них веревку, ухитрилась вскарабкаться на каменную стену. Но мало кто из женщин был готов идти на подобный риск. Большинство хотели тихо-спокойно отсидеть свой срок в надежде выйти на свободу до того, как они станут слишком старыми или больными, чтобы успеть ею насладиться. На воскресной перекличке начальник объявил, что фабрику планируется расширить, достроив второй двор для закоренелых преступниц: два стоящих друг напротив друга двухуровневых тюремных корпуса вместят более сотни новых камер. Пару дней спустя прибыла рабочая бригада, состоявшая из сидельцев-мужчин, набранных по тюрьмам, которые были разбросаны по всему острову. Теперь благодаря тому, что мужчины постоянно бывали на фабрике, женщины получили доступ к джину, рому, чаю и сахару: натуральный обмен процветал вовсю. Олив сошлась с группой безбашенных заключенных, которые называли себя «бунтарки». Эти женщины тайком проносили грог, табак, чай и сахар в ведрах с углем или привязывали их к метлам, которые перебрасывали через стену. Они демонстративно расхаживали в нелегально раздобытых шелковых шарфах и панталонах, прилюдно сквернословили и напивались до бесчувствия. Игнорируя приказы начальника тюрьмы, звучными, едва ли не мужскими голосами распевали похабные песни и окликали друг друга через весь двор. Они высмеивали капеллана, глумясь над ним и делая непристойные жесты, когда тот проходил мимо: – Эй, святоша Вилли, не хочешь попробовать? Хотя порой им сходили с рук серьезные проступки, многие из них все равно постоянно попадали во двор к закоренелым, однако не печалились, считая это невысокой ценой за свое разгульное поведение. Олив и Лиза, проворовавшаяся счетоводша, с которой они познакомились еще на корабле, стали неразлучны. Они придавали друг другу смелости. Олив переделала свою униформу: кое в каких местах ее приталила, подвязала, подрубила, чтобы приоткрыть грудь и ноги. Лиза подкрашивала губы ягодным соком и подводила глаза углем. Стоило стражникам отвернуться, как женщины прямо во дворе утыкались носами друг дружке в шею и щипали одна другую пониже спины. Подкупив не отличавшегося моральной стойкостью стражника, они даже ухитрились спать вместе в одной кровати. Как-то днем, когда около дюжины «бунтарок» громко пели и танцевали в первом дворе, туда прибежала раскрасневшаяся надзирательница, чтобы разобраться, из-за чего весь шум. – Кто зачинщица? – требовательно вопросила она. Обыкновенно «бунтарки» при появлении надзирательницы замолкали, но на сей раз женщины повели себя иначе. Они присели на корточки и под улюлюканье и топот принялись выкрикивать: – Мы все, как одна! Мы все, как одна! Мы все, как одна! – Лучше одумайтесь и скажите мне правду! – увещевала их миссис Хатчинсон. – Каждая из вас рискует получить суровое наказание! Женщины продолжали надрывать глотки, хлопать и прищелкивать языками. Воспользовавшись творящейся неразберихой, Олив сумела незаметно улизнуть. Но девять заключенных были приговорены к полугоду во дворе для закоренелых преступниц и потом еще к месяцу в карцере, а двум главным подстрекательницам изрядно увеличили срок приговора. Хейзел наблюдала за происходящим со стороны. Ее не интересовало, как бы провернуть что-то и избежать наказания. Единственной целью девушки было поскорее заслужить досрочное освобождение за хорошее поведение, как это удавалось некоторым ссыльным, и устроить для себя и Руби новую жизнь – на свободе и в безопасности. Солнце в разгар лета жарило со страшной силой: оно обожгло кончики листочков на деревьях и настолько иссушило грязь на Маккуори-стрит, что та растрескалась. Но в глубине долины за высокими каменными стенами тюрьмы царили мрак и сырость. Каменные полы частенько бывали покрыты склизким налетом. Когда водосток переполнялся, во всех помещениях оказывалось по щиколотку вонючей воды. Какое это было облегчение – каждый день уходить из «Каскадов» и прогуливаться до яслей мимо живописных коттеджей за аккуратными штакетниками, любуясь холмами вдалеке, на которых паслись овцы. Появлялись все новые лица: за недели и месяцы сменилось множество женщин, приходивших в ясли, но их число всегда оставалось примерно одинаковым. В строй вставали новые молодые матери; те, у кого дети были уже шестимесячными, отправлялись отбывать наказание во двор к закоренелым преступницам. Когда Руби исполнилось полгода, ее насильственно отлучили от груди, а Олив освободили от обязанностей кормилицы. Хейзел позволили остаться в яслях только из-за ее умений принимать роды и лечить больных грудничков. Зная, что надзиратель ни на секунду не спускает с нее глаз, она обязательно обходила всех подопечных, брала на руки и перепеленывала и остальных детей тоже, но сердце ее продолжало рваться к Руби, как будто привязанное к малышке незримой нитью. – И с чегой-то ты у нас вся такая особенная? – озадачилась как-то ночью в «Каскадах» шумная, грубоватая женщина в соседнем гамаке. – Мы тута жилы рвем, а ты, значится, там песенки лялькам распеваешь. Хейзел промолчала. Ей никогда не было дела до мнения окружающих – одно из немногочисленных преимуществ того, что тебя всю жизнь недооценивают. С тех пор как она начала хоть что-то соображать, ее занимало только собственное выживание. Вот и все. А сейчас надо было еще и сделать все возможное, чтобы спасти Руби. А остальное просто-напросто не имело значения. Хобарт, 1841 год Когда однажды утром Хейзел пришла в ясли, оказалось, что Руби там нет. Стражник сообщил, что ее забрали в приют – Королевскую школу для сирот в Ньютауне, это в четырех милях отсюда. – Но меня не предупредили, – пролепетала Хейзел. – Какая школа? Ей же всего девять месяцев! Охранник пожал плечами. – Ясли забиты под завязку, а на днях еще один корабль прибывает. Сможешь повидаться с дочкой в конце недели. Каждая минута, которую Хейзел проводила в яслях, служила ей напоминанием о том, что Руби сейчас где-то совсем одна. В сердце девушки, словно паразит, поселилась тревога, и грызла ее на протяжении всего дня, и будила по ночам, заставляя просыпаться, беспомощно хватая ртом воздух. Руби, Руби… в четырех милях от нее, на попечении чужих людей. Эти большие карие глаза. Высокий лоб и каштановые кудряшки. Вроде большая – улыбается, когда видит Хейзел, и шлепает ее ручками по щекам – но не настолько, чтобы понять, почему вдруг осталась одна и в чем таком провинилась, что ее отправили в изгнание. Хейзел едва могла без слез держать на руках чужих детей. Неделя еще не закончилась, когда она попросила перевести ее на другие работы. В то воскресенье Хейзел стояла среди двух дюжин заключенных у ворот «Каскадов», чтобы медленно двинуться в сторону приюта. Некоторые женщины захватили маленькие подарки, кукол и безделушки, которые выменяли или смастерили из лоскутков, оставшихся от пошива одежды, Хейзел же пришла с пустыми руками. Она и не знала, что можно было что-то взять с собой.